— Ясек! Нетыкса! Живо сюда! — Дыдыньский вскочил с места. Двери с грохотом распахнулись. В комнату влетели Ясек, слуги и замковый лекарь. Они подхватили хрипящего каштеляна, сражённого ударом, и поспешно понесли в соседние покои.
Дыдыньский протяжно вздохнул и вышел на галерею. Облокотившись о перила, он прислушался к доносившемуся снизу стуку молотков. Возле входа в замковую часовню столяр сколачивал кресты из брусьев, а двое слуг вносили внутрь простые сосновые гробы.
Дыдыньский побрёл к себе. Поднявшись по лестнице и миновав длинный коридор, он замешкался в портретной зале. Его внимание вновь привлекло полотно с изображением обоих каштеляничей — Самуила и Александра. Что-то в картине заставило его насторожиться.
Почему на ней два герба? Один — несомненно Любич Лигензов, а второй — диковинный, рассечённый столбом щит с четырьмя лилиями. Не герб Лигензов. И вовсе не польский герб.
Братья были написаны неестественно близко к правому краю полотна. Словно их потеснили. Должно быть, геральдический щит у их ног некогда красовался в самом центре картины...
Дыдыньский качнул головой и направился к своим покоям. Толкнув дверь, он заметил на полу сложенный вчетверо лист. Развернув его, прочёл:
Вельможный, Достопочтенный и Многомилостивый мне Пан Брат!Случились события, о коих я должен поведать тебе нечто важное. Ожидаю тебя нынче вечером в корчме «Под саблями» у корчмаря Берка на краковском тракте.
Подписи не было. Дыдыньский смял бумагу в кулаке. И невольно стиснул рукоять сабли.
7. «Под саблями»
Корчма «Под саблями», что стояла на тракте из Львова в Краков, снискала своё название за нескончаемые свары да сабельные потехи, что творились в её стенах. Здесь паны-братья сговаривались на поединки, а саму корчму исправно сжигали каждые несколько лет. В последний раз это учинили взбунтовавшиеся солдаты львовской конфедерации. Впрочем, и за минувший год в половицы, столы да лавки впиталось столько шляхетской крови, что хватило бы выкрасить все жупаны Русского воеводства в кармазин.
Корчма ломилась от люду. Дыдыньский едва протискивался сквозь толчею гербовой шляхты. С улыбкой кивал по сторонам, отвечая на приветственные возгласы панов-братьев. Как не приветствовать — его знали и привечали во всей Перемышльско-Саноцкой земле, а за дубовыми столами, иссечёнными ударами сабель да чеканов, гулял весь цвет шляхты с этого края Речи Посполитой. Доведись пану Дыдыньскому очутиться в каком-нибудь трактире далёкой Франции али Нидерландов, его бы окружали кислые бледные рожи тамошних щёголей, что куриными глотками тянут вино из бокалов. Зажиточных мещан да трусливых кавалеров в напудренных париках. Людишек чопорных да жеманных, что слова сквозь зубы цедят да трясутся, как бы не дай Бог каплю из бокала не пролить али под стол с перепою не свалиться.
К счастью, это была корчма в Речи Посполитой, и пана Яцека окружали разрумянившиеся простецкие лица польской шляхты, а в уши били пьяные песни да разудалые возгласы. Он видел рожи, расписанные шрамами от сабельных ударов, с шишками да следами пороха. Лица румяные и бледные, с носами, что багровели от хмельного, учёные, хоть и с бесовским блеском в глазу. Русые и тёмные бритые чубы, пышные усы — иные кривые, подрезанные соседом али соперником в борьбе за панну. Лица добродушные и открытые, захмелевшие, весёлые, но паче всего — честные.
Дыдыньский вглядывался в толпу, но не приметил, чтобы кто из гостей подал ему знак. Так он прошёл через всю залу, пока не заглянул в маленький альков. Заглянул — и остолбенел.
Нетыкса.
Шляхтич восседал над кружкой пива. Сонно покачивался, уставившись в никуда. Стало быть, поджидал?
Дыдыньский шагнул в альков. С грохотом пододвинул лавку к столу и развалился поудобнее. Нетыкса приоткрыл один глаз.
— Наконец-то пожаловал, пан Яцек. Заждался я тебя...
— Внемлю.
— Сам, чай, ведаешь, о чём речь пойдёт...
— О всаднике.
Нетыкса зыркнул вправо, после влево, будто опасаясь чужих ушей.
— Всадник тот на честь и доброе имя Лигензов замахнулся. А пуще всего — на то, что пан в Сидорове пуще жизни бережёт. На каштелянку!
— Под венец умыкнуть хочет?
Нетыкса усмехнулся, опрокинул остатки пива и отставил пустую кружку.
— Всадник на вороном коне, что из тумана является. Непобедимый, неуловимый. Быстрый аки змей, отважный аки лев и... справедливый аки сама смерть.
— Как имя его?! Молви!
Нетыкса уставился в пустоту. Повисла тишина, даже в общей зале примолкли пьяные голоса.
— Ведомо мне, кто сей всадник, — прошептал он. — Знаю всю его историю. И каштелян знает, да не откроет тебе вовек, ибо до сих пор не верит, что такое могло статься. Сей всадник — призрак.
— Призрак?!
— Думал я, не восстанет чёрный дьявол из могилы. Ан ожил, поднялся из мёртвых, хоть своими очами видел я отрубленные головы его товарищей.
Дыдыньский впился взглядом в очи Нетыксы.
— Так что же? Молви, молви, пан брат!
— Был у каштеляна слуга, — начал Нетыкса, — некто Христиан фон Турн. Выдавал себя за вюртембергского дворянина, но, сдаётся мне, был он не кем иным, как силезским ублюдком, что нагло присвоил себе чужой герб. Пан Лигенза, поверив ему, назначил начальником стражи и приблизил к себе. Когда молодые паничи повзрослели, отправил его с ними в чужие края. Привечал его каштелян при дворе, кормил-поил, милостями осыпал. И напрасно, ох напрасно! От господских щедрот у чёртова отродья совсем разум помутился. День ото дня всё наглее становился, всё дерзновеннее. И вот как-то раз поехал каштелян в Краков. А по дороге — как чёрт подстроил! — напала разбойничья шайка. Всю челядь перебили, гайдуков порубили. Быть бы и самому пану мёртвым, да тут Христиан подоспел. Явился вовремя со своими людьми и спас господское горло от лихой сабли.
— И чем же отблагодарил его каштелян? — подался вперёд Дыдыньский.
— Дал благородное слово — отдать всё, чего тот ни попросит, хоть замки, хоть целые староства. Но ублюдок... — Нетыкса сплюнул с омерзением. — Ублюдок запросил такое, от чего ясновельможного пана едва удар не хватил.
— Неужто денег?
— Куда там! Руки панны Евы потребовал, вот что!
— И что же, согласился каштелян?
— Дал слово шляхетское, что отдаст дочь. Только с одним условием — когда панне двадцать один год сравняется. Хитро придумал пан Лигенза, ничего не скажешь! Дело было аккурат перед разгромом под Цецорой. Христиан на войну собирался, даже роту рейтар получил в полку его милости пана Казановского, а панна-то совсем дитя была. Думал каштелян — либо сгинет ублюдок в битве, либо думать забудет про своё сватовство. Да не тут-то было! После Хотинской битвы объявился он в наших краях, да не один явился!
— С кем же?
— С целой оравой головорезов! Собрал вокруг себя вольных рейтар, которым жалованья не выплатили, и давай с ними сёла да города грабить. Каштелян трясся от страха, что явится тот за панной, но тут счастье улыбнулось. Христиан совсем озверел — убивал без разбору, над крестьянами особо лютовал. Тогда-то и пошла о нём недобрая слава — прозвали чёрным всадником али чёрным упырём. Всё в чёрных рейтарских доспехах разъезжал, лица никому не показывал. Да только сгубили его холопы. Сперва староста Красицкий его шайку разгромил, а после в какой-то деревушке настигли его разъярённые мужики и косами порубили. Его и дюжину рейтар заодно. Сам Христиан в бою пал, а рейтар мужики живьём взяли да всем головы посносили косами. Все думали — сгинул чёрный всадник, как не бывало. И вдруг... Минул май этого года, панне двадцать один год исполнился... И тут первый труп объявился.
Нетыкса закашлялся до хрипоты.
— Чёрный всадник вернулся, — прохрипел он. — В тумане прячется, смертью разит. Хочет утащить в преисподнюю то, что, мол, по праву ему причитается... Забрать в адово пекло панну Лигензянку...
— Еву?! — вскричал Дыдыньский.
— Панну каштелянку, истинно так, — кивнул Нетыкса. — Пан Лигенза дал ему слово шляхетское. А пан Лигенза своему слову никогда не изменял.
— Какой герб носил этот Христиан?
— Четыре лилии на щите, надвое рассечённом...
Яцек застыл как громом поражённый. Всё поплыло перед глазами. Тот самый герб с портрета! Туман в голове начал рассеиваться...
— Либо Христиан тогда не сгинул, — процедил сквозь зубы Дыдыньский, — либо кто-то прознал про эту историю и морочит всех, прикидываясь всадником. Я же с ним бился... Не упырь он, нет... Вставайте, ваша милость! — вскочил он. — Медлить нельзя!
— Куда это вы собрались?
— К могиле этого Христиана веди! Коли впрямь погиб — там его кости лежать должны. А коли нет — стало быть, жив он.
— Сейчас?! Ночью?!
— Ни минуты терять нельзя!
Нетыкса вскочил на ноги. Захромал прочь, стуча деревяшкой по полу. Дыдыньский поспешал за ним, чуть не наступая на пятки.
Выбрались в сени, оттуда потянулись к конюшне, что притулилась за корчмой. Дыдыньский с усилием отворил тяжёлую дверь. Ступили в просторное стойло, где густо пахло конским потом, прелым сеном и кислым навозом. Пока они вели беседу, опустилась глухая ночь. Одна лишь луна любопытно заглядывала в окна сквозь мутные стёкла.
Нетыкса зычно окликнул конюха, но в ответ — лишь гробовая тишина. Заковылял к огромным воротам, ведущим во двор, грохоча деревянной ногой по рассохшемуся настилу. Дыдыньский сам отыскал своего жеребца, набросил седло, затянул подпруги под брюхом, приладил мундштук с удилами... Глянул на ворота — и кровь застыла в жилах... Что-то было не так. Луна светила в полную силу, её свет пробивался в щель под створками, но посередине отблеск раздваивался, будто снаружи кто-то заграждал его чёрной тенью...
Донёсся едва слышный шорох, и он всем нутром почуял, как нечто огромное и зловещее преграждает лунный свет с другой стороны.
— Не трожь ворота, пан! — вскрикнул он в отчаянии.
Поздно!
Нетыкса с силой рванул обе створки. Ворота распахнулись с протяжным замогильным скрипом.