К столу подошёл слегка приседающий на левую ногу зэк в брезентовой куртке, застенчиво мигая гнойными глазами, спросил:
— Звали, Никанор Евстафьевич?
— Ты в одной камере с греком сидел, — сразу начал с дела Дьяк. — Как его фамилия, Вадим?
— Заратиади. Моих лет и роста одного. Борисом зовут.
Зэк выпятил нижнюю губу, одновременно закусил язык, выражая таким образом сосредоточенную работу памяти. Наконец сказал:
— Фиксатый. Кони жёлтой кожи. Метла хорошо подвешена.
— Он, — подтвердил Вадим.
— Шо я могу за него сказать: шпилит прилично, весёлый, лишка не двигает. За масть мы с ним не толковали, мыслится мне — из порченых фраеров. Шёл по делу вместе с Идиотом — ограбление почтового вагона.
— Идиот… — Дьяк почесал широкую переносицу, поглядев на Соломона, махнул рукой. — Ты покуда иди. За революцию после доскажешь. Интересно, верно, Вадим? Так получается, Идиот с ним раскрутился? Самостоятельный вор, пошто подельника доброго не нашёл?
— Так, может, он добрый и есть. Худого за ним не признал.
— Буди Краха, что гадать?!
Под большим ватным одеялом что-то зашевелилось, чуть позже показалось маленькое личико в белом венчике клочкастой бородёнки. Личико опёрлось круглым подбородком на засаленный край одеяла, сонные глазки с трудом освободились от тяжести набухших век.
— Что тебе известно за вагон, в котором спалился Идиот?
— Идиот?! — звук разорвал слипшиеся губы звонко и пискляво. — Он — жертва милицейского произвола. Их было трое, а наводил грек…
— Ясно. Вылазь, иди сюда, дубина! Кричишь на всю зону.
— К вагону я тоже имел приглашение.
— Чего ж не подписался?
— Дал согласие на другую работу. С ним пошёл Канцлер, а он такой легкомысленный, чуть что — сразу стреляет. Я с такими не вожусь.
— Хватит хвалиться-то! Скажи лучше — как к ним грек втёрся?
— Диму спросить надо: он привёл. Но, думаю — плохого не возьмёт. Дима — битый. Пил мало, а значит не дурак. Одно меня смущает — их какие-то железнодорожники постреляли! Не стыдно, если б настоящий чекист, с орденом, а то голь беспартийная!
— Ох, Олежка, — улыбнулся Дьяк. — У тебя язык с членом на одной жиле болтаются. Сядешь с тем греком играть. Пощупаешь иноземца. Не балаболь попусту. Подогрей… Тьфу ты! Остарел совсем: лошадь лягаться учу. Иди. Досыпай!
И повернувшись к Упорову, облизал с ложки мёд, после сказал:
— Такие дела, Вадим. Ты, случаем, не бежать с ним собрался?
Вопрос был задан вскользь, без навязчивого интереса, но бывший штурман знал: по-другому о вещах серьёзных здесь не говорят.
— Собрался, — ответ был таким же спокойным, как и вопрос, что понравилось вору, хотя своего удовольствия он ничем не выдал. — Только меня что-то держит внутри, а что — понять не могу…
— Бегал уже, то и держит. Подумай ещё, Вадим. Желанья, они часто неуместны бывают от глупых страстишек. Давай ещё медку отведаем, пока Соломона нету. Умён Соломон! Знаешь, за что устроился? Подворовывал книжечки ценные да разные ксивы тёмные. Со стороны не подумаешь…
— Он, может, и умён, мне от того не легче…
— Потерпи, потерпи. Чой-то там, за зоной, происходит. Сталина трюмят. Всё им содеянное оказалось противным ленинскому курсу партии. Одного в толк взять не могу: что ж она — лошадь слепая, партия эта?! Не видела, куда её ведут? Ещё народ за собой тащила, сука…
* * *
Перед разводом случилась заминка: начальство задержалось, и, пользуясь случаем, капитан Сычёв, о ком ничего худого по зоне не ходило, подошёл к заключённому Дьякову с вопросом:
— Староста, почему ваши люди не присутствовали на политинформации? С приказом начальника лагеря были ознакомлены все.
— Во-первых, гражданин начальник, — примирительно улыбнулся Никанор Евстафьевич, — это не люди, а воры, они скоро отомрут сами. Во-вторых: политику знают назубок. Слышь, Крах, кто такой гражданин Хрущёв?
Зэк цыкнул зубом, оглядел капитана, как неисправимого двоечника опытный педагог:
— Верный ленинец, борец за дело мира и торжество коммунизма! Специально вылез из шахты, чтобы занять место на капитанском мостике.
— Как? — счастливым голосом спросил капитана Сычёва Дьяк. — Радио не надо. Газета такого не придумает.
Капитан усмехнулся, не теряя ровного тона, предупредил:
— Советую, заключённый Дьяков, не путать в дальнейшем приказ с приглашением. Будете наказаны.
— Не сомневайтесь, гражданин начальник: в следующий раз мы вам такое расскажем, про что и Никита Сергеевич не знает.
Сычёв слегка покраснел, но в это время его окликнули:
— Гражданин начальник, вопрос позвольте задать? — над строем поднялась короткая, сильная рука.
Капитан глянул и увидел Хряка, чья всегда наглая рожа на этот раз выражала, нет, даже требовала сочувствия. Ничего хорошего от Хряка Сычёв ждать не мог, потому кивнул Подлипову:
— Разберитесь, старшина!
И отошёл от строя настолько, насколько его отпустило любопытство, принялся разминать пальцами папиросу.
— Чо надо, Свиньин? — зарычал Подлипов. — Если в карцер собрался — пиши заявление.
— Вопрос серьёзный, гражданин начальник. Жизнь вот собираюсь начать новую. О партии думаю. Пока плохо, но надеюся.
— Спрашивай! — приказал Подлипов с угрозой.
— Ну, дойдём мы до сияющих вершин, ну, залезем на самую высокую макушку. Дальше что?
— Дурак! Будем жить при коммунизме. И плевать сверху на капиталистов.
— Вас куда девать, гражданин начальник?
— Меня? — старшина не потерялся. Был готов и ответил с холодной усмешкой: — Я, Свиньин, тебя и при коммунизме охранять буду. В зоопарке. А пока мы его построим, посидишь в карцере. Трое суток! Всё! Откроешь рот — добавлю!
— Ежели ему «Интернационал» спеть хочется, тогда как?
— Дуплетом будете петь, Ключников. Тоже, наверное, попоститься захотел?
— Поститься? — Ключик замотал головой. — Упаси Господи, гражданин начальник. Я же — атеист.
— Что ещё за масть объявилась? Почему не знаю?!
— Атеист, гражданин начальник… как бы вам проще объяснить. — Ключик сунул в рот палец и закатил глаза, а капитан Сычёв подошёл на шаг ближе, едва скрывая улыбку.
— Педераст неверующий, — подсказал Жорка-Звезда. — Чо объяснять, когда любой грамотный человек знает.
— А! — обрадовался Подлипов. — То-то я смотрю, у тебя походка изменилась.
Ключик покраснел, принялся оправдываться беззлобно и как всегда лениво:
— Георгий шутит, гражданин начальник. Со мною всё в порядке, походка от голода такая. Вы-то сами член партии?
— А то как же?! На такой пост всякого не поставят. У меня стаж с войны.
— Значит, и вы — атеист…
— Замолчи! Трое суток! А ну, подравняйсь! Вам только дай волю. Кого угодно из себя выведете. Атеисты, мать вашу так!
Упоров не прислушивался к разговорам, даже о побеге думалось без прежней страсти и интереса. Он смотрел мимо шевелящегося рта старшины, мимо расхохотавшегося капитана Сычёва в сторону уходящей к горизонту чахлой колымской тайги, а видел тихую бухту и застывшую белую яхту. Члены экипажа совсем не похожи на тех, кто его окружает, просто люди, каких любит море: спокойные, сильные, без тайного умысла в глазах.
Медленно, грациозно, точно лебедь, яхта отходит от искусанного морской водой гранита пристани. Он без сожаления наблюдает за береговой толчеёй, исчезающей из его новой жизни.
— Поднять паруса! Лево на борт!
— …Ты что, Упоров, глухой, чо ли?! — старшина Подлипов рассержен. — Пошли со мной! Спит стоя, лошадь!
— Яхту видел белую, — сознаётся зэк, — Кстати, куда мы идём?
— Ты хотел знать — куда тебя ведут? Начальство затребовало. Опять что-нибудь натворил или хочешь натворить. От тебя ничего другого не дождёшься.
Подлипов достал из кармана спичку и, ковыряя в зубах, продолжал рассуждать:
— Забавный вы народ: каждый хуже говна, а мнит о себе, как о человеке. Помню, политические решили день рождения Маркса отметить. Собрались в кучу, говорили за бессмертное учение, потом один, злой такой, жёлтый, будто из задницы вылез, говорит — давай «Капитал» почитаем. И просят своего, как вроде секретаря ячейки, хоть и беспартийного: «Принеси-ка, Поликарпыч, "Капитал", освежимся партийной мудростью». Поликарпыч икру заметал. Туда-сюда! Они все нахрапистые, принципиальные. Требуют! Выясняется — Поликарпыч двинул тот «Капитал» Копчёному, а Копчёный засадил Жорке-Звезде. Накрылся, одним словом, «Капитальчик». Били Поликарпыча. А ведь гнул из себя железного большевика. Сталину писал, мол, жертва — он. Ты, Упоров, ручки-то — за спину. Беседа — беседой, порядок — порядком.
— Спасибо за науку, гражданин начальник.
— Да чо там, — засмущался не ожидавший такого ответа Подлипов и, расправив под ремнём гимнастёрку, добавил: — На то и поставлены, чтоб вас на путь наставлять.
* * *
Начальство знает всё. Есть такое начальство, которое не только всё знает, но и кое-что соображает, а главное — делает. Упоров не догадывался, что именно с таким начальством ему придётся столкнуться. Сперва он подумал — буду крутить дело с грузом, и был сбит с толку неожиданно приятным предложением:
— Садитесь!
Команда поступила от полковника с холёным лицом и бакенбардами, придающими ему сходство с героями Гоголя. На вид полковнику было лет пятьдесят. Впрочем, когда постоянно видишь перед собой измождённые лица потерявших возраст людей, судить о возрасте тех, кто находится на другой ступени жизни, сложно. Скорей всего, полковник — много старше. Несомненно другое — он был главным в просторном, отделанном под морёный дуб кабинете начальника лагеря.
Упоров сел. От непривычной мягкости и удобства обтянутого коричневой кожей стула почувствовал себя беспомощным, а запах одеколона «Красная Москва» сразу выделил его собственный запах, оказавшийся до тошноты неприятным.
«Должно быть, они нюхают тебя, как кусок падали. Живой падали!» — зло подумал зэк, перестав принюхиваться, даже испытал что-то похожее на превосходство: в кругу одинаково пахнущих людей он был сам по себе.