— Мир настанет, когда Хмельницкого на кол вздёрнем, а чернь к плугу да в фольварки воротится. А коли по доброй воле не пойдут, так мы их плетьми туда загоним.
— Пан Бидзиньский, извольте у их милости оружие отобрать!
— Хотел я с вами миром, пан Дыдыньский, — с укором промолвил ротмистр Барановский. — Не сложилось. Жаль.
Он шагнул к окну.
— Стоять! — вскричал поручик.
Опоздал!
Молниеносным движением Барановский задул свечу на подоконнике.
На дворе грянул выстрел. Пуля впилась в одну из бочек под конскими копытами...
Вспышка ослепила стоявших поблизости панцирных. Бочка разорвалась с оглушительным грохотом, разлетелась вдребезги, осыпав осколками ближних товарищей, сбивая взрывной волной коней, сметая с сёдел всадников. Кони с душераздирающим ржанием осели на задние ноги.
— Ни с места, ваши милости! — прогремел зычный голос. — Замрите, коли жить хотите!
И не успел никто молитву прочесть, как обветшалый частокол ощетинился вооружёнными людьми. Конные, будто из-под земли выросшие, влетели в ворота, стрелки с ружьями объявились на крышах дворовых построек и конюшен. Пешие целили в людей Дыдыньского из самопалов, конные застыли с саблями да рогатинами наизготовку.
— Ни шагу, ваши милости! — повторил тот же голос. Принадлежал он рослому шляхтичу с седыми усами, облачённому в драную, всю в зарубках кольчугу. — Вы окружены, а двор порохом уставлен. Два выстрела — и всей хоругвью к небесам отправитесь!
Кто-то из товарищей подскочил к ближайшей груде бочек, пихнул бочонок, выбил дно и застыл в ужасе. Изнутри посыпался чёрный порошок.
— Иисусе-Марие! Порох!
Хватило одного выстрела, чтобы разбросанные по двору бочки взорвались, разрывая панцирных в клочья. Люди Дыдыньского дрогнули, смешались и отхлынули к стенам усадьбы.
Дыдыньский с Бидзиньским кинулись к Барановскому. Да только поздно. С оглушительным треском лопнули половицы, грохнули подброшенные вверх доски настила. Из-под них повыскакивали люди в рваных делиях, жупанах да рейтарских кафтанах, при саблях, чеканах и ружьях. Вихрем налетели они на перепуганную челядь, посбивали наземь, смяли и к стене остриями сабель припёрли.
Но Дыдыньский всё ж поспел первым.
Встал за спиной ротмистра, левую руку на плечо ему положил. В правой держал пистоль заряженный. Длинный, гладкий, до зеркального блеска начищенный ствол упёрся в бритый затылок пана стольника чуть повыше правого уха.
— Замри, пан Барановский, — прошипел Дыдыньский, — не то будешь чертовок в пекле тешить.
— Взять его! — выдохнул Барановский. — Чего мешка...
Дыдыньский со звонким щелчком курок взвёл. Люди из хоругви ротмистра так и застыли на полушаге.
— Видать, твои не слышат тебя. Кричи погромче!
— Мудрой голове довольно двух слов. Глянь-ка, ваша милость, во двор.
Дыдыньский зыркнул в окно. Его хоругвь, что сбилась вокруг усадьбы, угодила в западню. На частоколе стрелки засели, ворота конница пана стольника наглухо перекрыла. Выхода отсюда не было — разве что на погост али прямиком на небеса.
— Ступай, ваша милость, к дверям, — скомандовал Дыдыньский. — Шевельнёшься — стреляю.
— Стреляй. Половина ваших костьми тут ляжет.
Повисла гробовая тишина.
— Поймал казак татарина, а татарин за чуб держит, — хмыкнул Барановский. — Что дальше-то?
— Попридержи язык, ваша милость. Думаю.
— Давай порешим дело по-рыцарски, — проворчал стольник. — На кой шляхетскую кровь лить? Выйдем на саблях. Положишь меня — сам с тобой в лагерь поеду. Я тебя одолею — отступишь и дашь мне уйти подобру-поздорову. По рукам?
Дыдыньский помедлил с ответом, прикидывая что-то.
— Коли поклянёшься честным словом.
— На святой крест. — Барановский сложил персты и широко перекрестился. — Милостивые паны! Даю слово шляхетское: коли пан Дыдыньский одолеет меня в поединке честном, то сам, волей своей, вернусь с ним в коронный лагерь.
— А коли пан стольник изволит меня посечь, — молвил Ян, — клянусь животом своим, что дам пану Барановскому со всеми людьми его от усадьбы отойти. Да поможет мне Господь.
— Оружие долой! — зычно крикнул Барановский своим. — Место чистое дайте!
Солдаты обеих хоругвей с облегчением вздохнули; опустились пистоли, чеканы да палаши, заржали кони, коим мундштуки ослабили, тут и там прокатились одобрительные возгласы.
— Прошу. — Барановский скинул с плеч делию и широким шагом двинулся в сени.
Вышли во двор. Уже смеркалось, оттого зажгли фонари да смоляные плошки. Товарищи и почтовые[7] из обеих хоругвей перемешались меж собой, потянулись к крыльцу, где плотным кругом обступили своих командиров. Дыдыньский обнажил клинок, ножны с пояса отстегнул, передал слуге.
— Начинайте, ваша милость.
Барановский рубанул коротко, в грудь, от кисти. Его гусарская сабля с разомкнутой дужкой да широким палюхом тонко звякнула, встретив защиту вороненой сабли Дыдыньского. Поручик отозвался ответным ударом, отскочил назад, и когда Барановский от локтя в грудь рубанул, рискнул встречным выпадом, метя в голову противника молниеносным ударом от запястья.
В последний миг ротмистр припал к земле, уклонился от удара, метнувшись влево, и тут же что было мочи рубанул Дыдыньского наискось, снизу вверх.
Ох и хорош был, чёрт! Поручик едва руку с клинком отдёрнуть успел. Сталь о дужку зазвенела, и Дыдыньский вдруг понял: будь у него карабела или венгерка — враз бы все пальцы потерял.
Сошлись снова посреди двора. Люди из их хоругвей теснились вокруг, кричали, кусали губы и теребили усы при неудачном ударе иль запоздалой защите. Дыдыньский вдруг почуял, что все глаза устремлены на его противника, что здесь, во дворе перед разорённой усадьбой, нет ни единой души ему дружественной; что даже его подчинённые душой за брацлавского стольника.
А после сполна ощутил силищу Барановского. Ротмистр бил его без передыху, наносил удары то от локтя, то от плеча, вместо защит бил встречь, а после каждого рубящего удара Дыдыньский мог ждать ответного выпада. Уже через несколько мгновений поручик взмок, чуял, как пот из-под колпака струится, а рука немеет от ударов противника. А ведь он был сыном первейшего рубаки во всей Червонной Руси!
Барановский бил скоро и страшно. Наносил удары, словно не ведая усталости. Дыдыньский попробовал дугой рубануть, затем из кварты, а под конец, отчаявшись, задыхаясь, ударил в грудь слева, будто бы нехотя, но уже в движении левую руку к правой приладил, чтобы выбить оружие из руки противника мощным ударом.
Барановский даже не шелохнулся. Просто отбил удар столь молниеносно, что Дыдыньский закачался, а его сабля рассекла пустой воздух. Барановский полоснул его по боку; Ян почуял холодную сталь меж рёбер, застонал от боли, споткнулся и рухнул на правое колено. Хотел вскочить, но тут же ощутил на своей шее остриё гусарской сабли противника.
— Колоть прикажешь? — спросил Барановский. — Али отпустишь с миром?
Дыдыньский застонал. Крепко ему досталось. Кровь текла из рассечённого бока, в глазах темнело. Кивнул и упёрся руками в землю, чтобы не рухнуть в изрытый копытами песок.
Барановский отвёл саблю. Повернулся и пошёл к своим, будто и не бился вовсе. Бидзиньский с почтовыми кинулись к своему поручику. Живо подняли с земли, подхватили под руки. Ян едва в себя пришёл.
— До следующего раза! — выдохнул он.
5. Польские дороги
— Что теперь, пан-брат? В лагерь воротаемся?
— В Варшаву. К девкам у Краковских ворот! — Дыдыньский приподнялся в седле. После удара Барановского его трясла лихоманка, он едва держался на коне. — Ты никак, ваша милость, умом тронулся? Аль оглох вовсе?! Завтра за Барановским идём!
— Это вы, сдаётся, рехнулись, ваша милость.
— Даю ему день. Один день всего, от вечера до сумерек. А после двинемся по следу его.
— Вы ж ранены, пан поручик.
— Пустое это.
— Барановский вас тремя ударами уложил, — проворчал Полицкий. — Ставлю свою саблю супротив драных постолов, что вы и трёх молитв в седле не высидите. В постели вам лежать, а не хоругвь водить.
Дыдыньский вскочил на ноги. В голове помутилось, но он схватился за саблю, выдернул из-за пояса булаву и... вынужден был опереться на Бидзиньского.
— Что ж это, бунт, пан товарищ?!
Полицкий сплюнул. И взор отвёл.
— На рассвете трубить побудку. А там — по коням!
6. Предательство
Его разбудили среди ночи, придушили, прижали к постели, набросили на голову попону, пропахшую конским потом. Без труда вырвали из рук саблю. Дыдыньский почувствовал, как выкручивают ему руки за спиной, как связывают их конопляной верёвкой. Он застонал от боли — отозвалась рана на боку. Тогда его поставили на ноги, грубо поволокли, а потом неожиданно сорвали с головы покрывало.
Они были на большой поляне, освещённой бледным лунным светом. Дыдыньский заморгал. Здесь собрались все товарищи из его хоругви. Они сидели на конях, выстроившись в круг. В полумраке он различал бледное лицо Полицкого с чёрными усами, простое, открытое лицо Бидзиньского, выбритые, отмеченные шрамами, следами от пороха, обветренные лица остальных панов-братьев. Челядь и почтовые толпились сзади, выглядывая из-за спин товарищей.
— Что это значит, ваши милости?! — грозно спросил Дыдыньский. — Кто созвал круг хоругви без приказа?
Полицкий подъехал к поручику так близко, что Ян почувствовал на лице горячее дыхание его коня.
— Панам-товарищам уже довольно приказов вашей милости.
— Если не хотят слушать меня, так послушают палача. Я не потерплю неподчинения, а бунтовщики закончат на виселице! Развяжите меня! Если сделаете это сейчас, забуду обо всём, когда вернёмся в лагерь!
Полицкий посмотрел ему прямо в глаза. И тогда Дыдыньский почувствовал холод. Только теперь он осознал, что здесь один, окружённый людьми, которых считал своими товарищами, и которые предали его так же легко, как пьяные запорожцы — неумелого атамана.
— Подумать только, пан Дыдыньский, словно со своими холопами говоришь, — процедил сквозь зубы Полицкий. — Панам-товарищам уже довольно этого похода. Мы не станем покушаться на жизнь достойного солдата, вишневетчика, который защищает шляхту от черни и казаков! Не пойдём на пана ротмистра Барановского!