На первом этаже послышались голоса. Десантники вошли в башню, но, разумеется, отказались от мысли вскарабкаться по отвесным стенам наверх. Им и в головы не пришло, что кто-то мог бы проделать подобное. Возможно поэтому и мысль о гранатах, которой так опасался проводник, у них не появилась.
— Пусто, Пиявец! — гаркнул кто-то на эм-до. — Проверь дальше.
Колонна подходила к овражку между холмами, находившемуся за оградой в полусотне шагов от башенки храма. Конвоиры в плащ-палатках подгоняли смертельно напуганных людей, плетущихся в сером тумане. В сыром полупрозрачном воздухе безмолвные фигуры несчастных, измученных людей казались призрачными, эфемерными. Всеслав различил бледные невыразительные лица, глаза, смотрящие в землю. Среди пленников были старики, дети, меньше мужчин и женщин среднего возраста. Большинство — в гражданской одежде, но на нескольких юношах со связанными руками серели разорванные мундиры ополченцев. В толпе мелькали пижамы пациентов больницы, двое из них ковыляли на костылях. Люди спотыкались, иногда падали под язвительные смешки имперских матросов, с трудом поднимались и шли дальше, молча и понуро, словно привидения. Матросский смех казался столь же неестественным в этом сизом тумане, как и унылое шарканье подошв хонтийцев и топот кованых ботинок конвоя по мокрой траве.
Шелестящий шум замирал по мере того, как люди подходили и останавливались на краю промоины. Имперцы окружили пленников хотя никто из тех и не помышлял о сопротивлении или бегстве. Они бессильно опустились на росистую траву и притиснулись друг к другу, стараясь хоть чуть-чуть согреться.
Отдохнуть не удалось. Островитяне принялись поднимать сидящих ударами прикладов и пинками. Толпу теснили к кромке оврага. Лунину вспомнились донесения в фондах секции «Саракш», свидетельства массовых расправ имперцев с местными жителями. Значит, здесь и сейчас? Десантники курили, переговаривались и беззлобно посмеивались. Всеславу казалось, что он отчетливо различает каждую нашивку, каждую пуговицу на мундирах десантников, слышит их ровное дыхание и ощущает запах сигаретного дыма. Трудно поверить, что островитяне совершенно спокойны, подготавливая истребление других людей…
— Вперед. — не повышая голоса, отчетливо приказал по-хонтийски офицер с хлыстиком.
Среди пленных наступила полная тишина, гнетущая и безысходная. Хонтийцы с ужасом смотрели друг на друга, на конвоиров. Затаенная надежда перешла в бездонное отчаяние.
— Вперед! — громче повторил корвет-лейтенант. Без акцента.
Приказание подействовало, словно удар. У хонтийцев в первом ряду дернулись и подогнулись колени. Морпех гонял из уголка рта в уголок сигарету, торопил. Мосластый высокий старик вдруг сел, тупо уставился на свои грязные босые ступни. К нему приблизился улыбающийся молодой морпех с карабином наперевес. Присел рядом и погладил по голове. Старик вздрогнул, удивленно раскрыл рот.
— Думать? — ласково, нараспев, со странным произношением спросил островитянин. — Думать зачем, дедушка? Плохо. Не надо. Думать — голова болеть, лечиться. Не надо.
Старик покорно, безвольно поднялся. По лицу у него ручьями текли слезы, однако он не замечал их. Глаза у матроса были приветливые, карие, лицо молодое и открытое.
Лунин до острой боли в сердце чувствовал всю безвыходность положения хонтийцев. Ему показалось, что самое страшное было даже не в предстоящем убийстве, а в унизительной подготовке к нему и в жутком ожидании. Холодная земля, холодные стены.
К краю оврага подошел невысокий толстячок в очках. Корвет-лейтенант указал хлыстиком ему на нос:
— Снять очки.
И внезапно толстячок усмехнулся:
— Тогда я не увижу самого интересного.
Лунину стало жутко. Офицер рассмеялся, повернулся к морпехам, перевёл. Те тоже захохотали.
— Вы есть молодец, клянусь. Это есть хорошо, поверьте. Но очки надо снимать.
Другой, с виду фермер, с черной шерстью на груди под разорванной рубахой, проблеял:
— Я хочу рассказать!
Корвет-лейтенант Дададай Хо удивлённо поднял уцелевшую бровь. А крестьянин понёс чушь:
— Тут недалеко, между речкой и болотом, в кустах… Бандиты напали на машину министерства финансов. Охрана машины закопала много золота. Монеты…
Офицер хлопнул фермера по плечу:
— Это есть хорошо. Земля надо удобрять её. А ты к месту встань.
Десантники, не спеша, прицелились. Остальные наблюдали, спокойно покуривая сигареты.
— Делайте. — раздался приказ офицера. Рассыпался трескучий залп. Послышались предсмертные стоны, затем все стихло. Тела повалились в овраг.
— Следующий десяток! Быстро!
Посыпались удары прикладами автоматических карабинов, уколы штыками в ягодицы.
Мрачный лохматый хонтиец с тупым, равнодушным лицом подошел к краю оврага. Расставил широко и основательно устойчиво кривые ноги с огромными плоскими ступнями. Офицер и артиллерист встали рядом, офицер крикнул:
— Слава хонтийскому оружию! Мы победим!
Улыбчивый морпех, щелкая затвором попросил:
— Кричать нет, не надо.
Залп ударил в уши, Лунин вздрогнул. Грузными сырыми тушами хонтийцы рухнули в овраг. У расстрелянных дергались в судорогах руки и ноги.
Десантник, ворочая в углу рта тлеющую сигарету, ударами кулака по спинам пленников равнодушно отсчитывал очередной десяток. Хонтийцы выстроились на краю промоины. Некоторые из смертников смотрели на имперцев, другие поворачивались к палачам напряженными спинами в ожидании смерти. Где-то под стеной застрекотала кинокамера.
— Восемь, девять, десять. Все. Готовсь! Огонь! — командовал офицер.
На краю оврага остался лежать подросток в больничной в пижаме. Он был еще жив и царапал глину скрюченными пальцами.
Десантник прицелился в голову.
— Отставить! — скомандовал Дададай Хо. Офицер без спешки приблизился к раненому и столкнул его сапогом в могилу. Парень пытался ухватиться за осыпающийся край промоины, а потом исчез в глубине. Двое морпехов сапёрными лопатками споро копали землю, забрасывали дымящиеся лужицы крови на краю овражка.
В следующей десятке оказался жрец. Он едва нёс своё грузное тело на трясущихся ножках и бормотал:
— Благо Света Мирового, слава Света Мирового…
У самого края жрец упал на колени:
— Воины, не подымайте руки на слугу богов…
— Дать ему сапогом в корму? — задумчиво спросил на эм-до кто-то из матросов.
— Да пусть его. — ответил курящий сменщик. — Просто так шлёпни. Священник всё-таки…
Юный хонтийский ополченец с забинтованной грудью (по бинту расплывалось красное пятно) с трудом сложил руки на груди, набычился и гордо бросил:
— Не солдаты вы, а мразь, бандиты морские. Такое шлюхино отродье, когда утонет, даже рыбы жрать брезгуют. А тебя, морда горелая, радиоактивная, наши ребята в следующий раз ещё не так поджарят.
Плюнул корвет-лейтенанту на сапог. Тот пожал плечами, ткнул в рот ополченцу пистолет и, дробя сжатые зубы, выстрелил снизу. Ополченец, коротко дернув головой, рухнул навзничь. Молодое тело задергалось крепкими мускулами. Дададай Хо старательно вытер сапог о чистую сторону бинта.
После четвертого десятка корвет-лейтенант перестал смотреть в лица истребляемых, слушать их вскрики и стоны. Сигаретный и пороховой дым, сырой туман. Мелькали тела, дёргались в смертных судорогах. Раненые ползали, плакали. Корвет-лейтенант равнодушно молчал, смотрел, курил. Трупы с мотающимися руками и ногами скатывались вниз, исчезали. А к овражку гнали и гнали живых, от смертного ужаса испражняющихся в белье, потеющих ручьями.
Калек с костылями и ополченцев скинули в овраг живыми. Мужчин больше не оставалось. Пришла очередь женщин.
Работница средних лет прошла, прихрамывая, спокойно осенила себя и соседей благословляющим жестом и стала под прицел. Полногрудая круглозадая дама с высокой прической осторожно ступала по холодной липкой слизи. Сказала непонятно кому обиженным детским голосом:
— Не хочу…
Стало тихо. Лунину показалось, что сейчас засопевшие десантники отведут женщину в сторону, кинутся, схватят, сдавят. Но офицер спокойно выстрелил ей в висок, сорвав разрывной пулей верх черепа с пышной прической.
Трупы в овражке громоздились друг на друга. От них ручейками текла кровь. А Лунин видел ярко-алую реку. Туман покраснел и пах кровью. Морпехи — тоже в красном. И орудуют топорами, а не винтовками. Рубят, рубят, рубят. Хряскают под железом мясо и кости… Всеслав закрыл глаза.
Но в уши лезли треск выстрелов, вскрики и стоны, плач заживо погребаемых.
— Следующие, выходи!
Наконец кровавая работа завершилась. Стих стрёкот кинокамеры. Матросы забросили карабины за плечи, отошли в сторону, достали сигареты, флягу, колбасу. Они курили, разливали спиртное в пластиковые стаканчики, пили и закусывали.
Не стрелявшие десантники приблизились было к оврагу, но по приказу офицера тут же поспешно отпрянули. Из кустов с хрустом выломился матрос с нелепыми пузатыми оранжевыми баллонами за спиной и черным шлангом в руках. Огнеметчик сердито рявкнул на замешкавшихся морпехов, пощелкал рычажками, направил сипло гудящую жирную струю пламени в овраг.
Черный дым столбом поднялся вверх. Офицер помахал ладонью перед носом, приложил к лицу платок и поспешно удалился. Матросы построились, зашагали следом.
Прогрессоры молча смотрели друг на друга.
Саракш, Лазурная дуга
Борт субмарины «Единорог», Островная империя
05 часов 20 минут, 4-го дня 1-ой недели Синего месяца, 9590 года от Озарения
Два офицера имперского флота стояли, не замечая легкой качки, на ровном овальном мостике башни, огороженной легкими металлическими перилами, У переднего конца площадки, почти у самых перил, белая башня круто уходила вниз, в воду. Легкие волны касались копыт вставшего на дыбы единорога, искусно выведенного синей краской. Позади площадки на протяжении двадцати пяти саженей башня полого спускалась к воде, подобно спине великана-кашалота. Там поднималась задняя (малая) башня. Сбегавшие волны порой открывали еще на несколько саженей пологую спину субмарины, показывая, что она тянется под водой и далее.