– Принеси вина! – простонал Бялоскурский. – Цирюльника позови сейчас же...
– Сейчас, пане! – бросил Колтун. А затем одним быстрым движением опустил обух топора на голову благородного господина.
2. Страх в Лютовисках
– Ай-яй-яй! – причитал Янкель, хватаясь унизанными перстнями руками за чёрную, потрёпанную ермолку на седеющих волосах. – Ай-яй-яй! Что же вы наделали!
– Сам ты это придумал, жид пархатый! – рявкнул Колтун. – Сам ты нас надоумил, Иуда проклятый! Помнишь, что ты говорил? Что у тебя в корчме пан сидит, на которого есть кондаметы...
– Кондемнаты, – поправил Янкель и схватился за пейсы.
– Как ты и говорил! – прошипел Колтун. – Как ты брехал! Пошли, дескать, мужики. Вы, долиняне, и чёрта не боитесь. Дадим шляхтичу обухом по башке, добро его поделим, да еще и награду получим. А теперь что – по кустам?!
– Я хохошо всё запомнил. Но тепехь я боюсь. Я очень боюсь, потому что этот шляхтич жив, и он не забудет, в какой это кохчме по башке получил.
Они стояли перед навесом постоялого двора, окружённые толпой горожан и крестьян. Здесь были низкорослые, коренастые, патлатые и черноволосые горцы, одетые в тёмные сермяги, которые приехали в Лютовиска на конную ярмарку из соседних деревень – Процисного и Смольника. Были рослые и гордые ляхи из Долины в сермягах, с длинными усищами и волосами, подстриженными под горшок. Были королевцы, то есть русины, которые прибыли издалека, из-за Ославы. Были евреи в нарядных, расшитых ермолках, в халатах и накинутых на них меховых гермаках или копеняках. Были купцы из Хочева, Цисны и Балигруда, бабы, торгующие сыром и яйцами, были бакунщики, привозящие табак из-за венгерской границы, липтаки, цыгане, музыканты, субботники, валахи, и, вероятно, не обошлось без воров. Среди длинных волос и светлых чубов, среди шапок, колпаков и соломенных шляп виднелись выбритые головы казаков, капюшоны и бекеши субботников, а также немногочисленные шляхетские колпачки, украшенные перьями и кистями.
Все эти люди пришли сюда с одной целью – посмотреть на знаменитого разбойника, человека родом из ада, смутьяна, изгнанника, сорвиголову, бунтовщика и рубаку. То есть на пана Бялоскурского, чья дурная слава налётчика и жестокого человека неутомимо преследовала его последние недели по всей Саноцкой земле Русского воеводства, пока, наконец, не схватила за поседевшую голову. Пан Мацей полулежал с повисшей головой, привязанный к столбу, поддерживающему навес. Он ещё не пришёл в сознание и не слышал, как спорили о его персоне.
– Ты говорил, жид, что награда есть за его голову! – не унимался Колтун. – Говорил, что две тысячи дукатов даёт за него пан староста Красицкий. Так плати нам теперь! А награду себе в Перемышле получишь!
– Ой-вей! Это для меня никакой интехес. Никакой пхибыли! Одни убытки, – сетовал Янкель.
– Бери шляхтича, пархатый, – буркнул Ивашко по-русски и засунул пальцы за пояс. – Только деньги нам за него давай.
Еврей растерянно огляделся, ища поддержки.
– Вы шляхтича не боялись, – прошептал он. – Ты сам, Колтун, говорил, что его голыми руками возьмёшь, а как горилки попьёшь, так тебе и чёрт, и вухкулаки не страшны. Так вы его себе тепехь и забихайте! Вот, умные нашлись. Шляхтичу по башке дали, а как что, так всё на евхея! Потому что евхеи всегда виноваты. А мы ведь не какие-нибудь тухки. Не татахы, а ваши стахшие бхатья в вехе.
– Потише, потише. Не спешите, люди. Есть и на это совет, – заговорил Мошко из Тычина, еврей с пейсами, заплетёнными в косички, известный как Тычинский или Умный, так как писал таможенные реестры в Цисне. – Нужно доставить Бялоскухского в Пехемышль, к пану стахосте.
– А кто повезет? – обратился Янкель к Колтуну и Ивашке. – Хо-хо, я тут что-то мало вижу добховольцев. А может, я, евхей, должен это сделать? Потому что, в конце концов, всё всегда на евхеев падает!
– Эй, Колтун! – сказал Мошко из Тычина. – Ты ведь говорил, ой-вей, что ты удалец известный. Ты ведь пехвый за топор схватился. Так бери шляхтича. Он твой по пхаву.
– Бери, бери, – добавил Хохол, хитро поглядывая из-под бараньей шапки, надвинутой на глаза. – Он твой, и награда твоя. А я останусь и конём панича займусь. А также и пожитки, и кошелёк возьму. Жалко добру пропадать.
– Возьмёшь, но пинка под зад! – рыкнул Колтун. – Вы, сукины дети! Вы, хамы, дерьмом в задницу обмазанные! Добро брать вы первые, а голову подставлять не хотите! Возьмёте имущество пана, а меня отправите в замок, да в церковь пойдёте тропари читать, чтобы мне Бялоскурский на большой дороге башку оторвал! Чтобы я не вернулся и о доле в добыче вас не беспокоил! Прочь, говорю! Прочь от меня. А если вам плохо, то выходите, по-рыцарски, на дубины.
Повисла тишина. Колтун не преувеличивал. Все помнили, что не далее как на Крещение он изрезал и страшно изуродовал венгерского цыгана, который хотел украсть его вола.
– Слово, хамы!
При звуке этого безжалостного голоса все вздрогнули. Колтун обернулся, охваченный страхом. Ноги подкосились под ним.
Бялоскурский смотрел прямо на него. Мужик дрожал под взглядом выцветших голубоватых глаз шляхтича. Разбойник поднялся с земли, застонал, когда отозвалась свежая рана на боку. Дернул руками, привязанными к столбу, поддерживающему навес корчмы. Выпрямился, встал на ноги. Сплюнул.
– Хамы! – сказал он спокойно, негромко. На площади воцарилась тишина. Хохол и ещё несколько трусоватых мужиков испуганно перекрестились.
– Ты! – Бялоскурский посмотрел на Янка-музыканта. – Развяжи меня!
Янко съёжился от страха.
– И не вздумай! – простонал Колтун. – Не смей его трогать, сукин сын!
– Ннет, пан. Ннеет – пробормотал Янко. – Мы тебя к старосте отвезём. В Перемышль.
– Вы, хамы, козоёбы, сучье дерьмо! – процедил Бялоскурский с наигранным удивлением. – Что это значит? Как вы посмели поднять свои хамские лапы на благородного шляхтича?!
– Ты, пан, не кричи, – сказал Колтун. – Не на тех напал. Мы по закону действуем, а ты – нет. Ты сейчас не шляхтич, а вор и мошенник, а мы – крестьяне честные да работящие.
– Конституция года тысяча пятьсот девяносто первого гласит – добавил знающий закон Мошко – что изгнанника можно убить без наказания.
– Мошко прав! – подтвердил Ивашко. – За убийство разбойника награда полагается. Золотом.
– Награда... Верно. Только сначала меня к старосте отвезти должны. В Перемышль. А до этого много времени пройдёт. Очень много...
Наступила тишина.
– А до этого времени, – голос Бялоскурского стал ледяным, – до этого времени от Лютовиск и пепла не останется.
Толпа ахнула и попятилась. Лишь Колтун и Ивашко стояли на месте.
– В полудне пути отсюда стоит моя рота, – продолжал Бялоскурский невозмутимым голосом. – Прознают они о том, что вы сотворили, нагрянут сюда в гости. И задержатся надолго. А вас, хамов, за конём таскать будут да на воротах ваших же изб развесят.
– Слова это одни, пан, слова...
– А для тебя, хам, – жёстокий взгляд Бялоскурского остановился на Колтуне, – особую церемонию устроим. Угодим тебе лучше, чем мастер Якуб разбойнику Салате во Львове, а смерти ты будешь ждать как красной девицы...
Колтун побледнел, сжался, словно пытаясь стать меньше..
– Но не обязательно этому случиться. Развяжите меня, отпустите, и я дарую вам жизнь.
– Не верьте, мужики! – прошипел Колтун. – Он, собачий сын, всё равно сюда вернётся. Только землю и небо после себя оставит!
– За него награда положена! – крикнул Хохол. – К старосте его, негодяя!
Крестьяне загомонили, не зная, на чьей стороне правда.
Бялоскурский рассмеялся – холодным, злым смехом. Что-то заклокотало у него в груди. Он закашлялся и сплюнул кровью себе под ноги.
– Кто? – бросил он насмешливо. – Кто из вас, хамы, говноделы, отвезёт меня в Перемышль? Кто осмелится руку на меня поднять? Есть такой? Пусть выступит и помнит, что если потом попадёт в мои руки – я его за конём таскать буду. И как угря обдеру с кожи.
– Может, за старостой послать? – пропищал Мошко. – А сами подождём стражников.
– Пошлите – рассмеялся Бялоскурский. – До Перемышля три дня пути. Как к вечеру не вернусь к своим, пан Рамулт забеспокоится о дражайшем товарище. А как забеспокоится, созовёт пана Кшеша, и пана Тарановского, и пана Зброю, и станет вам тогда очень жарко. Так жарко, что и вся вода в Сане не остудит.
– А может, его убить? – выпалил Ивашко. – Мёртвого сподручнее везти...
– Ты что, ополоумел?! – рявкнул Колтун. – Нельзя связанного убивать! Я хоть и простой крестьянин, но честь имею!
– За живого награда больше, – вставил Мошко.
– Чего крутить, чего ходить! Нечего тут делать! – сказал Янкель. – Надо отвезти пана Бялоскурского к старосте. В Перемышль. Я сам коней дам тем, кто повезёт. И еды на дорогу. Кто смелый найдётся?
Желающих не нашлось.
– Ну, что вы хотите от бедного еврея? Я простой еврей. У меня нет никакой отваги. У меня торговля, торговля. У меня корчма. И детишки... И ни одного талера.
– Кто отвезёт пана Бялоскурского в Перемышль? – Колтун обвёл взглядом лица товарищей. Те потупились. Хохол весь сжался и попятился. Ивашко смотрел в землю, а Янко-музыкант покрылся испариной от страха.
Белоскурский фыркнул – коротко и зло. Он закашлялся, задыхаясь, и снова сплюнул кровью.
– Вижу, желающих нет, Колтун, – прохрипел шляхтич. – Что ж, развяжите меня, и покончим с этим...
Вновь повисла тишина.
– Отпустите меня, мужики, а не то хуже будет! – рявкнул он. – Колтун, ты, хам паршивый! С тебя, гада, шкуру спущу! По-московски знаешь, как делают? Кипятком обдают, потом ледяной водой, и так, пока вся кожа не слезет!
Наступила тишина. Крестьяне и горожане попятились, потупив взгляды. Толпа поредела.
– Никто не вызовется?! – взревел Колтун. – Что же вы, умники этакие? Чума на вас! Он же разбойник, вор и душегуб! Отпустите его, так он на купцов нападать пойдёт, деревни жечь, крестьян на виселицах вешать да на кострах сжигать! Руки-ноги им пилить будет! Простите его, колдуна этакого? Да он же вернётся сюда и всех вас вырежет!