ей не на что, плата за титул графини никогда не бывает слишком дорогой, а она только его и хотела, иначе никогда не вышла бы за столь обиженное природой создание. Его брат, хоть и чудовищно заикается, в сто раз приятней[128].
Дорогой друг, будьте добры, прочтите приложенное письмо, а после, коль сочтёте, что оно хорошо написано, отправьте по указанному адресу. История его такова: ты, несомненно, помнишь господина[129], что приезжал в Петербург в прошлом году, и, конечно, знаешь, каковы были наши отношения; после отъезда он просил меня писать и рассказывать обо всём, что происходит; я же воздержался и, полагаю, правильно сделал; так что оба упомянутых там письма не более чем выдумка, чтобы отделаться от него, не обидев, поскольку человек этот оказал услугу моему зятю. Мне пришлось прибегнуть к этому способу вот по какой причине: не получая от меня писем, он недавно написал сам и посетовал на это, затем дал мне новые поручения, которые я в точности исполнил, однако мне посоветовали вежливо порвать с ним, тем паче что переписка эта совершенно бессмысленна и может только скомпрометировать меня.
Кроме того, он дал мне знать о своём намерении приехать летом, а мне поручили ему отсоветовать, причём обиняками — отсюда последняя фраза в моём письме; словом, если ты решишь, что письмо не достигает цели либо составлено неудачно, будь добр, напиши его сам, это просто, поскольку он никогда не видел ни строчки, написанной моим почерком; хотя он очень часто писал мне, желая узнать результат моих действий, но я всегда отвечал устно. Я счёл, что так благоразумнее.
Сорочки мои всё ещё не прибыли, и Бог весть когда я их получу. У Геверса есть штука полотна, которую он хочет дорого продать мне. Не знаю, стоит ли мне брать. Жду твоего совета; пока же сообщаю, что ходят слухи, будто он намерен жениться, во всяком случае сделал предложение. Ещё не знаю, кто же эта несчастная, но надеюсь получить более подробные сведения, которые наведут меня на след.
Прощай, дорогой мой, обнимаю тебя так же, как люблю.
Дантес
XVIII
Pétersbourg, le 20 Janvier 1836
Mon très cher ami, je suis vraiment coupable de n'avoir pas répondu de suite aux deux bonnes et amusantes lettres que tu m'as écrites, mais vois-tu, la nuit à danser, le matin au manège, et l'après-midi à dormir, voilà mon existence depuis 15 jours et j'en ai au moins encore autant en perspective, et ce qui est pire que tout ceci, c'est que je suis amoureux fou! Oui fou, car je ne sais où donner de la tête. Je [ne] te la nommerais pas parce qu'une lettre peut se perdre, mais rappelle-toi la plus délicieuse créature de Pétersbourg et tu sauras son nom, et ce qu'il y a de plus horrible dans ma position, c'est qu'elle aussi m'aime et nous ne pouvons pas nous voir, chose impossible jusqu'à présent car le mari est d'une jalousie révoltante. Je te confie cela, mon bien cher, comme à mon meilleur ami et parce que je sais que tu prendras part à mon chagrin, mais au nom de Dieu, pas un mot à personne, ni aucune information pour savoir à qui je fais la cour. Tu la perdrais sans le vouloir et moi je serais inconsolable; car vois-tu, je ferais tout au monde pour elle, seulement pour lui faire plaisir, car la vie que je mène depuis quelque temps est un supplice de tous les moments. S'aimer et ne pouvoir se le dire qu'entre deux ritournelles de contredanse est une chose affreuse: j'ai peut-être tort de te confier tout cela et tu le traiteras de bêtises, mais j'ai le cœur si gros et si plein que j'ai besoin de l'épancher un peu. Je suis sûr que tu me pardonneras cette folie, je conviens que cela en est une, mais il m'est impossible de me raisonner, quoique j'en aie bien besoin, car cet amour empoisonne mon existence. Mais rassure-toi, je suis prudent et je l'ai été tellement jusqu'à présent que le secret n'appartient qu'à elle et à moi (elle porte le même nom que la dame qui t'écrivait à mon sujet qu'elle était au désespoir mais que la peste et la famine avaient ruiné ses villages); tu dois comprendre maintenant s'il est possible de perdre la raison pour une pareille créature surtout lorsqu'elle vous aime! Je te répète encore: pas un seul mot à Bray parce qu'il est en correspondance avec Pétersbourg et il suffirait d'une indication de sa part à feu son épouse pour nous perdre tous les deux! Car Dieu seul sait ce qu'il pourrait arriver: aussi mon très cher ami, je compte les jours où tu dois revenir, et ces 4 mois que nous devons passer encore loin l'un de l'autre me paraîtront des siècles; car dans ma position, l'on a absolument besoin de quelqu'un qu'on aime pour pouvoir lui ouvrir son cœur et lui demander du courage. Voilà pourquoi j'ai mauvaise mine, car sans cela jamais de la vie je [ne] me suis mieux porté physiquement que maintenant, mais j'ai la tête tellement montée que je n'ai plus un instant de repos ni nuit ni jour, c'est ce qui me donne un air malade et triste.
Mon cher ami, tu as eu raison de me dire dans ta dernière lettre qu'un présent de ta part serait ridicule, en effet est-ce que tu ne m'en fais pas tous les jours, et n'est [-ce] pas par là que je subsiste: la voiture, la pelisse, eh bien mon cher, si tu ne m'avais pas permis de m'en servir il m'aurait été impossible de sortir de chez moi, car de mémoire d'homme, les Russes prétendent qu'il n'a fait aussi froid. Cependant le seul cadeau que je voudrais que tu me rapportes de Paris, ce sont des gants et des chaussettes de filoselle, c'est un tissu composé de soie et de laine, un porter très agréable, et très chaud, et je crois que cela ne coûte pas cher; si c'était le contraire, admettons que je n'aie rien dit. Pour du drap, je crois que cela est inutile: mon manteau me durera bien jusqu'à ce que nous allions ensemble en France, et pour un uniforme, la différence serait si petite que ce n'est pas la peine de s'en donner l'embarras. Quant au changement que tu me proposes pour mon logement, je n'accepte pas car je suis bellement installé et commodément dans le mien que je m'en passerais difficilement, d'autant plus que je serais gêné, et toi aussi, car outre que les soldats seraient continuellement sur le grand escalier, comme je rentre très tard, le portier serait obligé de rester sur pied une grande partie de la nuit, et cette idée me serait désagréable. Pour les étoffes que tu m'offres, je les accepte avec reconnaissance et cela ne sera pas du luxe car mes anciens meubles sont tout à fait mangés par les bêtes, mais à la condition que c'est toi qui choisiras, pour la raison toute simple que tu as beaucoup plus de goût que moi, et puis la couleur ne fait rien; comme l'été il faudra cependant blanchir ma chambre, on lui donnera la couleur qui convient à l'étoffe.
J'ai envoyé Antoine à la campagne et à moins de 500 ou 600 roubles, il n'est pas possible de trouver une campagne où nous soyons logés tous les deux commodément et chaudement, vois si cela n'est pas trop cher et réponds-moi de suite pour que je puisse prendre tous mes arrangements, afin que tu soies bien. Fais-moi savoir par ta prochaine lettre si tu as reçu une lettre pour un certain Monsieur; ce même individu m'a écrit avant-hier encore un paquet de lettres dont je te parlerai dans ma prochaine. Adieu mon bien cher, sois indulgent pour ma nouvelle passion car je t'aime aussi du fond du cœur.
d'Anthés
Петербург, 20 января 1836
Мой драгоценный друг, я, право, виноват, что не сразу ответил на два твоих добрых и забавных письма, но, видишь ли, ночью танцы, поутру манеж, а днём сон — вот моё бытие последние две недели и ещё по меньшей мере столько же в будущем, но самое скверное — то, что я безумно влюблён! Да, безумно, потому что совершенно потерял голову. Я не назову тебе её, ведь письмо может пропасть, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты узнаешь имя[130]; самое же ужасное в моём положении, что она тоже любит меня, однако встречаться мы не можем, и до сих пор это невозможно, так как муж[131] возмутительно ревнив. Поверяю это тебе, мой дорогой, как лучшему другу, и знаю, что ты разделишь мою печаль, но Господом заклинаю, никому ни слова, никаких расспросов, за кем я ухаживаю. Сам того не желая, ты погубишь её, я же буду безутешен; пойми, я сделал бы всё что угодно, лишь бы доставить ей радость, так как жизнь моя с некоторых пор ежеминутная пытка. Любить друг друга и не иметь иной возможности признаться в этом, кроме как между двумя ритурнелями контрданса, ужасно; может статься, я напрасно всё это тебе поверяю, и ты назовёшь это глупостями, но сердце моё так полно печалью, что необходимо хоть немного облегчить его. Уверен, ты простишь мне это безумство, согласен, что иначе его и не назовёшь, но я не в состоянии рассуждать, хоть и следовало бы, потому что эта любовь отравляет моё существование. Однако будь спокоен, я осмотрителен и до сих пор был настолько благоразумен, что тайна эта принадлежит лишь нам с нею (она носит то же имя, что и дама, писавшая тебе в связи с моим делом, что она в отчаянии, но чума и голод разорили её деревни[132]), так что теперь ты должен понять, что можно из-за подобного создания потерять рассудок, в особенности если и она тебя любит! Снова повторяю тебе: ни слова Брею[133] — он переписывается с Петербургом, и достало бы единственного нечаянного намёка его супруге, чтобы погубить нас обоих! Один Господь знает, что могло бы тогда случиться; так что, драгоценный мой друг, я считаю дни до твоего возвращения, и те 4 месяца, что нам ещё предстоит провести вдали друг от друга, покажутся мне веками; ведь в моём положении необходимо присутствие любящего человека, которому можно было бы открыть сердце и попросить ободрения. Потому я плохо и выгляжу, хотя никогда не чувствовал себя так хорошо физически, как теперь, но голова у меня так р