р на бале у кн. Барятинской, — мила и ласкова. Приезд Государя и Государыни. С наследником и прусским принцем Карлом». Пушкин присутствовал на этом балу, а значит, была на нём, скорее всего, и Екатерина, но всё-таки это был частный бал, который император вскоре покинул вместе с императрицей и цесаревичем. Родилось другое предположение — о рождественском бале-маскараде в Зимнем дворце 26 декабря, также описанном Тургеневым: «В 9-м часу отправился во дворец. Представление дипломатов прусскому принцу. Белая зала. Вход Императора и Императрицы». В числе приглашённых был и Пушкин с женой. Екатерина Николаевна присутствовала как фрейлина. Всего было около тысячи гостей. Именно официальные балы открывались полонезом, на который заранее и ангажировал Геккерен невесту своего приёмного сына. Дантес по болезни не мог присутствовать на балу, а потому Геккерен демонстративно желал при всём свете танцевать первый танец с нею. Таким образом, именно 26-м декабря следует датировать это письмо.
Все письма написаны в дни дежурства Дантеса, его болезни или когда он находился под арестом уже после дуэли с Пушкиным, то есть когда общение его с Екатериной было ограничено перепиской. До нас не дошли встречные послания Екатерины Дантесу, о которых упоминается в его письмах. Об их содержании мы можем в какой-то мере судить по ответам Дантеса. Не слишком этично погружаться в частные письма жениха к его невесте, мужа к жене, даже если они не носят интимного характера, но в данном случае это оправдано тем, что их публикация осветит ещё одним тоненьким лучиком историю дуэли Пушкина, выявит что-то и в облике её самых непосредственных участников.
Этим чувством руководствовался в своё время Павел Елисеевич Щёголев, когда писал свою знаменитую книгу «Дуэль и смерть Пушкина». Из архива Геккеренов Щёголев получил пять писем Дантеса Екатерине, которые он оценил так: «Эта письменная идиллия показывает нам, что Дантес с добросовестностью отнёсся к задаче, возложенной на него судьбой, и попытался в исполнение обязанностей невольного жениха внести тон искреннего увлечения». Самое раннее из писем наиболее характерно для этой идиллии, которая должна была убедить влюблённую Екатерину в обоюдности их чувств и надёжности неожиданно обрушившегося на неё сватовства. Пушкин, как известно, не верил в то, что свадьба состоится, и даже держал на этот счёт пари. Возможно, что Дантес и самого себя, а не только невесту, пытался убедить в том, что он ей писал, к примеру, в одном из писем: «Позвольте мне верить, что Вы счастливы, потому что я так счастлив сегодня утром. Я не мог поговорить с Вами, а сердце моё было полно нежности и ласки к Вам, так как я люблю Вас, милая Катенька, и хочу Вам повторять об этом с той искренностью, которая свойственна моему характеру и которую Вы всегда во мне встретите».
П.Е. Щёголев полагал, что других писем Дантеса к Екатерине в архиве Геккеренов не сохранилось, но вот обнаружились ещё семь. Пять писем, опубликованных Щёголевым, мы тоже включаем в настоящую книгу, найдя им место среди семи ранее неизвестных. Мы приводим их в переводах Щёголева, но публикуем и французские оригиналы, внеся в переводы небольшие изменения по этим оригиналам. Нетрудно понять, читая впервые публикуемые письма, почему они не попали в число отобранных некогда для Щёголева. Они также несут на себе налёт куртуазности, но речь в них ведётся прежде всего о предметах более земных. Дантес почти не пишет в них о своей любви к невесте. Неизменными оказываются обращения «добрый» или «милый друг» и подпись «весь ваш», а порою и просто «Жорж». Один только раз последнее письмо закончит Дантес словами: «Обнимаю тебя так же, как люблю, то есть чрезвычайно сильно». Но тут же в приписке для Геккерена заметит: «… я обнимаю тебя так же, как Катрин». Пожалуй, в известной искренности, что отметил и Щёголев, письмам Дантеса отказать нельзя. Последние признания сделаны Дантесом в марте 1837 года, под арестом, после того, как Наталия Николаевна покинула Петербург. Он понимал, что его ждёт высылка из России, и для него уже единственно близкими оставались жена и Геккерен. И Екатерина, скорее всего, теперь ближе так называемого отца. Их явно сплотили события зимы 1836—1837 годов. Даже при отсутствии писем Екатерины к Дантесу, им, скорее всего, уничтоженных, его письма дают понятие о той роли, которую она сыграла в истории дуэли Пушкина, ослеплённая своею любовью к Дантесу. Кажется, что и он также полюбил её, хотя это чувство выросло постепенно и страстью его не назовёшь.
Из цитированного выше письма, опубликованного Щёголевым, мы знаем, что между бароном Геккереном и Екатериной Ивановной Загряжской, тёткой сестёр Гончаровых, представлявшей в Петербурге их семейство, было заключено соглашение о том, что Дантес может приходить к ней каждый день от двенадцати до двух и у неё встречаться с невестой. Об этих обусловленных встречах мы знаем и из мемуарных источников, но только из публикуемых писем узнаем о их частых свиданиях тайком и в доме голландского посольства, где жил Дантес. По мере чтения этих писем становится очевидным, что их отношения явно выходят за рамки тех, что приняты были между женихом и невестой.
В одном из писем Дантес замечает, что относится к Екатерине «почти как к супруге, поскольку запросто принял вас в самом невыигрышном неглиже». Если вспомнить, что в письмах Геккерену «супругой» Дантес называл свою возлюбленную, оставленную им осенью 1835 года, а теперь так называет наречённую невесту, то представляется, что прав был Александр Карамзин, когда писал о Екатерине: «…та, которая так долго играла роль посредницы, стала, в свою очередь, возлюбленной, а затем и супругой». Сказать подобное без достаточных на то оснований Карамзин, безусловно, не мог. Он должен был быть или свидетелем их отношений, или услышать слова бахвальства от самого Дантеса, с которым в ту пору был дружен. О том, что их отношения с Екатериной в обществе воспринимали порою как неприличные, пишет невесте сам Дантес в письме от 21 ноября: «Ещё новость: вчера вечером нашли, что наша манера общения друг с другом ставит всех в неловкое положение и не подобает барышням». А Александр Карамзин, как явствует из слов Дантеса в одном из писем, вполне мог столкнуться с Екатериной Николаевной в квартире Дантеса, которому пришлось отказать ей в очередном свидании ввиду этого неожиданного визита.
В этом же письме, выражая надежду на завтрашнюю встречу, Дантес заканчивает фразу загадочными для нас словами: «…мне любопытно посмотреть, сильно ли выросла картошка с прошлого раза». По поводу этого подчёркнутого Дантесом слова, понятного только ему и невесте, можно высказать осторожное предположение, что речь идет о ребёнке, которого Екатерина Гончарова в то время уже носила.
Итак, приходится поневоле возвращаться к вопросу, интимнейшему по своей сути, но который, тем не менее, десятилетиями муссировался самыми авторитетными пушкинистами, желавшими истолковать важнейший эпизод дуэльной истории Пушкина и Дантеса. Суть вопроса заключалась вовсе не в стремлении заклеймить Екатерину Гончарову в добрачной связи, а в попытке объяснить странный брак Дантеса не одним лишь стремлением избежать дуэли, которая являлась для обоих Геккеренов крахом их карьеры при любом её исходе. Щёголев, анализируя ситуацию, высказал утверждение, выделенное им в своей книге разрядкой и жирным шрифтом: «Проект сватовства Дантеса к Екатерине существовал до вызова». Одним из доводов в пользу такого заключения исследователя оказывается письмо Ольги Сергеевны Павлищевой отцу Сергею Львовичу от 2 октября 1836 года из далёкой Варшавы: «Вы мне сообщаете новость о свадьбе м-ль Гончаровой…» Учитывая расстояния и медлительность почты, очевидно, что такую новость Сергей Львович должен был узнать не позднее середины октября, задолго до того, как это стало общим достоянием. За десятки лет никто не опроверг и не истолковал этого несоответствия. Это сделала в наши дни С.Л. Абрамович, отдавшая, можно так сказать, жизнь исследованию дуэльной истории Пушкина. Она выявила ошибку в старом прочтении французского текста письма, в котором вместо «M-lle Gontcharoff» значится «M-r Gontcharoff», т.е. «Г-н Гончаров» — Сергей Николаевич, женившийся на баронессе Шенк. Так был отвергнут этот довод Щёголева.
Но всё-таки этому письму знаменитый пушкинист уделяет лишь несколько строк. В своих рассуждениях Щёголев основывается прежде всего на записях Жуковского, конспективно фиксировавшего все события, последовавшие после 4 ноября 1836 года, дня получения Пушкиным анонимного пасквиля, который привёл в конечном итоге к дуэли. 7 ноября по вызову письмом Жуковский посещает Екатерину Ивановну Загряжскую, а сразу от неё направляется к Геккерену, с которым он и так уже достаточно много говорил накануне у Пушкина. Запись об этих визитах: «Поутру у Загряжской. От неё к Геккерену. (Mes antécedénts[174] — неизвестное — совершенное прежде бывшего). Открытия Геккерена. О любви сына к Катерине (моя ошибка насчёт имени). Открытие о родстве, о предполагаемой свадьбе. — Моё слово. — Мысль всё остановить…»
Для Жуковского, желавшего всеми силами предотвратить дуэль, все эти «открытия» казались спасительными, но у Пушкина они вызвали вспышку ярости. Жуковский записывает: «Его бешенство». Было ли оно вызвано только хитросплетениями Геккерена, желавшего избежать дуэли и обманувшего доверчивого Жуковского, или же среди открытий было и сообщение о связи свояченицы Пушкина с Дантесом? Можно не доверять Геккерену, устно и письменно уверявшему всех и каждого, что проект женитьбы существовал ранее вызова на дуэль со стороны Пушкина, но ведь и Жуковский письменно сообщает Пушкину о бывшем в его руках материальном доказательстве, что «дело, о котором теперь идут толки, затеяно было ещё гораздо прежде вызова». А толки о женитьбе Дантеса с 17 ноября 1836 года, дня официально объявленной помолвки, стали достоянием всех гостиных Петербурга, а затем и Москвы. Кто только не поражался этому неожиданному сватовству и не стремился постичь его причину. О том, что сватовство состоялось под дулом пистолета, современники узнают много позже. Пушкин, казалось, поставил Дантеса в смешное положение, но в несколько дней распространяется слух о рыцарстве Дантеса. Вяземский писал позднее об этой сплетне: «Часть общества захотела усмотреть