— Морабели знает?
— Думаешь — по каждому поводу к этому зверю бегаю?!
Роберт Селинский покраснел, однако ни одного вызывающего подозрения движения не сделал, выражая обиду голосом:
— Я больше спрятал, чем сдал. И за тот побег, когда воры впрягли тебя вместе с Колосом…
— За тот побег молчи! Ты вложил столько, сколько знал. А знал больше меня. Я ведь — без понятия о том, что тащили мы.
— Понтуешься! Договорились — всё будет всветлую.
Упоров молча смотрел на Селитёра, не скрывая кипевшей внутри ярости, и вор увидел правду в слегка прищуренных глазах бывшего штурмана. Понял — тот на пределе, и быстро сказал:
— Там были четыре золотых оклада с каменьями. Три креста, один — с сумасшедшей ценности брильянтом. Царские червонцы да горсточка алмазов. Цены такому богатству не сложишь. Ему нет цены по нонешним меркам. Украл тот клад деловой комиссар Чикин. На допросе под пытками у кого-то выведал. За собой возил, как болезнь, земле, и то доверить боялся. Он был начальником лагеря на Берелехе, вместе с Гараниным брали… Отдавая Богу душу на нарах в Бутырках, отдал и свою тайну известному тебе, Фартовый, душеприказчику — Аркадию Ануфриевичу Львову…
— Не больно верится, — Упоров осторожно покрутил головой. — С такими деньгами — обыкновенным начальником лагеря. Он ведь мог…
У окна снова мелькнула тень, и Роберт спросил без всякого страха, так что Упоров не посмел его обмануть:
— Кто у тебя на васере?
— Фунт.
— Тогда надёжно. Что касается вороватого комиссара, он имел всё и без золота. Личный друг колымского короля. У нормального человека мозгов не хватит придумать их шикарную жизнь. Они ею жили… Ну, да это — прошлое. Меня удивляет настоящее: как ты выжил? Промахнулся кто или так задумано?
— Во-первых, я ещё не выжил. Во-вторых, сам удивляюсь.
— В-третьих — ты настаиваешь на своих близких отношениях с Дьяком или переиграем?
Упоров задумался, просчитывая все варианты опасного общения, сказал, как о решённом:
— Пусть будет так: я Никанору Евстафьевичу за те рыжие колечки расскажу, а ты доложишь Важе Спиридоновичу о том, что Дьяк был посажёным отцом на моей свадьбе.
— Сколько в том правды?
— Сто процентов. Свадьба игралась вчера в Доме культуры. На репетиции. Полковнику могли уже доложить…
В мышиной полутьме кочегарки лицо Упорова внезапно озарилось внутренним светом зреющего взрыва, стало лицом бойца, для которого всё замкнулось на долге. Поражённый вор приподнялся и чуть попятился вправо, прежде чем спросить:
— Ты что? Ты что задумал, Фартовый?
— Открыться тебе, Роберт. Тайна у меня есть, которой ты поделишься со своим полудурошным шефом…
Селитёр пропустил обиду мимо ушей. Он силился улыбнуться, ничего не получалось, кроме жалкой гримасы испугавшегося человека.
— Берадзе жив. Закрой рот и слушай! Тот самый, что списан полковником в мертвецы. За это Морабели не похвалят и орден не дадут.
«Ах, Дьяк, Дьяк, как вовремя вспомнилась рассказанная тобой история, рассказанная ни с того ни с сего, в благостную ли минуту, с расчётом ли…».
— Круто берёшь — не поверит. Я бы знал…
Твёрдые, отчётливые линии на лбу сделали лицо Упорова жестоким лицом сознательного сатаниста; порченый вор осёкся. Дыхание его стало неполным, словно замороженным, готовым остановиться совсем.
— Имеешь железное право сказать об этом полковнику, будучи уверен — хипиш он не поднимет.
— Случаем, не сам ли отмазал Художника? — шёпотом спросил Роберт.
— Нет. Слушай сюда, он должен понять — если будет вести себя неблагородно, эта мысль возникнет у его непосредственного начальства…
— От кого я мог узнать этот кидняк? Мент спросит.
— От Вадима Сергеевича Упорова.
Казалось, Селитёр разделился в самом себе на два непримиримых человека и они крепко повздорили между собой. Когда оба успокоились, вор проговорил:
— У тебя тяжёлый крест, Фартовый…
Голос был расслабленный, всё понимающий. Роберт уже держал себя в руках, не спуская с Вадима усталых глаз.
— …Меня когда-нибудь зарежут, как ни крои. Только не берусь гадать: кого из нас зарежут раньше…
— О том, что здесь говорилось, знают двое. Пусть каждый с тем умрёт.
Роберт Селинский нашёлся не сразу. У него потерялись нужные слова, и после минутного колебания порченый вор поднял в знак согласия руку. Жест длился секунду, во всяком случае, не больше трёх, а когда ладонь опустилась на острое колено, они поднялись точно по команде, и уже взгляды договорили то, что всегда остаётся за словом.
* * *
…Никанор Евстафьевич был серьёзно озабочен, приходилось только удивляться его мученической преданности греху, а ещё выдержке: как спокойно и чинно держал он себя в роли посажёного отца на свадьбе, зная весь тайный расклад дела. Поистине — гений во зле, дар бесовского свойства, который нельзя постичь, но уничтожить… как уничтожишь, не постигнув?
— Работа была верная, — рассуждал тихим голосом Дьяк, поглаживая ладонью стол. — Вернее не бывает. И ты не погнушался, подсобил нам по-людски…
Намёк был прозрачный, но расчётливый. Упоров даже не успел возмутиться, а Никанор Евстафьевич продолжил:
— А этот, ну кого повязали в Перми вязальщики из МУРа, Ёж в опчем, возьми да отвлеки их на дармовой карман. Дурачок старый, не втыкал, поди, целу пятилетку, но туда же! Разохотился. Всё бы ничего, да колечки при нём оказались. Ёж им, конечно, лапти плести до последнего будет, что твой Олег Кошевой. Ну, а коли расколется…
Дьяк смутился по-детски непосредственно, опустил глаза и стал похож на интеллигентного старичка, испортившего воздух в общественном месте.
— Расколют старичка, Никанор Евстафьевич. — Упоров произнёс приговор мстительно, но спокойно, почти шёпотом: — И он вас вложит…
Спокойствие тона не обмануло вора, всё принимающая душа его угадала, что за тем стоит. Он вздохнул тяжело, прочувственно и посмотрел на бугра с явным осуждением, как вроде бы тот понуждал его принимать несимпатичное решение:
— Убить придётся кого-нибудь…
Шмыгнул носом, покрутил лобастой головой.
— Надежда на Ёжика есть: ему седьмой десяток пошёл. В греховном житье поизносился и вполне может, при строгом отношении дознавателей, Богу душу отдать. Поживём — увидим…
— Увидим, как нам предъявят обвинение в хищении золота?! С таких вил не соскользнёшь! А ты, Дьяк, или из ума выжил, или жадность тебя сгубила. Не знаю, но через тебя может сгореть вся бригада.
Сейчас он догадался, для чего был нужен этот прямой разговор. Не ему — старому урке, в коем что-то завиляло, засуетилось именно в тот момент, когда надо принимать твёрдые решения. Пусть Никанор сам расхлёбывает кашу, которую сварила воровская жадность.
Без крови не обойдёшься. Вадим мысленно попытался встать на место Дьяка, и ему стало невыносимо тягостно, словно кишки на ножах исполнителей были его собственными кишками.
Упоров поднял глаза, взглянул на Никанора Евстафьевича с холодным равнодушием. Вор этого не заметил.
Он был весь в себе. Таким он и поднялся из-за стола, необыкновенно сосредоточенным, перешагнувшим временные сомнения человеком.
Кому-то будет обрезан срок жизни…
* * *
Назавтра был первый Спас, упали холодные росы.
Зэк выбрал нужное состояние, способное не только одолеть ожидание грядущих перемен, но и подарить крепкий сон. Зэк выбрал работу до семи потов, уматывая в невольном состязании тех, кто, казалось, был настойчивее лошади. Никто уже, кроме Фунта, не тягался с ним в забое.
— Бугор скоро вытянет ноги, — сказал устало Озорник, стаскивая с головы шапку. — Рогом упёрся, и никуда его не своротишь.
Как на грех, бугор оказался рядом, но не придал словам зэка внимания, лишь пнув его в зад, на ходу распорядился:
— Пройдись по всей лаве. Вода нашла щель…
В забое встряхнул руки, поплевал на ладони и, крепко обхватив древко кирки, начал работу. От первых ударов в суставах ожила ленивая боль. Где-то недалеко от правой ноги с жадным сёрбаньем гофрированная труба засасывала воду.
Жало кирки погружалось в едва видимые трещины. На вялой мерзлоте отбойные молотки вязли, и кирка была единственным надёжным инструментом. За спиной прогрохотала вагонетка. Качнулись лампы. Изуродованные тени начали переламываться, изгибаться, точно соломенные игрушки. Когда вагонетка оказалась рядом, тени затряслись мелкой дрожью, будто через них пропустили ток.
Иногда он поворачивался, вытирая шапкой пот с лица, кричал:
— Шевелись, мужики! Нашего здесь осталось немного.
И снова рубил спрессованную серовато-жёлтую землю, в коей природа спрятала ненавистное ему золото. Рубил, торопясь отнять у неё как можно больше, погружаясь в то состояние потери самого себя, когда уходят мысли, остаётся только выверенный до автоматизма удар. Рывок на слом пласта, и снова удар! Жало кирки входило в собственную тень, как в старого врага.
Потом Иосиф Гнатюк сказал:
— Уймись, бригадир. Смена.
И слегка толкнул его в окаменевшее плечо.
— Сколько сегодня? — спросил бригадир, когда они подходили к рудному двору.
— Почти две.
— Надо было дотянуть.
— Дотянуть, чтоб протянуть?! Глянь на себя!
— У меня есть на кого глядеть.
В словах не было протеста, только замкнутая тоска, желание покоя. Лица плавали светлыми пятнами в мутном сумраке подземелья. Над ними висело многотонное тело земли, что независимо от сознания людей порождало такое состояние духа, когда они, понимая своё ничтожество и слабость, относились друг к другу с грубоватой предупредительной добротой и вниманием.
«Небо надёжней, но мы под небом злее», — он взглянул на звёзды. Гонимые ветром облака то закрывали на время таинственными крыльями их холодное сияние, то вновь открывали, тогда к шагающим по дороге усталым зэкам приходил свет другого мира.
Упоров нашёл в ворвавшемся с улицы в теплушку тумане красноватый бок печи, протянул к нему руки.