— Говорите, Яровой! Вечно вы какой-то заторможенный!
— Обосрался, товарищ капитан!
— Это сопутствующее явление. Левонтия — в медпункт. Думать будет.
* * *
Упорова вели через тот же лесок, той же тропой, по которой он бежал. Сейчас всё выглядело по-иному: не так враждебно. Посеченные пулями деревья, земля, схоронившая в себе сотни посланных в беглецов пуль, были обыкновенными, какими им и положено быть.
У приисковой конторы толпились люди, отыскавшие повод для безделья. Они обсуждали ночное происшествие. Коротконогая женщина в собольей шапке и собольем воротнике, пришитом грубыми нитками к старому залоснившемуся пальто, заметив зэка, крикнула:
— Вот он, бандюга! Присмирел сразу!
И, отмахнувшись от подруги, пошла навстречу, шустро перебирая толстыми ногами. Зэк понял: женщина была пьяна. Успел подумать: «Хоть праздник людям устроил — и то хорошо».
На том мысли кончились. Женщина плюнула ему в лицо, под одобрительные возгласы толпы вернулась на своё место, подбрасывая в такт энергичным движениям вислый зад.
Его втолкнули в комнату, похожую на спичечный коробок. Посредине стоял фанерный стол и шесть самодельных табуреток. Портрет Сталина, как в ограбленной кассе, был забран в траурную рамку. Захотелось встать под портретом, но сержант указал стволом автомата на табурет, рядом с которым лежал человек.
Упоров не сразу узнал Дениса. Лицо вора потеряло не только цвет, но и форму. Оно съёжилось до размеров детского лица и больше напоминало маску, снятую с несчастного Пьеро. Денис, как Вадиму показалось, узнал его, пошевелил ресницами, на что обратил внимание сержант и удивлённо произнёс:
— Живучий, шакал!
Покатал голову Дениса сапогом, прислушался, после чего произнёс с видимым удовольствием:
— Нет, кажись, умер. Ещё до того, как тебя взяли, пузыри пускал.
На столе деликатно зазвонил телефон, и только что вошедший капитан снял трубку:
— Ярцев слушает! Да, взяли в сарае у поселенца… Фамилию забыл. Разберёмся. Дрался. Вернее — оказывал сопротивление при задержании. Гецу, который с Широкого демобилизовался, мозги стряс. Второй уже готов или почти готов. Разницы нет, как и толку. Акт будет. Минуточку, Важа Спиридоныч.
Капитан ладонью зажал трубку, приказал долговязому солдату, дремлющему у входа с автоматом:
— Шмыгалов, сбегай за фельдшером!
Солдат встрепенулся, перекинув через плечо ремень, побежал, стуча по коридору сапогами. Шаги ещё не успели заглохнуть, а на пороге комнаты возник улыбающийся якут в армейском ватнике с жирными, расчёсанными на пробор волосами. Тёмные проталины весёлых глаз прятались в тяжёлых складках пористой кожи.
Якут был крепок и подвижен, словно живая ртуть. Посаженная на короткую шею голова поворачивалась по-волчьи со всем туловищем, и всякий раз такой поворот вызывал невольную настороженность.
Капитан взглянул на вошедшего с наигранной приветливостью, сказал в трубку:
— Серафим пожаловал!
Якут показал ему брезентовый мешок, из которого капала кровь.
— С добычей, — продолжал капитан. — Какие там соболя?! Наши упущения. Нет, ещё не видел.
Ярцев подбородком указал на промокший мешок:
— Кто там у тебя, Серафим?
Якут пошевелил широким носом с загнутым кончиком, прикрыл глаза, произнёс с расстановкой:
— Значит, так… Скажи полковнику — Кафтан, Японец, третьего не признал. Но шипко блатной! Жена хотел играть. Я хитрый: сказал Надьха сипилис болеет. Пухался, руками махал. Больше не будет…
Лёгким, чуть вприпрыжку, шагом якут подошёл к столу и вывалил на пол к ногам капитана три обрубленные кисти.
— Кафтанов, Снегирёв, третьего не знает. Пристрелил на всякий случай. Важа Спиридонович спрашивает — он точно беглый?
— Ищо какой! Прятать просил. Деньги много обещал…
— Обещал или дал?
— Обещал только…
— Гостеприимный ты человек, Серафим! Важа Спиридонович передаёт тебе привет и благодарность. Расчёт получишь за троих.
Якут по-серьёзному оглядел присутствующих, обеими руками пригладил лоснящиеся волосы:
— Серафимушка шестный, ему нешестный деньги не надо. Он служит партии и советскому народу.
«Мы несли деньги этой дешёвке, — беззлобно подумал Упоров. — Могли разделить участь этих троих… Тогда рук было бы пять. Одна из них — твоя».
Улыбающаяся рожа якута стала враждебной, сохраняя в себе пугающую доступность смерти.
Вадим подумал: «Все люди ходят в масках, пряча свою внутреннюю правду так глубоко, что не могут до неё докопаться. Актёры! Поганые актёры!»
В комнату вошёл ещё один человек в поношенном драповом пальто и солдатской шапке без звёздочки.
Человек был откровенно пьян, хотя старался по мере возможности скрыть своё нерабочее состояние.
— Всё, Важа Спиридонович, — крикнул в трубку капитан, — фельдшера привели. Как всегда. Я же сказал — «привели», минут через тридцать отправим вместе с покойным акт. До свидания!
— Изволю заметить, товарищ Ярцев, я пришёл сам! — обидчиво выпалил фельдшер. — Нацепили, понимаешь ли, погоны, думаете — можете унижать моё человеческое… до… до…
Он не смог одолеть слово. Капитан миролюбиво прервал его:
— Будет вам, Пётр Платонович. Надо подписать акт о смерти, и мы вас не задерживаем.
Фельдшер икнул, обвёл комнату неустойчивым взглядом, наконец указал пальцем себе под ноги:
— Этот, что ли?
Пётр Платонович наклонился, поднял веко, затем пощупал пульс Малинина. Выпятив вперёд облепленную хлебными крошками губу, с сомнением поглядел на капитана:
— Он пока ещё с нами…
— Его нет, Пётр Платонович! И перестаньте ломать комедию!
Фельдшер вздрогнул, засуетился, повторив свою процедуру с веком и пульсом, сказал, не поднимая на капитана глаз:
— Нет, тут всё ясно — состояние агонии…
— Он умер! — перебил Ярцев. — Вот здесь надо подписать. А вы что ждёте, Серафим? Идите, получайте в кассе. Не забудьте передать привет супруге.
Капитан взял со стола подписанный акт, сделал на ходу замечание фельдшеру:
— Вы что, трупами закусываете — вонь такая! Эй, Мамедов, задержанного — в машину, труп — в сарай! Шишев, распорядитесь, чтобы вымыли полы.
Упоров положил стянутые наручниками руки на холодную ладонь Дениса. Зрачки вора смотрели в своё лихое прошлое…
То был взгляд из окна вагона, когда уже не нужны слова, лишь исходящий из бесконечной пропасти глаз покойного — отблеск вечности — оставляет провожающим надежду на то, что поезд идёт по назначению.
* * *
В тюрьме его опять били. Били не юнцы-автоматчики, а досконально знающие своё ремесло профессионалы. Он ужом крутился под градом ударов. Печень ёкала, взлетая к горлу, и та часть тела, куда метил тупой носок кованого сапога, за долю секунды неведомым образом знала о том. Такой молниеносный телеграф, сработанный диким желанием выжить; при этом весь мир колебался, подобно чашам весов, перегруженных нечеловеческой болью.
Бить прекратили, когда он потерял сознание, после «гвардейского» удара. Старшина Жупанько вытер платком потную шею, но, глянув на зэка, заволновался:
— Ни, ты дивись — шаволится. Притворился, симулянт! А ну, хлопцы, ещё разок по-гвардейски, так, шоб его бабке икнулось на том свете.
Гвардейский удар был личным вкладом Жупанько в дело перевоспитания беглецов. Он говорил своим подчинённым:
— Прежде чем человека допустить до строительства светлого будущего, с него необходимо стряхнуть тёмное прошлое. А як же ж!
Даже за обеденным столом, пережёвывая массивными челюстями пайковый гуляш, Остап Силыч думал о незаконченности возмездия, того хуже — симуляции наказуемого. Однажды (классический пример больших открытий) во время перевоспитания беглого вора по кличке Стерва охранники, не сговариваясь, сделали паузу. Вор облегчённо вздохнул. Тотчас четыре сапога одновременно подняли его над цементным полом карцера. Раз!
— Во! — радостно произнёс Жупанько. — Це по-нашему, по-гвардейски!
Стерва умер ещё в полёте, успев перед смертью послужить доблестному делу и внести свой личный вклад…
Заключённый Упоров оказался ловчее доверчивого вора. Он извлёк из опыта общения с улыбчивым Жупанько главное — не доверяй, не надейся, не расслабляйся. И перенёс второй «гвардейский» малыми потерями: ему сломали два ребра да вбили куда-то аппендикс, который чудом не лопнул.
Полуживого зэка бросили в одиночку, а старшина Жупанько пошёл, напевая любимую мелодию «Дывлюсь я на небо…», мыть руки настоящим цветочным мылом столичной фабрики «Свобода». Оба они ещё не знали, что через час им придётся встретиться снова по обстоятельствам, от них не зависящим. А пока Силыч жевал свой пайковый гуляш, зэк лежал на нарах вверх лицом, хватая спёртый воздух камеры короткими порциями, словно кипяток, пользуясь отведённой ему малостью вдоха и выдоха.
Чтобы отвлечься от мыслей о будущем, он отводил их в прошлое, но там путаницы было не меньше, и зэк тогда пытался проникнуть в предпрошлое, вневременное существование, когда его зачатье ещё не значилось даже в планах виновников. Они просто ничего друг о друге не знали. Маленькая еврейка пианистка была домоседкой и втайне презирала своего брата-боевика, столь кровожадного, сколь и трусливого, а лихой командир кавалерийского отряда Будённого носился по полям гражданской войны и рубил головы тем, кто стоял на пути голодранцев и пьяниц в царство свободы. Всё определил случай. Отряд Упорова остановился в Белой Церкви на двое суток. Первый вечер она играла «Марсельезу», героически складывая две тоненькие морщинки над прекрасными чёрными глазами. Вторую ночь уже солировал командир отряда. Их единственный сын появился на свет после окончания мужем академии красных командиров. Мама шутила:
— Сергей, тебя хорошо подготовили.
Сергей Упоров погиб в первые дни Отечественной…
«Если бы это случилось раньше…» — мысль была не по-сыновьи жестокой, и он тут же нашёл ей оправдание: не кто иной, как папа завоёвывал ему одиночную камеру. «Господи, какая боль! Лучше бы мне не родиться». Зэк ухватился за это и представил себя в резерве жизни: маленьким, розовым, с крылышками. «Тогда бы всё получилось иначе, точнее — ничего не получилось: ни судей, ни тюрьмы, ни боли, а ты, укрытый от земных забот, безмятежно бы парил в мечтах влюблённых…»