— Сказывают, — проворчал Кшеш, — чем больше Барановский холопов да казаков погубит, чем больше полей брани и лобных мест за собой оставит, тем сильнее власть его над живыми и тем гуще страх на врагов его падает. Оттого что всё больше неприкаянных душ вокруг него вьётся.
Дыдыньский осадил коня и погрузился в раздумья.
— Коли сила Барановского в убийствах, резне да насилии корень имеет, то я знаю, что надобно делать. Ваши милости, я знаю, как рога этому стольнику обломать!
— Ты рехнулся?! В лагерь надо возвращаться, гетману доложить!
— Милостивые паны! — молвил Дыдыньский. — Раз уж вы от дьявола отступились и под моё начало вернулись, стало быть, должны мне повиноваться. Не стану таить, кое-чему вы меня научили... смирению. Потому не хочу никого силой удерживать, ни угрозами, ни пистолетом. Однако коли в ком шляхетская кровь течёт, прошу — помогите мне стольника изловить.
— У Барановского своя хоругвь при себе, да ещё часть нашей! Всего полторы сотни сабель! А нас от силы четыре десятка. Как же ты с эдакой силищей совладать думаешь?!
— Поезжайте со мной, всё сами увидите!
— Не может того быть!
Дыдыньский развернул коня. Бидзиньский схватился за голову и выругался себе под нос.
— Курва мать и ёб твою! — простонал он. — Будь что будет, иду!
И двинулся следом за поручиком.
А за ним потянулся весь отряд.
12. Кресты
Когда наутро они воротились в монастырь, здесь не было ни души — кроме, само собой, душ запорожцев и монахов, что наверняка витали окрест, ведь тела их так и лежали непогребёнными. Кони тревожно всхрапывали, учуяв мертвечину, а на церковной крыше чернели стаи воронья.
Дыдыньский замер перед храмом, вглядываясь в частокол православных крестов вокруг.
— Нужна будет добрая повозка, — проговорил он. — И четвёрка лошадей.
— На кой, Христа ради?! — вскинулся наместник. — Никак ваша милость церковь грабить вздумали?
— Хочу забрать отсюда эти кресты.
— Кресты?
Дыдыньский хмыкнул в усы и упёр руки в бока.
— Всему своё время, милостивые паны!
К вечеру они вколотили первый крест в излучине реки — там, где четыре дня назад Барановский разметал большую ватагу черни. Следующий поставили в Купичинцах — деревне, дотла разорённой и спалённой вишневетчиками. Ещё один — с надписью: СПАСИ, СОХРАНИ — вбили в землю на ближней горе, где украинские головорезы сожгли шляхетскую усадьбу вместе со всей семьёй.
А когда следующей ночью они ставили очередной — на сей раз в лесу под Стеной, где ветви деревьев гнулись под тяжестью повешенных крестьян, где некогда стоял родовой двор Барановских — Дыдыньский мог бы поклясться, что чует, как ротмистр мечется на своём ложе. Когда они вгоняли древко в землю, поручик был почти уверен, что враг его стонет и мечется во сне. Он печально усмехнулся. Жатва велика, а делателей мало...
13. В волчьей шкуре
Иван Сирко почесал грязным пальцем свою битую казацкую башку, забросил за ухо просмолённый оселедец. Не страшился он ни виселицы, ни кола, да только то, чего требовал от них этот молодой лях, заставило стынуть кровь в жилах.
— Раздевайтесь все, да шибче! — рявкнул Дыдыньский. — Долой жупаны, свитки, бекеши. Догола! Рубахи тоже.
— Слыхали, что пан поручик велит?! — подхватил усатый лях в кольчуге. — Кто хоть шаровары на себе оставит, тому жопу так изукрашу – как Москва после татарского набега стенет!
Сирко аж онемел. Всяких польских панов на веку своём навидался. И лютых, и дурных, и чванливых, и бешеных, встречал и пропойц, и старост никчёмных. А вот ляхов-содомитов довелось узреть впервые! Медленно расстёгивал пуговки жупана, искоса зыркая на мучителей. А казацкую его башку всё сверлил жуткий вопрос: по-турецки их драть станут али в ряд построят да велят задами крутить? Одно лишь тешило — такое-то сажание на кол авось и пережить сподобится. Хотя прознало бы про то товарищество — страшно было бы потом на Сечи показаться.
— Кто уж голый — пшёл вон! — зычно гаркнул старый лях. — А кто обернётся — пулю в лоб схлопочет!
Дыдыньский подобрал с земли длинные запорожские шаровары.
— Ну вот мы и казаки, — весело бросил он. — Здорово, брат-атаман!
14. Золото игумена
— Ясновельможные паны! — холоп Мыкола елозил шапкой по полу корчмы так рьяно, что в воздух взметнулось облако пыли, пепла да старых опилок. — Казаки в монастырь пожаловали!
— Хама за порог и на осину! — Барановский даже не оторвал глаз от кружки пива. — А перед тем всыпать двести плетей! Пущай и челядь потешится.
Да только холоп не дал сбить себя с намеченного пути.
— Ясновельможный пан-добродетель! — возопил он, дивя всех присутствующих витиеватостью речи. — Ты есть Бог единый из Троицы Пресвятой! Не губи доброй верёвки на мою хамскую глотку, пан вельможный!
С тем и бухнулся в ноги пану, принявшись лобызать заляпанные грязью бахмачи ротмистра. И правильно сделал — пан Барановский держал уши в носках подкованных сапог, особливо во время разговоров с чернью да простым людом.
— Казаки пришли, что ни на есть истинные, — скулил холоп, — резуны, псы окаянные. Чтоб мне галицкой хворью изойти, коли брешу. Те самые, что нам хутор разорили. Все, чтоб им пусто было — одной шлюхи выродки.
— Не те ли из сотни Александренко, что там второй день на вервии качаются?
— Казаки пришли за червонным златом да дукатами игумена.
Тут уж Барановский соизволил уделить холопу толику внимания.
— Одно лошадиное дерьмо там осталось да казацкая падаль. Весь монастырь вверх дном перевернули, и верь мне, хам, в твоём кожухе вшей больше плодится, чем талеров в игуменовом сундуке водилось.
— Как же им там быть, пан вельможный, коли они совсем в ином месте схоронены!
— Да ну? И где ж такое место?
— Сперва ваша милость награду мне посулит.
— В награду жизнь сохранишь, на осину не отправлю.
— Только тогда из монастырской казны ваша милость ни единого шеляга не узрит.
Барановский крепко призадумался.
— Ладно, будет, — молвил он. — Даю слово шляхетское, что по заслугам вознаграждён будешь. А теперь сказывай, где злато!
— В пещерах под церковью, — зашептал холоп. — Казаки туда подались, окрест церкви только стражу расставили. Слыхал я, что скалы долбят. Бочки ищут с червонцами, тымфами да талерами... А есть там и орты, есть шостаки, дукаты бранденбургские, португалы да флорины целые!
— Так сколько, сказывал, тех казаков?
15. Месть
Они влетели на монастырский двор и осадили коней, завидев конных семенов[9], что церковь окружили. При виде хоругви Барановского запорожцы попрыгали с сёдел, похватали мушкеты да бандольеры и кинулись к воротам.
— За ними! — вскричал Полицкий. — Лови!
— Стоя-а-ать! — Барановский загородил им путь. — В монастырь! Это засада!
Тотчас несколько десятков товарищей и почтовых соскочили с сёдел. Что было духу кинулись к монастырскому дому. Только, кажись, влетели внутрь — а уж в следующий миг выскочили с другой стороны строения. Всё обшарили, каждую горницу обыскали, на чердак заглянули, несколько досок из пола повыдрали.
— Ни души живой! — доложил Полицкий.
— К церкви!
Помчались к деревянному строению и спешились прямо у паперти. Кто-то пальнул в двери, другие подбежали с топорами. А зря — врата не заперты были. Хватило двух крепких пинков, и они с треском распахнулись, явив тёмное нутро, ряды икон да потемневшие росписи по стенам. С мандилиона глядел на них с лёгкой улыбкой Иисус Христос.
Товарищи рассыпались по храму. Панцирные заглянули во все углы притвора и нефа; через царские и дьяконские врата ворвались в алтарь, замерли перед престолом, что саблями изрублен был да запёкшейся кровью покрыт. Справа от него зиял пролом в половицах. Глянули под ноги — а там каменные ступени вниз уходят, в катакомбы.
— Там схоронились! — проворчал Полицкий. — Ваши милости, кто первый? Кому золото милее головы на плечах?
— Он первым пойдёт. — Барановский выхватил пистоль, с лязгом взвёл курок и упёр дуло в башку холопа, что их сюда привёл. — Хам! Время барщину отрабатывать. Марш! — скомандовал он и одарил ледяной усмешкой. — Заработаешь на награду! А вы, — зыркнул на Полицкого, — тут со своими людьми останетесь!
Холоп безропотно ступил на лестницу. За ним двинулся Барановский с пистолем, следом остальное товарищество, замыкала челядь с мушкетами.
Катакомбы глубокие были. Видать, выдолбили их в незапамятные времена. Свет факелов выхватывал из мрака груды черепов да костей, ржавые мечи, сабли да шеломы, что под стенами валялись. Во многих местах стояли пустые бочки да сундуки, на стенах виднелись следы огня и каменные очаги. Знать, катакомбы укрытием служили во время татарских набегов.
Спустились вниз и встали в большой, в камне высеченной палате. Отсюда три выхода вели. Барановский, недолго думая, подтолкнул холопа к самому широкому, а наместнику своему на два остальных указал. Разделились. Шли через завалы черепов, минуя ниши в скалах, где покоились высохшие, скрюченные тела монахов, что остатками истлевших лохмотьев прикрыты были.
Где ж казаки подевались? Неужто растворились в лабиринте палат да переходов? Никто по людям Барановского не стрелял, никто за поворотом не мелькнул. А может, был из катакомб потайной выход, которым молодцы и ушли?
А потом вошли в большую просторную палату. В стенах десятки ниш выдолблены были, куда кости монахов сложили. Тут же пожелтевшие черепа скалились на людей ротмистра, на полу валялись переломанные берцовые кости, меж которых шмыгали пищащие перепуганные крысы.
Барановский вдруг встал как вкопанный, положил свою тяжёлую, от сабли задубевшую правицу на плечо холопа.
— Пан Дыдыньский! Где твои люди?!
Холоп обернулся быстро да ловко. Сорвал с головы меховую шапку, отодрал приклеенную бороду, явив заросшее лицо пана Бидзиньского, наместника гетманской хоругви.
— С мертвецами в гробах лежат!
С хрустом костей, с треском да стуком разлетающихся черепов и берцовых костей ожили трупы в нишах. В единый миг мёртвые тела монахов, ветхими тканями укрытые, поднялись, вскочили на ноги; а вооружённые служки выкатились из-под груд черепов да костей. Иные сбросили с себя лохмотья и выпрыгнули из-за высохших тел. С лязгом взводимы