Колос приклеился грудью к плоскому песчанику, пополз, стараясь держаться против ветра. Овчарка всё-таки поймала его запах. Шерсть на её загривке пришла в движение, верхняя губа освободила два белых клыка.
— Герда, — задыхаясь, позвал человек. Уши собаки заострились, голова медленно склонилась набок. Она узнала голос. — Иди сюда, собачка, иди!
Колос с трудом выговаривал слова, шаря в кармане телогрейки. Запах колбасы вызывал головокружение.
Зэк боролся с диким желанием сожрать её. Он ел её кожей, чувствуя, как весь превращается в мешок слюней, они уже текут через край. Невыносимо дышать!
Собака приблизилась осторожно и не агрессивно.
— Герда, — прочмокал Колос. — Вот возьми, возьми!
Она повела глазами в сторону водовода, где прятались зэки, слегка рыкнула.
— Тише, тише, собачка, — успокаивал её трясущийся зэк, зная наверняка — первая пуля достанется ему. — Кушай, кушай!
Герда взяла колбасу, без жадности съела, вильнула признательно хвостом.
— Вот и молодец, — облегчённо выдохнул Колос.
Повернул голову, но, увидав торчащий из куста ствол нагана, почувствовал себя плохо. Собака лизнула ладонь, он её тут же отдёрнул, вытер о телогрейку. Герда решила — с ней играют, лизнула его прямо в губы. Он спрятал лицо в землю, вытер о землю губы и попятился. Герда присела, дёрнулась. Распрямиться уже не могла, свалилась набок, загребая сильными лапами сухую траву. А Колос всё полз, вернее — пятился, стараясь не замечать страдающих глаз Герды.
— Вы куда, Михаил? — спросил подползший Малина. — Двигайте вперёд!
Гримаса ужаса стёрла траур с лица бывшего чекиста, оно обрело землистый цвет.
— Вы же обещали, — прошептал Колос, — Никанор Евстафьевич лично.
— Ползи вперёд, Михаил! — голос обрёл тон приказа. — Ползи, у меня немеет палец…
Колос всхлипнул. Он не хотел умирать. Потому и полз, изредка вытирая слёзы, проклиная родного отца, не сумевшего отстоять сына перед этим выжившим из ума партизанским вожаком. Что-то булькало в его большом теле от неудобства передвижения по мёрзлой земле, покрытой в углублениях зачирелым снегом. Отношения с Русланом уже не казались столь унизительными. Хотелось вернуться на нары — к водянистой баланде и обещанному ему отходчивым Андрощуком месту нарядчика.
Теперь при нём остались одни мечты да трижды проклятые воры с пистолетами…
* * *
…В кочкарнике, у тощих, настёганных лютыми ветрами берёзок, сделали первый привал. Распаренные быстрой ходьбой и ощущением нахлынувшей свободы, сидели на мешках, похрустывая сухарями, черпая пригоршнями из тёмной лужицы меж кочек ещё не успевшую хватить весеннего духа безвкусную снеговую воду.
Первым поднялся Пельмень, ткнув стволом в сторону Колоса, приказал:
— Поднимайся, боров! Идёшь впереди нас. Ты! — Ствол указал на Упорова: — За ним! И предупреждаю, Фартовый. В случае…
— Оставь свои ментовские замашки! Меня уже предупреждали, — Упоров потянулся с полным пренебрежением к нагану в руке вора. — Слишком много погонял для одного побега!
Пельмень побагровел, но Малина его одёрнул:
— Спрячь фигуру, Шурик. Ты ведь не хочешь спалить всех нас?
— Побег воровской!
— Согласен. Бери у фраеров три сидора, тащи. Теперь слушайте меня: если кто-нибудь попробует замутить поганку, у нас появится лишний сидор. Менты хипишнутся часа через четыре, тогда вам будет не до склок, Шурик.
— Отпустите меня, — промямлил Колос, пряча в ладони лицо.
— Нет, Михаил, — Малина вздохнул. — Друга я не брошу. Двигай!
Беглецы пересекли болото с волчьей осторожностью, хоронясь за высокими кочками. Минут через сорок болото начало переходить в лес. Появились ели и лиственницы с причудливо изогнутыми ветром мускулистыми стволами. Бездонные ключи тайги ещё не начали серебристые разговорчики о своих тёмных тайнах, спрятанных где-то глубоко под моховой подстилкой.
Треск слева лавиной обрушился на обострившийся слух беглецов. Пельмень выбросил в сторону шума наган, успев дёрнуть на себя курок.
— Не дёргайся, Шура, — прошептал не больно твёрдо сам заволновавшийся Чалдон. — Лось ломится. Спал, должно, или кормился. С подветру оборотились, он и чухнулся…
* * *
…На северном склоне небольшого хребта, где снег держался плотной, слегка зачирелой поверху массой, пошли след в след, с трудом одолевая трудный подъём.
Через пару часов идти стало полегче. Шли по льду ручья, радостного и певучего, как молодой скворец.
— Отсюда до тракта двадцать минут ходу, — Денис Малинин поглядел на те самые часы, которые Упоров видел в руках Филона. — Полковник Губарь уже волнуется.
— На ночь глядя собак не пустят. Да и траур у них нынче…
— Траур трауром, но рвать когти следует пошустрей. Верно, Михаил?
Колос обидчиво отвернулся, хотел сдерзить, но Малина покачал укоризненно головой:
— И зачем ты меня только в это дело втянул?! Хрен отбазаришься от прокурора!
Метров за сто до дороги начинался низкорослый кустарник, и зэки пошли полуприсядью, а где и ползком.
Наконец Денис остановился, сбросил мешок, переводя дыхание, произнёс вполголоса:
— Сидора оставляем здесь. Мишу связать. Ты же не будешь обижаться на тех, кто подарил тебе свободу? Договорились?
Чалдон повалил Колоса на живот, завернул руки, ловко спеленал его припасённой верёвкой. Но на всякий случай встряхнул, будто мешок картошки, и бросил рядом с мешками.
— Теперь ты упакован, Мишаня. Лежи и помни — я промахов не знаю. Двигай первым, Чалдон!
По пути к дороге зэки спугнули стайку куропаток.
Птицы кружнули над берёзовым околком и уселись неподалёку от большой ели, где дорога начинала забирать вверх.
Беглецы нашли старую валежину, приволокли её к тракту, положили сразу на выходе из поворота, так, чтобы водитель не мог увидеть бревно заранее.
— Если сверху поедут? — спросил Упоров.
— Некому сверху: у них сегодня поминки, собрания по поводу будущей бдительности. У всех, окромя оперативников и почтарей. Давай ещё одно брёвнышко приволокём для верности, Вадим.
Принесли ещё одну крепкую валежину, присели на неё все четверо.
— Дай закурить, Денис, — попросил Чалдон, протянул руку, но не взял протянутую папиросу, замер, чуть приоткрыв широкий рот. — Кто-то катит…
— Ещё не время, — шёпотом возразил Малина. — Померещилось.
— Тсс. Катит!
Все осторожно поднялись. Рёв мотора возник неожиданно. Вадим послушал и сказал:
— «Додж».
— Значит, оперативники. Три человека с автоматами, не считая водилы.
— Сегодня менты могут быть пьяные.
— Дал бы Бог! Пельмень, если они проскочат брёвна, шмальнёшь водилу. Дальше разберёмся. Линяем!
Машина выскочила на перевал, лихо срезав вираж и обдав грязной галькой плотную стену кустарника.
Она почти приканчивала поворот, когда шофёр увидел преградившую путь лиственницу. Не успев нажать на тормоз, он рванул руль влево. Устойчивый «додж» прыгнул на край высокого кювета, царапая беспомощным левым колесом пустоту, проюзил на брюхе и ткнулся тупым носом в кустарник. Медленно наклонился, после чего завалился набок.
Выскочившего из машины сержанта Пельмень сразил выстрелом в голову, тот сел рядом с колесом, уронив автомат на колени. Через несколько мгновений автомат оказался в руках Чалдона, который тут же кубарем откатился от «доджа».
— А ну, подлюки, выходи! — крикнул Пельмень из-за большой ели.
Скрипнула дверца. Шофёр прежде высунул руки, сказал просяще:
— Братцы, я без оружия!
— Ползи сюда, раз без оружия! — весело распорядился Денис. — Кто ещё есть в машине?
— Товарищ старшина, — пролепетал длинношеий ефрейтор, не опуская рук. — Ранены они. Стонут.
— Ежели он хипишнётся — убьём тебя! Так и передай товарищу старшине. А ну, ползи сюда, пидор!
Ефрейтор лёг на землю, пополз, не спуская глаз с Пельменя, повторяя только для него одного:
— Я ж без оружия, братцы! Без оружия…
Чалдон мягким шагом подошёл к машине, распахнул вторую дверцу. Глянул и облегчённо улыбнулся. По-деловому вытащил ещё один автомат, снова улыбнулся кому-то в кабине.
— Отвоевался, мусор. Щас подсоблю.
Он запустил обе руки в кабину, потянул к себе. Сразу раздался крик:
— Нога! Ой, лышенько! Пощади, ирод!
Старшина был белый от терзавшей его боли, но, оказавшись на земле, попытался подняться. Чалдон стукнул его по голове прикладом автомата. Старшина упал на четвереньки.
— Стой! — поднял руку с наганом Пельмень. — Боле не бей.
На лице вора играла шаловливая улыбка. Он выдернул из кобуры старшины пистолет ТТ и протянул его белобрысому ефрейтору. В этот момент старшина произнёс с усилием:
— Сволочи…
Пельмень вернул ТТ себе в карман, пошевелил старшину носком сапога:
— Не заговаривайся, мусор! Как бы пощады просить не пришлось.
Упоров проверил показания приборов. Бензобак был почти полон.
Он мельком взглянул на старшину, а тот упрямо повторил:
— Сволочи! Всё равно вас изловят.
— Хочешь жить? Как там тебя? — Пельмень обратился к ефрейтору, слегка покривив губы. Им владело плохое чувство. Вероятно, он ещё не остыл после убийства автоматчика и желал продолжения…
— Тимофей! — вытянулся перед ним ефрейтор. — Жить я хочу. Не убивайте меня, дяденька!
— Застрели эту падаль и живи!
— Да нет… этого нельзя делать, — он смотрел завороженно на протянутый ему ТТ. — Не могу я, дяденька. Кто же меня потома пощадит за такое злодейство?!
Чалдон воткнул в зад белобрысого нож.
— А! А! Не надоть, дяденька!
— Целься, сука! В лоб целься!
— Как же так?! — ефрейтор всё ещё не мог прикоснуться к оружию. — Не хочу я! У меня мама одна-одинёшенька, пощадите, дяденька!
Он всё время обращался к Пельменю, словно чувствовал, что судьба его находится в руках этого безжалостного человека.
— Обожди, Тимофей. Не блажи, — попросил всё осознавший старшина. — Дай поднимуся. Негоже фронтовику лежмя умирать.