ée dernière quand j'ai demandéà aller au Caucase — car tu peux l'avouer maintenant, ou bien je me suis bien trompé, je l'ai toujours considéré comme de l'opposition, bien entendu de l'opposition secrète — j'aurais fait avec toi le voyage l'année prochaine comme lieutenant aux chevaliers-gardes et par dessus le marché un ruban à la boutonnière, car tous ceux qui ont été au Caucase en sont revenus bien portants et ont été proposés pour des croix, jusqu'au marquis de Pina. Il n'y a que ce pauvre diable de Bariatinski qui a été blessé dangereusement, c'est vrai: mais aussi quelle belle récompense. L'Empereur l'a nommé aide de camp du Grand Duc héritier puis proposé pour la croix de St. George, et un congéà l'étranger aussi longtemps que sa santé l'exigera; si j'avais été là, j'aurais peut-être aussi rapporté quelque chose.
Il vient d'arriver il y a quelques heures un accident terrible aux baraques de la foire, sur la place Isaac, celle de Léman a pris feu et presque tous les spectateurs ont été mutilés. Figure-toi que cet homme avait mis une couche de coudran intérieurement dans sa baraque pour empêcher l'air de pénétrer. A la seconde représentation, une lampe allume une décoration et celle-ci communique dans l'espace de 5 minutes le feu aux quatre coins du spectacle, la foule se précipite aux portes qui sont très petites et les encombre, pas moyen de sortir, les pompes et l'Empereur arrivèrent juste à temps pour voir crouler le bâtiment et brûler 500 personnes auxquelles il a été impossible de porter aucun secours; 217 ont été retirées en charbons et composées à l'Amirauté et les autres sont à l'hôpital et l'on ne sait s'il sera possible de les sauver. On dit, et plusieurs officiers de mon régiment l'ont vu, que l'Empereur se tordait les bras de désespoir et pleurait comme un enfant de ce que l'on ne pouvait pas porter de secours à ces malheureux qui brûlaient à la vue de plus de 1 000 personnes. Jusqu'à présent, l'on ne sait pas encore s'il y a des personnes de la société, mais si cet accident était arrivéà la fin de la semaine au lieu d'arriver au commencement, toute la ville serait en deuil.
Je reçois à la minute une lettre de Nanine qui m'explique pourquoi La Villette n'a pas encore été chez toi; il se trouve retenu à la campagne chez sa vieille tante qui vient de faire un chute et se démettre l'épaule. Nanine me marque aussi que la chère cousine lorraine a fait de telles histoires et a été tellement susceptible et impertinente après ton départ qu'il n'y avait plus moyen de vivre avec elle. Aussi lui a-t-on écrit une lettre avec le consentement de sa belle mère qu'elle trouvera à son retour dans son village, dans laquelle toute la famille la prie très poliment et très instamment de ne plus remettre les pieds à Soulz parce que l'on serait forcé de ne plus la recevoir.
Je termine ma lettre, mon bien cher ami, persuadé que tu ne m'en voudras pas de l'avoir écrite si courte mais vois-tu il ne me vient rien en tête si ce n'est elle, je pourrais t'en parler toute la nuit, mais cela t'ennuierait.
Adieu mon cher, je t'embrasse comme je t'aime.
d'Anthès
Петербург, 2 февраля 1836
Мой драгоценный друг, ещё никогда в жизни я так не нуждался в твоих добрых письмах, на душе такая тоска, что они становятся для меня поистине бальзамом. Теперь мне кажется, что я люблю её ещё сильней, чем две недели назад! Право, мой дорогой, это навязчивая идея, которая не отпускает меня ни наяву, ни во сне, страшная пытка, я едва способен собраться с мыслями, чтобы написать тебе несколько банальных строк, а ведь в этом моё единственное утешение — мне кажется, что, когда я говорю с тобой, на сердце становится легче. Причин для радости у меня более, чем когда-либо, так как я добился того, что принят в её доме[136], но увидеться с ней наедине, думаю, почти невозможно и, однако же, совершенно необходимо; нет человеческой силы, способной этому помешать, потому что только так я вновь обрету жизнь и спокойствие. Безусловно, безумие слишком долго бороться со злым роком, но отступить слишком рано — трусость. Словом, мой драгоценный, только ты можешь быть моим советчиком в этих обстоятельствах: как быть, скажи? Я последую твоим советам, ведь ты мой лучший друг, и я хотел бы излечиться к твоему возвращению, не думать ни о чём, кроме счастья видеть тебя и наслаждаться только одним тобой. Напрасно я рассказываю тебе все эти подробности — они тебя огорчат, но с моей стороны в этом есть чуточка эгоизма, ведь мне-то становится легче. Быть может, ты простишь мне, что я начал с этого, когда увидишь, что на закуску я приберёг добрую новость. Я только что произведён в поручики[137]; как видишь, моё предсказание не замедлило исполниться, и пока служба моя идёт весьма счастливо — ведь в конной гвардии те, кто был в корнетах ещё до моего приезда в Петербург, до сих пор остаются в этом чине. Уверен, в Сульце тоже будут очень рады, я извещу их ближайшей почтой. Честно говоря, мой дорогой друг, если бы ты захотел чуть поддержать меня в прошлом году, когда я просился на Кавказ — теперь-то ты можешь признаться в этом: возможно, я и заблуждался, но я всегда воспринимал это как твоё противодействие, разумеется, тайное, — то на будущий год я отправился бы в путешествие с тобой как поручик-кавалергард, да вдобавок и с ленточкой в петлице, потому что все, кто был на Кавказе, вернулись живые и невредимые и были представлены к крестам, включая и маркиза де Пина[138]. Один бедняга Барятинский[139] был опасно ранен, это правда, но зато и какая награда. Император назначил его адъютантом Наследника Великого Князя, а после представил к кресту Св. Георгия и дал отпуск за границу, сколько потребуется для поправки здоровья; если бы я побывал там, может, тоже что-нибудь привёз.
Несколько часов назад в ярмарочных балаганах на Исаакиевской площади случилось ужасное происшествие: балаган Лемана загорелся, и почти все зрители пострадали[140]. Представь себе, этот человек просмолил изнутри стены балагана, чтобы не дуло. Во время второго представления от лампы загорается декорация, и через 5 минут огонь перекинулся на всё помещение, толпа кидается к дверям, а они узкие, сразу начинается давка; выбраться невозможно; пожарные и Император прибывают как раз, чтобы увидеть, как рушится строение и сгорают живьём 500 человек, которым невозможно помочь; 217 обугленных трупов извлечены и сложены в Адмиралтействе, остальные пострадавшие в больнице, и неизвестно, удастся ли их спасти. Рассказывают, и это видели многие офицеры из моего полка, что Император в отчаянии ломал руки и плакал, как ребёнок, оттого, что не в состоянии помочь этим несчастным, горевшим на глазах более чем тысячи человек. До сих пор неизвестно, есть ли среди погибших люди из общества, но случись это не в начале недели, а в конце, весь город был бы в трауре.
Сию минуту я получил письмо от Нанин, где она объясняет, почему Ла Виллетт до сих пор не побывал у тебя; оказывается, он застрял в деревне у своей старой тётушки — она упала и вывихнула плечо. Ещё Нанин рассказывает, что после твоего отъезда милейшая лотарингская кузина принялась закатывать такие скандалы и стала до того обидчивой и наглой, что жить с ней не было никакой возможности. Потому с согласия её свекрови ей написали письмо, в котором вся семья крайне вежливо и настоятельно просит, чтобы ноги её больше не было в Сульце, поскольку все решительно отказываются принимать её; она получит его, вернувшись к себе в деревню.
Заканчиваю письмо, любезнейший друг мой, в убеждении, что ты не станешь сердиться за его краткость, но мне в голову нейдёт ничего, кроме неё[141], о ней я мог бы проговорить ночь напролёт, но тебе это наскучило бы.
Прощай, мой дорогой, обнимаю тебя так же, как люблю.
Дантес
В начале февраля ухаживания Дантеса за Наталией Николаевной Пушкиной уже обратили на себя внимание в обществе. Первое по времени дошедшее до нас свидетельство, ставящее рядом имена Дантеса и Наталии Николаевны, принадлежит юной фрейлине Марии Мердер, дочери воспитателя наследника. Она сама была явно увлечена Дантесом, а потому внимательно следила за ним. 5 февраля 1836 года, вернувшись с бала у княгини ди Бутера, она записала в своём дневнике: «В толпе я заметила д’Антеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, что просто ему было не до того. Мне показалось, что глаза его выражали тревогу, он искал кого-то взглядом и, внезапно устремившись к одной из дверей, исчез в соседней зале. Через минуту он появился вновь, но уже под руку с г-жой Пушкиной, до моего слуха долетело:
— Уехать — думаете ли вы об этом — я этому не верю — вы этого не намеревались сделать…
Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сомнения насчёт правильности наблюдений, сделанных мною ранее, — они безумно влюблены друг в друга! Побыв на балу не более получаса, мы направились к выходу. Барон танцевал мазурку с г-жою Пушкиной. Как счастливы они казались в ту минуту!»
Тем не менее ни у кого, и у Пушкина в том числе, эти ухаживания, замеченные в свете, беспокойства не вызывали. Пушкин в письме жене из Михайловского всего четырьмя месяцами ранее писал, наблюдая молодую поросль деревьев: «Около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу». Или как написал ей Пушкин двумя годами ранее: «Я не стану ревновать, если ты три раза сряду провальсируешь с кавалергардом». Правда, тут же заметил: «Из этого ещё не следует, что я равнодушен и не ревнив». Своеобразным откликом на эти пушкинские слова служит первое упоминание Пушкина Дантесом: «Муж возмутительно ревнив». От внимания Пушкина, конечно же, не могло укрыться то, что замечали посторонние, да и Наталия Николаевна, как хорошо известно, обо всём рассказывала мужу, но, как окажется, рассказывала до поры до времени. Но это время ещё не пришло.