– Так вы не из роты Бялоскурского? – обрадовался Колтун. – Правду говорите, благородный господин?
– Чистую правду и только правду, – сказал Савилла. – Смотри, мужик, это пан Яцек Дыдыньский, о котором, хамская душа, ты должен был слышать – голову на отсечение даю.
Мужик сложил руки, как для молитвы. И как пристало черной, хамской душе, упал перед Дыдыньским на колени.
– Помилуйте, господин пресветлый! Я расскажу, как было... Никто не хотел изгнанника к старосте отвозить. Ну и вызвался панич Гинтовт. Но это все равно вина Янкеля! Вот я и поехал с паном. А потом всё у нас пошло наперекосяк. Во время привала на Остром кто-то убил мужика Горилку. Так мы и убежали в Чарную. А там, в корчме, встретили мы шляхтичей, которые хотели пленника у нас отобрать и самим награду получить. А это все равно вина Янкеля! Пан Гинтовт страшно их порубил. А Ивашку подстрелили – да он Янкелю задаст, когда на ноги встанет!
– А что потом?
– Потом, пан золотой, оказалось, что не пан это Гинтовт, а панна, что в мужском одеянии верхом скакала. Но я промолчал, ничего не сказал, потому что страшная была, и думал – что-то не так скажу, так моя голова слетит. Так мы на Устшики двинулись, но панна Гинтовт, волчица проклятая, велела поворачивать на Поляну. Проехали мы деревушку, и тут, вот, на этом мосту, там, на середине, в голову мне выстрелила. Ой, за это я Янкелю пейсы выдеру! А сама панна с Бялоскурским уехала.
– Куда?
– Я видел, я видел, панок, они на Хочев пошли, дорожкой вдоль Сана.
– На Хочев? – удивился Дыдынский. – Проклятье, им несдобровать!
Опускались сумерки, черный вал дикого Отрыта, заросшего одичавшими буковыми лесами, четко вырисовывался на фоне пылающего алым неба. За ним возвышалась Полонина, мощная, грозная, далекая и неизведанная, потому что в лесах на ее склонах и близко к самим вершинам никто не жил, только гнездились птицы и дикие звери.
– Пан милостивый, – заскулил Колтун, – эта шляхтянка – ведьма во плоти. Она меня задушит, если я не вернусь домой...
– Держи. – Дыдыньский бросил ему дукат. – Для тебя это конец приключений! Беги в свою деревню и больше не показывайся.
Колтун поклонился в пояс. Савилла накинул ему на плечи старое одеяло и похлопал по спине. Мужик скривился, когда заболела голова, побежал трусцой в сторону дороги. Дыдыньский посмотрел ему вслед, а потом долго глядел на далекие горы.
– Милостивый пан, – осмелился сказать Миклуш, – что в этом Хочеве сидит, что вы так обеспокоились? Дьявол?
– Боюсь, Миклуш, что сама госпожа смерть!
13. Стычка в Хочеве
Хочев гудел как улей. Несмотря на ранний час, улицы были забиты крестьянскими телегами, шляхетскими колясками и повозками всех мастей – от простых бричек до роскошных карет. Повсюду сновали толпы шляхты и челяди. Паны-братья в жупанах, делиях, гермаках и бекешах прохаживались под навесами домов, попивали, рассуждали и, как водится, затевали ссоры.
Бялоскурский и Ефросинья влетели в эту суматоху как пробка в бутылку венгерского – едва переступив околицу деревни, они уже не могли повернуть назад, подталкиваемые сзади людским потоком. Пришлось медленно продвигаться среди ржания лошадей, криков, свиста кнутов, окриков слуг и возниц. Вдобавок по тракту из Цисны гнали в Ярослав стадо волов, тянулись возы с вином и сукном.
– Что здесь творится? – недоумевала Ефросинья. – Ярмарка? Сеймик?
Бялоскурский криво усмехнулся и наклонился к ее изящному ушку:
– Похороны, милостивая панна.
– Похороны? А кого хоронят?
Бялоскурский промолчал.
– Наши кони измотаны, – пробормотала шляхтянка. – Давай ненадолго заедем в корчму, дадим им передохнуть и подкрепиться, а потом двинемся дальше.
С трудом они пробились к казимировской корчме, где тракт из Поляны пересекался с дорогой из Венгрии на Лиско и Санок. Быстро сдали коней конюхам и уселись в углу алькова. Корчма была почти пуста. За столами сидело несколько крестьян, но, завидев знатных гостей, корчмарь-еврей выпроводил их вон, рассыпался в поклонах перед шляхтой, смахнул полой халата со стола и мигом принес пивной похлебки со сметаной.
Ефросинья сидела молча, прислушиваясь к гулу голосов снаружи. Бялоскурский внешне оставался невозмутим – уплетал похлебку, не обращая внимания на девушку. Панна не выказывала страха, но шляхтич хорошо видел, как под столом ее пальцы все крепче сжимались на рукояти баторовки.
Бялоскурский холодно и жестоко улыбнулся:
– Знаете, ваша милость, я вспомнил, кого здесь хоронят.
– И кого же?
– Пана Сулатыцкого, которого я собственноручно чеканом раскроил в корчме в Лиско.
– Что?! Раскроил?! Быть не может! И ты только сейчас об этом говоришь?!
– Вся эта шляхта – клиенты, друзья, прихлебатели и домочадцы пана Петра Бала, подкомория саноцкого, чьим слугой был Сулатыцкий. Если меня кто-нибудь здесь признает, до старосты живым не доеду!
– И ты только сейчас это говоришь, собачий сын?! Сто чертей! Что делать?
– Вашей милости решать, как мне отсюда живым выбраться, – криво усмехнулся разбойник. – Иначе награду пан подкоморий получит...
– На коней! – Девушка вскочила из-за стола. – На коней, пока...
Дверь с грохотом распахнулась. Внутрь ввалилось несколько панов-братьев в делиях и жупанах, в меховых шапках и колпаках. Шляхтянка опустила голову, Бялоскурский и бровью не повел. Но если оба думали, что это лишь случайная встреча, то глубоко ошибались. Взгляды новоприбывших мгновенно устремились на ее спутника.
– Это он, – пробормотал один.
– Точно Бялоскурский, – подтвердил второй.
– Он самый.
– Ясновельможная пани-благодетельница! – обратился старший из них, с загорелым лицом, красным от пьянства носом и огромными усищами, после чего отвесил поклон, сметая куриный помет волчьей шапкой. – Мы пришли в ножки упасть и просить, чтобы ваша милость позволила этому кавалеру пойти с нами. У нас есть дело к его милости, ибо нашего товарища и родственника он тиранически обушком раскроил.
– Пан Бялоскурский в моей власти, – отрезала Ефросинья. – И, ей-богу, прежде чем он удовлетворит ваши претензии, он попадет в темницу в замке Перемышля. Если у вас к нему дело, то езжайте к старосте, ибо из моих рук ни Бог, ни дьявол его не вырвет!
Шляхтичи расхохотались, услышав такие бойкие слова из уст молодой девчонки.
– Отдай нам господина Бялоскурского, милостивая панна, – примирительно сказал второй из панов-братьев, молодой, черноволосый и черноглазый. – Это убийца, проклятый человек. Мы с ним церемониться не станем. Здесь, на току, сложит голову. Нам палач не нужен.
Бялоскурский даже глаз не поднял. Казалось, его интересовала только пивная похлебка.
– Нет, ваши милости, – твердо сказала панна Гинтовт. – Не отдам я вам разбойника. А если это не по нраву, то приглашаю ваши милости на сабельки!
Шляхтичи захохотали и двинулись к столу.
– С бабой, прошу ваши милости, нам биться? – рассмеялся усатый. – Я верно ли слышу?
– Осторожно, паны-братья, как бы нас коза не забодала! – взревел бородатый толстяк, от которого несло застарелым салом и чесноком.
– Ни шагу дальше! – воскликнула Ефросинья. – Назад!
Но они и не думали слушаться.
Девушка молниеносно выхватила руку из-под стола — они успели заметить лишь блеск начищенного ствола. Грянул выстрел, сотрясая низкий потолок корчмы, а вспышка пороха ослепила их. Осколки, стекло и подковные гвозди изрешетили их тела. Двое забияк рухнули, истекая кровью, остальные заорали, сбившись в кучу, посеченные по лицам, груди, головам и глазам настоящим огненным градом. Не успели они опомниться, как Ефросинья налетела на них словно бешеная волчица, вырвавшаяся из клетки. С первого же удара она проломила череп чернявому франту. Следующий шляхтич схлопотал в бок, затем по руке и в морду, лишившись половины пышных усов. Остальные бросились наутёк — ринулись к дверям, и едва первый перемахнул через порог, как они заголосили во всю глотку:
– Сюда! Сюдааа!
– Бялоскурский здесь!
Панна Ефросинья не погналась за ними. Она захлопнула дверь в сени, задвинула засов и огляделась. Впервые... Впервые с тех пор, как они покинули Лютовиски, Бялоскурский увидел в её глазах страх и растерянность.
Вокруг корчмы поднялся гвалт — крики, вопли, призывы. Со стороны большой дороги и с тыла, от огорода, донёсся топот подкованных сапог и лязг оружия. А затем в ворота застучали топоры и чеканы, за мутными окнами замелькали людские тени.
– Хватай их! Они в алькове!
– Двери! Выбивайте топорами!
– Окружай корчму, братцы!
Кто-то пальнул через окно — пуля просвистела у самого носа пана Бялоскурского. Грянул второй выстрел, третий, а затем рамы узких окон разлетелись вдребезги под градом ударов дубин, кистеней и обушков. Двери затряслись, заскрипели, первый топор с треском пробил доски, расщепляя дерево, круша гвозди и петли. Ефросинья заметалась, как загнанная в угол волчица. Вдруг её взгляд упал на лестницу в углу.
– На чердак, пан Бялоскурский! – рявкнула она. – Живо, пока с нас шкуру не спустили!
Шляхтич не стал мешкать. Он проворно вскарабкался по деревянным ступенькам, толкнул крышку в потолке, откинул её и забрался на чердак. Ефросинья последовала за ним. В последний момент они втянули лестницу; тут же снизу донеслись проклятия и брань, а пуля из полугаковницы со свистом отщепила край лаза.
– Что теперь?
– На крышу, пан Бялоскурский.
Они спешно разворотили кровлю и выбрались через узкую дыру на деревянную крышу. Ефросинья огляделась. Их окружили, как барсука в норе. Корчму обступила челядь и крестьяне, разъярённые шляхтичи уже ворвались внутрь и обшаривали комнаты. Под забором стонали раненые, их крики раздирали душу.
– Вперёд! – крикнула она, указывая туда, где соломенная кровля почти вплотную подходила к устланной гонтом крыше соседнего дома. – На навес! Уходим! Быстрее!
Бялоскурский хотел было возразить, но Ефросинья уже прыгнула, приземлившись на край навеса и ломая каблуками гонт, пробивая дыру в деревянной кровле. Шляхтич едва не сверзился наземь; навес затрещал под их весом, над головами просвистели пули, а на землю посыпались трухлявые щепки.