К заключённому прежде пришла тошнота, а следом за ней вернулись краски и голоса. Всё стало таким, каким должно быть, только тело стягивала поперечная боль.
— Распишитесь, Упоров. Здесь и здесь. Дежурный, заключённого — в камеру.
Он сложил за спиной ладони и пошёл, сожалея, что не расхохотался, в психушку бы отправили. Оттуда, говорят, двое бежали с концами…
* * *
…Лезвие ножа застыло у самого горла, затем он увидел гостей. Всех сразу, как в блеске зарницы. Их было трое. Четвёртый мгновенно исчез за дверью, оставив в камере пристальный лисий взгляд.
Зэк вспомнил похороны деда. Надёжный дубовый гроб с витыми ручками, чёрный бархат, льняная рубаха, таинственный, невесть откуда взявшийся запах ладана.
Зеркала, по недосмотру, стояли в белых саванах простынок. Отец потом ругался, но негромко и без злобы, просто, чтобы высказать своё партийное отношение.
Деда провожал почти весь город.
«Тебе суждено умереть на нарах, как и положено настоящему бандиту. Похорон не будет…» Он не успел пожалеть о похоронах и подумать о том, что прежде смерти будет боль. Его окликнули:
— Здравствуй, Вадим! — Иезуит улыбался, как старому знакомому, но нож всё ещё был у горла.
— Здравствуй! — прохрипел Упоров. — Вы что, не можете без примочек?! Убери перо!
Нож убрали, тут же сутулый зэк с хищным лицом и белыми, ухоженными руками удачливого картёжника спросил:
— Куда ушла воровская касса?!
Нож застыл сантиметрах в десяти от его шеи. Он успел сообразить: «Они сами по себе. Их никто не посылал».
— Какой груз, баклан поганый, какая касса?! Ты что буровишь?! Мне вышка за мусора корячится!
— Не хипишуй, Вадим. Нас сходка послала. Вы уходили в побег с воровской кассой.
— Я уходил с одной пиковиной. Деньги ваши в глаза не видел. Мусора с тем же вязнут. Надоело!
— Да ты что буровишь, лох поганый, там же рыжьё было!
— Мне какая разница?! Пустой уходил. В Таёжном бомбанули «медведя». На том и спалились.
— Слышь, Иезуит, разреши, я ему брюхо вскрою… — свистящим шёпотом предложил незнакомый Вадиму зэк.
— Нуждаешься в моей жизни? — спросил Упоров, чувствуя, что тот действительно хочет его убить. Тем не менее заставил себя расстегнуть телогрейку, затем рубаху. — Режь! Забирай! У меня больше ничего нет.
Сутулый зэк решительно спрыгнул с нар, но Иезуит оттолкнул его к стене.
— Потерпи, Гоша. Что говорил Камыш на очной ставке? Запахни, запахни гнидник-то. Видали мы животы, и что в животах — видали. Ну?!
— О чём с тем бесом говорить — первый раз вижу! Погляделись да разошлись при своих интересах.
Из-за двери выскочил незаметный зэк с лисьим взглядом:
— Линяем! Мусор волнуется.
— Сейчас! — Иезуит почесал за ухом. Он был явно разочарован разговором и, продолжая обдумывать ситуацию, смотрел в лицо Упорова бесцветными глазами уснувшей рыбы. — Помни — убить тебя никогда не поздно…
Глаза его начали наполняться злобой, готовой выплеснуться в удар ножа, и Упоров уже знал: теперь надо только слушать, спокойно и внимательно, чтобы не возбудить действия. Он так и сделал.
— И мы убьём тебя, если ты дешевнёшь, Фартовый. Говоришь вроде бы складно, но веры нет у меня. Сомневаюся… Пока прощай!
Странное дело: заключённый смотрел вслед своим несостоявшимся убийцам, но думал о той зеленоглазой девчонке в подшитых кусками автомобильных покрышек валенках. Ей уже семнадцать!
— И её зовут Наташа Камышина, — сказал зэк вслух. — Очень приятно. Меня зовут Вадим. Должен заметить — у вас серьёзный дядя, а вы такая милая.
Казалось, все его заботы сосредоточились в огромных глазах юного длинноногого существа, но следующее открытие отсекло радость одним махом:
— Кто их послал?!
Зэк поднялся на нарах. «Если Морабели, это была просто проверка твоих показаний. А если Дьяк? Ему есть о чём беспокоиться… И когда-нибудь тебя попросят залезть в петлю, чтобы не волновать старого вора».
Для него ночь кончилась. Он метался по камере, ловил вшей, нянчил сломанные рёбра и искал выход, но войти в игру оказалось куда легче, чем из неё выйти.
Игра продолжалась. Он стал в ней козырем…
* * *
Когда судья произнёс: «К высшей мере наказания!», Вадим постарался не думать о том, что стоит за приговором. Он смотрел в зал. Прошёл глазами золото погон, ответил грустной улыбкой на торжествующий взгляд женщины, которая плюнула ему в лицо у конторы прииска. Ей и сейчас очень хотелось крикнуть «ура!», но она не рискнула, задушив в себе рвущееся наружу желание. Наконец он увидел то, что искал: из-за плеча надменного полковника Полозкова выглядывал большой зелёный глаз, розовое от волненья ухо и тугая коса на прямом плече. Зэк ей подмигнул. Знакомый глаз болезненно сузился, зелень поблёкла и появилась слеза. Сидевший рядом с ней бравенький лейтенант из оперативной группы что-то сказал, с опаской поглядывая на полковника. Она не ответила. Приговорённый улыбнулся: ему была приятна строгость девчонки, о лейтенанте думать не хотелось, как и о тяжёлых шагах за дверью камеры на избранном кем-то рассвете.
«Часто умирают только трусы, — приговорённый глядел прямо перед собой, направляясь в сторону "воронка". — Ты умрёшь один раз!»
Опять мелькнула Наталья Камышина в серой толпе любопытных.
— Я тебя люблю!
Слова приговорённого напугали одного из солдат, тот вскинул автомат наизготовку.
Упоров хотел оставить признание на свободе. И всю дорогу от поселкового клуба до тюрьмы наслаждался своим поступком, не допуская к себе и не пытаясь осмысливать как свершившийся факт приговор выездного суда.
Борьба с самим собой началась в камере. Он прочувствовал, для чего даётся приговорённому томительный срок ожидания, истончающий донельзя душевную защиту, с тем, чтобы позволить страху за потерю тела потоптаться козьими копытцами по голой душе.
Ко всякому человеку придёт своя смерть, по приговору она чужая, и неминуемое её приближение поистине ужасно. Остановить вспыхнувший внутренний хаос помогла мысль о помиловании. Зэк вцепился в неё, как утопающий в спасательный круг. Сел на нары, мысленно начал писать текст прошения и увидел, что рядом стоит кружка с чаем…
«Они начали о тебе заботиться. Плохой признак… В недоверии к сочувствию тоже нет ничего хорошего. Главное, чтобы побыстрей устали нервы, тогда ты заснёшь…»
Приговорённый закрыл глаза… облегчение не пришло, наоборот: темнота, как в стоге сена, начала всасывать густой холодный мрак. Но сейчас всё походило на погоню. За ним гнались неизвестные существа, окутанные чадящим дымом чёрной свечи. Он подождал их приближения и поспешил увидеть свет. Осторожно протянул руку, погладил чахлый луч солнца, протиснувшийся к нарам сквозь зарешёченное оконце. Вошедший в камеру дежурный поглядел на него дружелюбно, поставил на нары миску с дымящимися щами:
— Заправляйся. Щи — с мясом. От них пользы больше, чем от пустых мыслей.
Сказано ломким баском, с непривычной для служаки теплотой. Ему хотелось быть добрым, и приговорённый почувствовал желание старшины, но от этого ещё больше захотелось жить, делать кому-то добро. Зэк промолчал, не зная, как выразить своё состояние, чтобы никто не перепутал его со слабостью. Он ещё был чуточку гордый сверху, словно посыпанный маком бублик, и крупицы гордости только усиливали чувство душевного одиночества. Подобревший охранник ничем не мог помочь, да и никто другой… разве что отец Кирилл.
Хочу дойти, хочу узнать,
Чтоб там, обняв Его колени,
И умирать, и воскресать!
Посеянная Монахом надежда перешла обыкновенное любопытство, зэк, уже на полном серьёзе, старался совместить её со своим опытом выживания в «сейфе». «И умирать, и воскресать!»
Сегодня хочется только воскресать. Жить, не думая о смерти. Ты к ней не готов. Пределом твоих сил оказался приговор. За ним ничего не видишь. Ты — как все.
А отец Кирилл? Откуда у него?! И есть ли?! Есть. Оно живёт и движет человеком на земном пути, возможно, не совпадающее с его волей и интересами, но и не встречь им. Рядышком. С тем он уходит. Ты же — в абсолютном непонимании, неготовности принять судьбу.
Зажёг свечу другого цвета? Много ли тех, кто проскочил мимо соблазна? Монах… Жить, как он, — страшный выбор! Не твой. Теперь бы любой хорош, да прошлое не станет настоящим…
«Изменить можно только сроки, — зэк пощупал пульсирующую вену. — Подвинуть поближе черту и шагнуть за неё».
Горящий мозг не желал давать ей имя — смерть, но и не нашёл другого названия. Так оно и осталось простой чертой, за которой он безуспешно пытался разглядеть наполненное другим смыслом другое существование. Речь уже не шла о жизни, человек хотел существовать в каком угодно состоянии, увидеть себя пребывающим в каком угодно мире. Но быть… Увы, всё находилось за гранью земного сознания…
…Морабели появился в камере смертников на четвёртые сутки после вынесения приговора. То был уже другой Морабели. Он не угрожал, и в голосе пропали роковые нотки. Полковник сочувственно выпятил губу, приятельски кивнул. На этот раз от него пахло коньяком.
Зэк чувствовал это так остро, как может чувствовать только приговорённый к смерти.
— Не понимаю! — Важа Спиридонович жестом разрешил заключённому сесть на нары, прошёлся вдоль стены и опять сказал: — Не понимаю!
Рука в лайковой перчатке сжалась в кулак.
— Суд называется, мать твою так! Рассветов десять чекистов кончал — вышку получил. Тебе соучастие не доказали толком, тоже — вышка. Суд, да? Дерьмо безграмотное! Писал ходатайство о помиловании… Официально писал! — Морабели глянул на Упорова через плечо. — Моя подпись и подпись секретаря парторганизации. Беспрецедентный случай!
— Пустые хлопоты, гражданин начальник…
— Молчи! Чекист просит. Орденоносец. Те, кто тебя подвёл под вышку… Ты сам-то понял?
— Что толку?!
— Ты бы сказал мне, куда ушёл груз, Вадим… Это сейчас тебе может здорово помочь. При моих связях, — полковник щёлкнул пальцами, — мы восстановим справедливость!