Но вскоре все стало понятно: огнем недоростки погнали рогатое стадо в сторону крепости. На рога быкам они намотали связки хвороста, которые тоже подожгли.
Чувствуя запах дыма, пугаясь факелов, ревя и крутя лобастыми головами, погоняемое криками стадо бежало в сторону крепости.
Среди быков попадались затерявшиеся овцы и козы, кабаны и собаки.
Стадо пытались остановить, пуская стрелы и меча копья со стен, но быки даже не замечали, что иных из них ранят, а раненые, напротив, чувствовали еще большую ярость.
Не прошло и нескольких минут, как в проем разбитой мотыгами стены ворвалось стадо. У быков к тому времени прогорел хворост на рогах, и огонь начал прижигать им курчавые лбы, повергая животных разом в состояние ужаса, боли и злобы.
Они вытаптывали мертвых, ломких и тонкокостных недоростков копытами и от вида изуродованных и еще кровоточащих людей на земле вовсе потеряли свой нехитрый животный разум.
Быков пытались забросать сверху камнями, но выяснилось, что убить одного четвероногого втрое труднее, чем трех недоростков. Погоняемые огнем, побиваемые сверху камнями, напуганные мясной и костной, хрусткой и жирной грязью под копытами, с горящими лбами, быки бросились на кули с мукой и солью.
Над местом животного столпотворения встало белое мучное облако. Облако рыдало и ревело. Соль из разорванных кулей ела животным глаза и раны.
Солдаты гарнизона и вооруженные горожане растерялись, не зная, что делать.
Но еще тоскливее стало, когда со стороны города вдруг выбежал кем-то напуганный старый слон. Ничего не разбирая, он несся на белое облако и на бегу сшиб деревянную башню, построенную ночью за кулями. С башни повалились на землю лучники.
Слон разметал те кули, до которых, спотыкаясь и падая, еще не дошли со своей стороны быки, и здесь обезображенное, с горящими головами стадо и обезумевший слон столкнулись и увидели друг друга.
Возопив, слон развернулся и понесся в город, топча встречных людей, лошадей и мулов. Стадо, завидевшее выход из своего едкого облака, рванулось следом. Лучники, лежавшие на их пути, были сразу раздавлены — ни одна мать не нашла бы ни целого глаза, ни колена, ни родинки на лопатке в этом месиве, чтобы опознать сына.
Почти никто из попавшихся навстречу стаду не успевал спастись, и лишь куры, вдруг научившиеся летать, возносились над посыпанными белым загривками и прожженными лбами и перелетали со спины на спину, пока не падали наземь с закатившимися куриным глазом и лопнувшим сердцем.
Навстречу животным угодили всадники — кто-то из вельмож, сопровождаемый конной охраной. Слон раздавил первых охранников и пронесся дальше, лишь задев огромным боком вельможу. Погоняя лошадь, вельможа мог бы спастись от бычьего гнева, но на беду позади случился затор — завалилась сбитая слоном очередная повозка с ранеными… Бежать было некуда — и вельможу, и всех бывших с ним провернуло в телячьей стокопытной мясорубке и посыпало сверху солью и мукой.
Вослед стаду в проем стены уже бежали толпы ликующих недоростков.
Стоявшие на крепостной стене хотели было обороняться не сходя вниз — это оставляло им больше возможностей выжить.
Но с ними никто и не собирался драться.
Недоростки сразу бросились в сторону города, убивая всех, кто попадался им навстречу.
Была надежда, что их остановят на мосту и недоросткам придется перебираться через воду вплавь. Тогда их можно было б ловить, как рыбу на острогу.
Но здесь мальчик увидел, как по крепостной стене бежит запыхавшийся и ошалевший вестник.
— Недоростки на вельможьих дворах! — прокричал он. — Они вылезли из сточных труб, все в нечистотах, вырезали вельможных жен и слуг!
Будто судорога прошла по крепостным стенам — все разом потеряли присутствие духа. Оставшиеся в живых гарнизонные солдаты и вооруженные горожане бросились со стен вниз, хотя что им было делать в городе?
Мальчик побежал за ними, стараясь не быть раздавленным.
Внизу, вдруг вспомнив о своем знакомом солдате, он обернулся. Солдат, оставшись на стене один, сделал, тяжело хромая, несколько шагов вниз, но раздумал — куда ему бежать с такой ногою? — и ковыляя вернулся к бойницам.
Стоял там и смотрел на луга.
По опустевшим крепостным стенам бежали недоростки. Теперь они уже без страха взбирались вверх по своим лестницам и вползали в город со всех сторон.
Солдат глянул налево и направо. Потом, повернув кинжал к себе острием и уперев его в стену, мягким движением насадил свою голову на сталь. Над грудной клеткой и под шеей есть ямка, где лезвию самое место.
Мальчик зажмурился оттого, что самый воздух вокруг него превратился в вихрь, клокоча. На последнем бешеном витке вихрь должен был превратить мальчика в липкий прах.
Раскрыв через мгновение глаза, мальчик увидел под ногами меч и чей-то залитый кровью и замазанный мозгом венок. Не понимая, что он делает, мальчик надел венок, взял в руку меч и поднялся.
Вихрь вдруг прянул в сторону и понесся по узкой улочке в сторону моста и виноградников за мостом, где безумный сын лекаря все еще не наелся ягод, в то время как сам лекарь, сидевший на берегу, плевал себе в ладонь и, рассматривая слюну, думал: „…крови нет, крови нет, а теперь есть, но немного, что-то это значит, но вот что, никак не могу вспомнить…“
От тлеющего хвороста на бычьих головах в городе загорелась сначала одна, потом другая постройка.
Мальчик побежал, то смешиваясь с толпой недоростков, то отставая от них.
По дороге он встретил мясника со взрезанным животом, полным разнообразного и густого мяса, шепелявого солдата с раскрытым горлом, из которого, казалось, так и раздавался свист и шепот, и многих иных горожан, живые лица которых видел раньше.
Иногда мальчик ненадолго останавливался возле начинающихся пожаров. Он отчего-то надеялся, что тот несчастный, прикованный отцом к гончарному кругу, будет отпущен малыми людьми, но нет — юный гончар сидел на своем месте с коротким копьем в груди, и сам был красивый, теплый и плавно отекающий, как свежий горшок.
Тогда мальчик подумал, что недоростки, наверное, отпустят рабов, и в том числе белую женщину, на которую растратил свою последнюю совесть отец.
Кто знает, может, отцы и матери недоростков были среди городских рабов и они пришли затем, чтобы освободить их.
Не чувствуя своего опаленного лица и сгоревших бровей, в толпе недоростков, бежавших молча и сосредоточенно, мальчик поспешил мимо амбаров, пекарен и давилен к тюрьме.
На пыльной площадке меж клеток лежал задумавшийся о дымном солнце солдат, вокруг которого рассыпались деньги, которые никто не подобрал.
В мужских клетках лежали мертвые рабы, а в женских — мертвые рабыни.
В каждом из мертвых торчало по стреле, а у белой рабыни была стрела во рту и копье в животе.
Откуда-то раздавался слоновий вопль. Возле одной из клеток недвижно стоял бык с прогоревшим пеплом на почерневшем лбу.
Мальчик потрогал прутья клеток левой рукой и пошел на рынок.
В мясных лавках на крючьях висели туши, а на полу лежали неживые люди. И было неясно, кто кого здесь будет доедать в итоге.
Там, где торговали ягодами и плодами, мальчик взял сливу и долго грел ее в ладони, а потом выронил.
Свою улицу мальчик едва узнал — там все было в дыму, в крови и в грязи, а некоторые дома уже догорали. Мертвых он давно уже не пугался и просто перешагивал через них.
Во дворе родного дома сидел, словно потерявшийся, пес и, завидев мальчика, оскалился, даже не рыча, а исходя ненавистью к нему, пришедшему с венком на голове и окровавленными до колен ногами.
— Ты что, тварь, это же я! — сказал мальчик со злобой и замахнулся мечом.
Зверь, даже не взвизгнув, а вскрикнув, кинулся прочь.
У порога лежала мать. Мальчик сел рядом и взял ее руку. Рука матери больше не пахла арбузом, а пахла камнем и пылью.
Он заглянул в дом и крикнул живых. Дом ответил ему пустотой.
Мальчик собрался уходить, но увидел блеснувший браслет сестры на полу, а потом и отсеченную по локоть девичью руку.
Остальную сестру он искать не стал — она никуда не ходила без своих браслетов. И на этот раз, наверняка, не ушла далеко.
Мальчик побежал в сторону вельможных дворов.
Во дворе уже отпылавшего дома, где жил тюремный служка с навозным ртом, большая свинья объедала чей-то сгоревший труп.
„Держали свинью, чтоб ее съесть, а съела она“, — подумал мальчик.
Растирая гарь и грязь по лицу, мальчик нагнулся и поднял оброненный кем-то еще не догоревший факел.
Наступал вечер, и повсюду было липко и душно.
На вельможных дворах были разбросаны украшения и чеканные тарелки, шелка и дорогие одеяния — все это, кажется, вынесли из зданий лишь затем, чтоб разбросать.
Мимо мальчика прошел павлин с таким видом, словно его ничего не могло удивить и он давно ожидал большого непорядка.
Мальчик знал то здание, где неприметная дверь вела в подземную комнату, хранившую чиновничьи бумаги и разные рукописи.
По этому зданию в поисках еще живых горожан, едва заметные в окнах, бродили недоростки, даже не глянувшие на мальчика.
Возле нужных ему дверей никого не было, и мальчик с трудом отворил их.
Факел осветил человека, сидевшего возле самого входа; впрочем, куда ему было идти: комната оказалась совсем невелика.
Человек вжимал голову в колени, а руки держал на темени.
Минуту ожидая удара, но, так и не дождавшись его, он поднял голову.
Лицо его кривилось, глаза протекали, и губы шептали невнятное.
— Сын! — вдруг выдохнул он, танцуя кадыком. — Сын! — позвал он беззвучно, с мольбой, одними губами».
Сложилось так: если остаться там — сойдешь с ума. И если уйдешь оттуда — сойдешь с ума.
Я стоял у дома и смотрел на окна своей квартиры.
Пошарил в обоих карманах, обнаружил что-то угловатое, пластмассовое, поленился извлекать, какое-то время думал, что же там такое, потом вспомнил — игрушка, купленная в магазинчике у Алькиного дома.