Проходя мимо виноградников, мальчик увидел безумного сына лекаря — он бродил там и ел ягоды. Сторожа куда-то разбежались.
Из виноградника выбежал грязный и мокрый мул, волоча одну оглоблю, огляделся и опять ушел в заросли.
Через мост мальчик перешел вослед за повозкой с тяжело раненными — лекарь работал на другом, пологом и чистом берегу, возле воды, под навесом, но многие изуродованные и окровавленные лежали просто на земле. Только безухий, прибежавший вперед мальчика горожанин сидел, обмотанный ветошью и время от времени дергался из стороны в сторону, словно кто-то ему отвратно пел в самое ухо, а он стремился не слышать этого.
На тех, кого подносили к лекарю, резали и рвали одежду. А дальше лекарь решал, извлекать стрелу или нет, прижигать огнем или обмывать водой, поить травами или не давать воды.
Возле раненых суетились и плакали женщины.
В новом городе было куда тише, и, когда смолкли нудные обиды раненых, показалось, что ничего не происходит вовсе. Разве что женщины у своих домов хватали за рукава всякого идущего из старого города и расспрашивали, не видел ли кто их мужей и не пришли ли вослед за малыми людьми огромные люди.
И только над тюрьмою раздавался странный гул.
Навстречу мальчику попался служка с навозным ртом. Он был напуган и радостен одновременно.
— Иди-иди, — сказал он, узнав мальчика.
Возле тюрьмы почти никого не было из охраны, а у клеток сидел только один солдат. Мальчик подошел ближе и увидел, что он пересчитывает и сразу прячет за пазуху монеты. Поодаль от него полулежали несколько мужчин с пустыми, будто опавшими лицами и пили вино. Они были так пьяны, что уже не умели разговаривать.
Клетки, где сидели мужчины, скрипели и чуть шатались — потому что рабы непрестанно двигались, хватались за прутья, а кто-то даже танцевал. Иные пели, и многие на разных языках, иные молились, тоже на разных языках, иные чесались, но никто не спал.
Мальчику показалось, что их тоже угостили вином.
У женской клетки мальчик увидел знакомую спину. Спина мелко дрожала, словно человек хотел разорвать прутья и пролезть внутрь клетки. Просто он лез не боком, как следовало бы, а всем телом, и в первую очередь бедрами, которыми непрестанно и по-собачьи двигал.
Женщины в клетке, напротив, сидели спокойно: одна из них расчесывала волосы, другая грызла ногти, третья вытирала в паху грязной ветошью, а еще несколько, не шевелясь, смотрели в сторону старого города.
Только белая женщина стояла, прижимаясь задом к прутьям клетки, голые ее груди болтались, как вымя у коровы, когда она бежит. Ее придерживал за живот человек с дрожащей спиной. Мальчик узнал слабые руки и сутулую спину своего отца и сразу прошел мимо, мимо — дальше, дальше, в сторону рынка.
На рынке готовили в огромных бадьях еду — наверное, это была еда для тех, кто стоял на крепостных стенах.
В мясных рядах мальчику вдруг показалось, что он снова среди раненых и сейчас увидит лекаря, — так много растерзанного тела было вокруг… но увидел мясника, который поднимал свой топор и смотрел на лезвие, о чем-то раздумывая. Наконец, засунув топор за пояс, мясник быстро пошел прочь. С прилавка он прихватил кусок телячьей печенки и бросил его собакам возле входа.
Собаки кинулись рвать печень, а в мясные ряды со всех сторон сразу полезли нищие. Они хватали и засовывали мясо за шиворот: почки к почкам, сердце к сердцу, ребра к ребрам.
Мальчик не взял мяса и побежал к дому. На улицах уже темнело.
— От кого бежишь? — спрашивали его иногда, но он никому не отвечал.
Где-то кричал слон, и во многих местах, ошалев, голосили петухи. Слон, казалось мальчику, кричит так, словно тоже превращается в огромного и глупого, покрытого старым мясом петуха.
Убегая от криков, мальчик вдруг нагнал неведомо куда бредущую мать. Ее лицо изменилось, будто она потеряла свой дом, свой язык и свое прошлое.
Он хотел окликнуть ее, но раздумал и, развернувшись, быстро побежал назад.
Солнце уходило за крепостную стену, и он стремился к нему.
В сторону крепостных стен тянулись повозки с дымящейся едой. От голода идти позади повозок было невыносимо, и мальчик обежал их. И чем ближе был он к стенам, тем больше пугался, что почти не слышит ора, и ругани, и свиста стрел, и звона железа.
Возле крепостной стены разрубали бревна пополам для провалившихся половых плах на верхнем ярусе. Мастеровые чинили деревянные ступени.
Мальчик попытался миновать их.
— Куда? — спросили мальчика недовольно.
— Там мой отец, — соврал он.
Его знакомый солдат сидел и гладил свою хромую ногу. Вокруг все было сыро от крови, и мальчик не решился сесть и лишь попытался стоять так, чтоб в него не угодила пущенная с лугов стрела.
Откуда-то, кажется, из глубин рва, раздавалось неотвязное детское нытье.
— Они ушли? — спросил мальчик.
— Нет, — засмеялся солдат. — Им просто стало темно умирать.
— А кто там шумит? — спросил мальчик, указывая рукой.
— Это пытаются поджечь навес, под которым недоростки долбят мотыгами свою нору в город.
— И не могут поджечь? — спросил мальчик, трогая потрескавшиеся губы языком.
— Могут, — будто радовался каждому своему ответу солдат. — И уже поджигали. Но недоростки оттащили навес, потушили его, уложили крышу своими мертвыми и вновь придвинули этот пирог к самой стене.
— Мертвые не горят?
— Горят, — улыбался солдат. — Но недоростки показывают, что им не жалко даже своих мертвых.
Солдату принесли еды в котелке, и он стал жрать, не обращая внимания на мальчика.
С недоеденным куском во рту, глядя куда-то в сторону, он вдруг сказал:
— Они не умеют воевать, не умеют брать стены, ничего они не могут… Но у них нет страха, никакого…
Мальчик прислушивался к мычанью и блеянью убойного скота и видел несколько костров в стане малых людей. Они тоже готовили себе пищу.
Вослед за ушедшим солнцем появилась первая моргающая звезда.
— На, — сказал солдат, подавая остаток варева в котелке.
Мальчик съел все, выскребая еду рукой.
— Ты правда был в походах? — спросил он, облизывая руки.
— А ты не верил? — оскалился в полутьме солдат.
Над ними пролетела одинокая стрела и упала в разожженный под стеною костер.
— Посмотри тут, — попросил солдат, поднимая подбородок и притягивая пугающуюся руку мальчика куда-то к своим скулам. — Эти две мозоли, на которых уже не растет борода, называются рогами. Чтобы появились такие рога, нужно носить шлем три года.
Мальчик отдернул руку и опять потрогал губы языком.
— Я ходил шесть лет из земли в землю, — сказал солдат, — и меня мучает только одно: я никогда не слышал языка, на котором говорят эти недоростки.
Как ночная остроклювая птица, пролетела еще одна стрела.
— А зачем ты менял свой кинжал? — спросил мальчик.
— Я? — засмеялся солдат. — Я его меняю уже три года, и он никак не уйдет от меня. Отец сказал, что если я поменяю сталь на хлеб, то потеряю честь, а если сталь на мясо — то сохраню. Истолковать отцовский завет дело нехитрое, но куда лучше сказанное отцом обмануть и миновать.
С крепостных стен то и дело бросали факелы, чтоб рассмотреть, не подходят ли малые люди к стенам. Может быть, они видят в темноте?
Когда мальчик закрыл глаза, эти факелы какое-то время падали вниз и там мутно горели — один, другой, третий, — но очередной факел упал и сразу потух.
Бухали бубны. Сочилась все время мимо губ родниковая вода. Дикие пчелы уселись на дерево, и оно переливалось на солнце, как драгоценный камень. Мальчик рвал ртом щавель, и ему было кисло так, что глаза сначала нельзя было зажмурить, а потом раскрыть.
И снова забили бубны, а раскрыть глаза все еще было нельзя, невозможно, невыносимо, такой вот щавель и немного земли с ним.
— Вот они! Вот они! — кричал кто-то.
В том месте крепости, где малые люди работали мотыгами, вдруг показались выползающие из-под стены в город головы в грязных цветочных венках, за ними хилые плечи и тонкие спины. Недоростки просачивались через такие щели, куда большой человек вроде мясника не просунул бы и руки.
Какое-то время все в онемении смотрели на появляющихся будто из земли костлявых червей, обросших исцарапанной кожей и потными свалявшимися волосами на крохотных головах.
Потом обвалился сразу большой кус стены, и недоростков высыпало как орехов. Но пока набегающие сзади недоростки давили, те, что шли первыми, поняли: дальше идти некуда. Едва ли не вровень с крепостной стеной проход в город широким полукругом был завален кулями с мукой и солью — их до самого утра таскали с городских амбаров.
Недоростки растерялись. Сверху на них посыпались камни и полилась смола, а с высокой деревянной башни, выстроенной за кулями, ударили лучники.
Мальчик, стоящий на стене, тоже схватил небольшой камень, подбежал к краю, чтоб его бросить вниз, но так и застыл с ним.
Через минуту весь полукруг был завален дымящимися мертвыми, раскрашенными в черное и красное, с раздавленными головами, раздробленными костями и оскаленными лицами.
Теперь мальчик хорошо видел, что самым младшим из них было около семи, а самым старшим — не больше семнадцати.
Кто-то в радости помочился сверху на мертвых.
Убедившись, что возле кулей все многократно убиты, солдаты и горожане вернулись к бойницам.
Стремившиеся из лугов в разрытый проем недоростки под хохот и гиканье с крепостных стен отпрянули назад.
— Понравилась наша белая мука? Сладка на языке? — кричали горожане. — А соль соленая у нас? Глаза не ест?
Мальчик смотрел на того, кто вновь сидел на камне, покрытом ковром.
Некоторое время ничего не происходило, только недоростки зачем-то начали растаскивать кучи хвороста, которые собирали ночью для своих костров.
Сидевший на камне сделал одно движение рукой, и несколько десятков малых людей зажгли факелы.
— Что они собрались освещать? — смеялись на стенах. — Свой путь в ад?