— Не могли бы вы хоть изредка навещать меня не только в снах?
— Буду приезжать. С вашего позволения, назовусь вашей невестой.
— Хорошая мысль, — сделал попытку улыбнуться Лысый.
За дверью кашлянул суровый старшина. Упоров заторопился:
— Ваш дядя, Наташа, как он отнесётся к этой затее?
— Дядя? Что вы?! Он убеждён: я — серьёзный человек. И это действительно так, Вадим.
— Я люблю вас, Наташа! Слышите — люблю!
Она опять сменила взгляд озорной девчонки на серьёзный, взрослый, а он поразился скорости, с которой всё произошло.
— Пока только слышу, — перед ним стояла задумчивая красивая женщина. — Возможно — почувствую. Ведь что-то меня влечёт…
Старшина возник на пороге караулки, голосом, исключающим возражения, произнёс, щёлкнув крышкой часов:
— Свидание окончено!
— Да обожди ты, Мышелов! Полминутки обожди! — махнул на старшину, как на заблудшую корову, Никандра. — Не видишь, что ли?!
— Заключённый Упоров! — старшина не взглянул в сторону Лысого. — Немедленно покиньте помещение!
Её губы коснулись щеки зэка.
— Идите, Вадим. До свидания!
Заключённый сложил руки за спиной, прошёл мимо посторонившегося старшины, но его остановил голос Никандры:
— Постой, Вадим.
Бывший бригадир повесил на плечо Вадима авоську.
— Это тебе! Ребятам привет передай.
— Твои земляки там немного…
— Знаю. Не переживай — уладится.
Старшина Мышелов протянул руку, снял с плеча Упорова авоську. Развязал белую бельевую верёвку, заглянул внутрь.
— Чо мацаешь?! — возмутился задетый отношением старшины Лысый. — Серякин лично проверял.
— Лишней бдительности не бывает, — спокойно парировал наскок Мышелов, — банки почему не вскрыты? Нарушение.
— Вскрой! Проверь! Чтоб тебя от твоей бдительности понос пробрал!
— Мой понос — моя забота. Свиданий тебе, Лысый, больше не видать. Заключённый Упоров, вперёд и шире шаг!
— …Зачем вы так, Никандра? — слышит он за спиной её голос. — Надо было вежливо. Он же — при исполнении.
— Серякину напакостить хочет. Почуял слабину у человека, шакал!
— Серякин ваш тоже хорош! Вы видели, как он себя нахально вёл?
Заключённый непроизвольно замедлил шаг. Ему хочется найти Серякина и дать капитану по башке…
* * *
Серёжу Любимова на Кручёном знали все. Он выполнял обязанности почтальона, отвечал за самодеятельность, имел забавную даже для Колымы кличку Убей-Папу. До начала своей довольно продолжительной отсидки жизнь юноши из семьи советских аристократов складывалась прочно, надёжно, по схеме, не доступной пониманию людей, не знакомых с тайнами государственного строительства. Папа много работал и много пил, мама не работала, но пила не меньше папы, потому Серёжа родился восторженным мальчиком с открытым, но слегка заторможенным сознанием, в которое нанятые педагоги из «бывших» безуспешно пытались вложить кое-какие знания по кое-каким наукам. После окончания школы он получил своё законное место в институте международных отношений. Впереди лежала ровная дорога с вешками от первой должности работника посольства в недоразвитой африканской стране до персональной пенсии и персональной могилы на Новодевичьем кладбище.
Перед самым окончанием института ему подыскали достойную невесту из семьи потомственных революционеров. Анжелика работала в аппарате ЦК ВЛКСМ.
Девушка была расчётлива, деловита, и он её любил.
Во всяком случае, мама говорила его будущей тёще — жене заведующего отделом ЦК КПСС:
— Серёжа без ума от Анжелики. Когда они идут по улице, все оглядываются.
Мама лгала: они никогда не ходили по улице пешком…
Однажды Серж, как его звала Анжелика, затащил суженую в свою комнату, захлёбываясь от нетерпения, предложил устроить репетицию брачной ночи. Невеста вынула из крашеного рта американскую сигарету, пустив в лицо Серёжи дым, целомудренно произнесла:
— До свадьбы — ни-ни!
Он ждал свадьбы, как алкоголик открытия пивного ларька. Верил ей, как можно верить только секретарю партийной организации, пока не застал в дачной постели… с папой. Оказывается, их сожительство стало традиционным с момента появления девушки в доме Любимовых.
Потерявший голову Серёжа кинулся к маме. Она схватила кремлёвский телефон, но… трезво взвесив последствия, налила сыну стакан виски. Мать и дитя пили два дня, даже не заметив того, что стали любовниками. Всё случилось как бы само собой. Мстительно и страстно. Тем дело могло кончиться, умная мама говорила:
— Теперь вы в расчёте, сынок. Но Анжелику нам надо сберечь…
Вмешался случай: в спальню вошёл неожиданно примчавшийся по звонку домработницы папа. Он был взбешён.
Серёжа оценил ситуацию, как неразрешимую миром. Будущий дипломат сунул под подушку руку, и рука вернулась на свободу, сжимая рукоятку пистолета, подаренного папе лично маршалом Жуковым.
…На суде он не мог объяснить судьям, почему стрелял. Да ещё так точно, сразив папу первой пулей в лоб.
Там же возмущённая невеста очистила себя гневной речью в адрес сумасшедшего подонка, примазавшегося к комсомолу и обманувшего её искренние надежды на чистую, идеологически выдержанную любовь. Бедная мама тоже была вынуждена осудить сына, чтобы получить персональную пенсию как вдова видного государственного деятеля. После объявления приговора Серёжа крикнул ей из-за загородки:
— Прости, если можешь! Отнеси цветы на папину могилу…
Хотя в зал заседания пускали по специальным пропускам, многие плакали, даже Анжелика, три дня назад сделавшая аборт от покойного папы…
В лагере к Сергею отнеслись неплохо — всё-таки Любимов. Ему было куда тяжелее расставаться с привычным образом жизни, нежели какому-нибудь лихому пролетарию или интеллигенту, который слаще моркови фрукта не ел. Да и звоночки, тайные ходатайства нового мужа мамы, человека влиятельного в партийном мире, сыграли свою положительную роль.
Бог не дал ему ума, но инстинктивно, недолгим опытом предшествующих поколений, личными наблюдениями он уловил главное — должность почтальона и ответственного за художественную самодеятельность поможет выжить. Сергей дорожил ею свято, как в своё время дорожил званием комсомольца, а позднее — комсорга.
— …Ты что, пидор, дверь широко распахиваешь? — укорил Серёжу Зяма Калаянов, прервав процесс перекалывания профиля товарища Сталина в задумчивую русалку на голой груди Гарика Кламбоцкого. — Такого человека застудить можешь!
Кламбоцкий покровительственно кивнул Зяме, а Серёже показал кулак с бронзовой печаткой на пальце.
Серёжа, однако, имел наглость не обратить внимания на критику с верхних нар, прошёл от неплотно закрытых дверей барака до стола, где бригадир с пришибленным Ольховским что-то рисовали на клочке бумаги.
— Читайте! Завидуйте! — голосом Маяковского прокричал счастливый Убей-Папу, припечатав на грязный стол газету «Заря коммунизма». — Здесь — про вас, товарищи! Поздравляю!
Зяма докалывал вуаль, прикрывающую усы Генералиссимуса, и от вспыхнувшего любопытства чуть дальше погрузил иголку. Гарик заорал. Калаянов извинился и спросил у почтальона:
— Ну, и что за нас говорят в том брехунке?
— Замечательно пишут! Прекрасный, выдержанный в духе времени материал! Открывающий и раскрывающий процессы демократизации нашего общества.
— Ша, убивец! — рявкнул сбитый с толку Зяма. — Я эту феню не понимаю. И вообще тебе надо прекратить стрелять в родителей, Серж, — заговариваешься. Читай, как на бумаге.
Бригадир поймал вопросительный взгляд почтальона, кивнул:
— Погромче, чтоб всем было слышно.
У Любимова был сочный, хорошо поставленный голос:
«Комплексная бригада Упорова досрочно выполнила план добычи золота. Параллельно с основными работами коллектив по собственной инициативе отремонтировал четыре бульдозера, сварил промприбор для будущего сезона. Уже подготовлено два полигона для ведения работ открытым способом. Эксперимент начнётся с нового промывочного сезона. Сейчас победители социалистического соревнования в честь годовщины Великой Октябрьской социалистической революции ведут нарезку шахт. Темпы ударные!
— Труд — показатель отношения к осознанию своей вины, — сказал вашему корреспонденту бригадир В. Упоров, — в нём выражено желание советского человека сделать свою Родину ещё богаче и сильнее…»
— Сука трепливая! — Упоров сурово стрельнул взглядом в сторону смутившегося Соломона Волкова. — Самого в блудную заносит и меня тянешь!
Ничего не понявший Убей-Папу перевёл дыхание, восхищённо сказал:
— Здорово! Прямо как в «Правде»! Замечательно! Далее здесь пишется про многонациональный состав бригады, хорошую организацию труда, о ворах, вставших на путь исправления…
— Это ещё какие там воры встают на путь?! — забеспокоился и даже изменился в лице Дьяк. Он надел очки, посмотрел на Сержа, как на человека с плохой репутацией.
— Здесь не сказано, — пролепетал почтальон, — в общем, без конкретных фамилий, Никанор Евстафьевич.
— Вопчем? — вор вытер со лба пот и снял очки. — Тогда ладно, тогда читай. Не нравится мне, Соломончик, такая газета.
— Да вы что?! — Убей-Папу всплеснул руками. — Слушайте дальше: «Партийная организация управления…» Вдумайтесь в эти слова: партия вам доверяет! А Соломон Маркович здесь ни при чём, статью написал… — он сделал многозначительную паузу, взглядом учёного, стоящего на пороге великого открытия, обвёл зэков, — выпускник МГУ Игорь Лукин! Сын первого секретаря райкома партии Ивана Николаевича Лукина. Поздравляю!
— Ну, так и что нам теперь за это причитается? — спросил, вытирая о телогрейку руки, Зяма Калаянов.
— Как что?! Почёт! Уважение! Впервые открыто и честно!
Среди опасных, усталых циников с самокрутками в ухмыляющихся ртах Серёжа чувствовал себя существом возвышенным, но непонятым, и, вконец огорчённый, махнул рукой: