Прямо с порога человек прошёл к скамье у стола. Сел, сцепив в лихой крендель слегка кривоватые ноги. Отчего стал ещё более по-деревенски приятным парнем.
— Салавар — главная сука Советского Союза! Это гроб, Вадим! Ну да, вором жил, вором и сдохну.
— Кто им позволил? Где надзиратели?!
— Не шуми. Они по запарке и фраера замочить могут. Салавар нынче — и судья, и надзиратель. Трюмиловка!
Шёпот вора разбудил в нём наконец чувство собственной опасности и вместе с тем непонятную в ней потребность. Вадим догадался: он рассчитывает остаться зрителем, это просто животный интерес. Ему стало противно от нечувствия к чужой судьбе, захотелось снова уснуть, чтобы ничего не видеть далее…
В камеру входили новые люди, по большей части крупные, сытые. Они сжимали в руках стальные забурники. Каждый сразу занимал свою позицию, оставляя место вокруг себя для замаха и удара.
Время торопливо жгло невидимые минуты. Оно словно чувствовало запах будущей крови, спешило утолить своё кровожадное любопытство. И он ненавидел время…
Под конец двое здоровых мужиков внесли лист железа, а третий — две кувалды с железными ручками.
— Зачем всё это? — едва слышно спросил Упоров.
— Сказано — трюмить будут. Ты только не смотри, когда меня начнут…
Каштанка о чём-то вспомнил, окликнул соседа:
— Аркаша!
Заика скосил глаза, но не откликнулся.
— Дай мойку: сам уйду.
И рывком обнажил на руке вены. В это мгновение из-за столба, подпирающего верхние нары, выскочил Скрипач, кинулся к Салавару. Ближний из сук вскинул забурник, но тут же осел, схватившись свободной рукой за распоротый живот. Скрипач был почти у цели, когда огромная клешня Зохи поймала его кисть. Окровавленный нож вывалился на пол, и тогда чечен захватил в тиски шею вора, багровея, поднял над землёй. Всё произошло так быстро, что никто не успел осознать — в камере стало на две жизни меньше.
— Зачем же так? — опечаленный Салавар смахнул с сапога брызги утерянной Скрипачом кровавой слюны. — Он умер непозволительно легко. Это награда, а не наказание. Наказание есть очищение, а это… больше походило на расправу.
Салавар поднялся со скамьи, широко всем улыбнулся. Улыбка его опять смутила настороженных обитателей камеры, а он продолжил, по-видимому, зная ей цену:
— Негодяй заслужил наказание. Мы будем продолжать воспитывать…
— Кувалдой? — насмешливо спросил с верхних нар Ёсиф Палыч.
Салавар искусно сыграл удивление, голос его наполнили новые, искренние нотки.
— Этого не может быть! Что вы здесь делаете, богоубийца?
— Не понтуйся, Ерофей! Ты всё знал наперёд и пришёл убить меня. Но когда ты, сучья морда, хилял вором и ел из этих рук…
Мышь показал камере свои гибкие ладони, как хороший купец показывает хороший товар.
— Хватит! — хищно оборвал Салавар. — Сегодня вы покушаете из моих рук, и мы — в расчёте. Зоха!
— Обожди, Ерофей, — Ёсиф Палыч сел на нарах, повторил: — Обожди. Позволь переодеться. Рубаху сменить…
— Позволю, если вы не будете открывать рот и произносить разные глупости.
— Спасибо, Ерофей…
Ёсиф Палыч благодарил спокойно, с достоинством, словно ему приходилось умирать неоднократно, и он знает, как это делается без страха. Спокойствие приговорённого испортило настроение судье. Салавар топнул ногой и строго спросил:
— Ещё воры есть?! Слышите, мрази, делайте объявку добровольно!
— А куды им деться? — прохрипел, с трудом поднимаясь, изнасилованный Пузырь. — Здеся они, Ерофей Ильич. Вон Заика ховается. Ворюга первостепенный. За ем… Куды ж он подевался, козёл? Щас я вас всех на чистую воду выведу…
— Тю-тю-тю! — присвистнул Салавар. — Тимошенко! Никак вас невинности лишили? Вы теперь, получается, не вор, а воровка?!
— Зараз не признаю ихнего закону и желаю…
— Обидели, значит. Попку порвали. Заруби себе на носу: в советах педерастов не нуждаюсь! Воры есть?! Честные!
— Есть!
С нар без суеты спрыгнул Заика, а следом — тот, с бабочкой на щеке. Рядом с Упоровым дёрнулся Каштанка, и тут же на его челюсть упал кулак моряка. Всё получилось почти бесшумно, но Салавар уловил неладное. Однако оно не было осмыслено им до конца.
— В чём дело? — спросил он, сощурился, глядя перед собой уже недобрым взглядом.
Упоров растерянно развёл руками, за него ответил доселе не выказывающий себя молодой грузин:
— Пустяки, генацвале. Фраер грохнулся — крови не терпит.
— И я, признаться, крови не терплю, — уже смиренно молвил Ерофей Ильич. — Потому прошу этих преступников смягчить участь свою покаянием. Кто будет первый?
Заика быстро сунул руку за борт бушлата. Стоящий за ним Зоха был настороже; ребром ладони ударил вора по шее. Тот упал.
— Раскаянье не может быть актом формализма, — не замечая лежащего Заику, решил продолжить свою мысль Ерофей Ильич. — Человек должен внутренне так настроить себя, чтобы вести другую жизнь и поиметь большое отвращение к прежнему скверному существованию. Но ежели в вас не искоренена склонность к желанию блатовать…
Снова был короткий взгляд, укоряющий слушателей за непослушание, и с мукой произнесённые слова:
— …Готовьтесь к худшему.
Лежащего Заику растянули на залитом кровью полу, придавив сверху листом железа. Вор попытался подняться, но две кувалды обрушились на то место, где находились почки. Удары сыпались, не переставая, наполняя камеру гулом. Лицо зэка корчилось в немых стенаниях, как будто он пытался рассмешить пресыщенную подобными зрелищами публику.
Салавар поднял руку. Гул смолк. Молотобойцы отошли в сторону, тяжело дыша и косясь на погнутое железо.
— Поднимите!
До неузнаваемости преображённого испытанием зэка держали под руки. Эмалевая струйка крови поблёскивала на сером подбородке. Было очевидно — он почти умер, стоит в сумраке перед вечной ночью, а руки его, как руки слепца, пытаются что-то нащупать перед собой.
— Надеюсь, дружеская критика понята правильно?
Вор с трудом вобрал в себя воздух и выдохнул с кровавым плевком в лицо главной суки Советского Союза.
— Га-га-га, — хрипел Заика, пытаясь протолкнуть застрявшее в горле ругательство.
— Не надо, — остановил его жестом Салавар, брезгливо вытирая лицо белоснежным платком. — Суд освобождает тебя от последнего слова. Правда, Зоха?
Тупой удар в спину Заики дошёл до каждого. Вор качнулся вперёд, глаза его расширились до неимоверных размеров, скосившись на выросшее из левой части груди остриё кавказского кинжала.
— Насквозь! — ахнул один из молотобойцев.
Ерофей Ильич уронил под ноги платок, отшвырнул его начищенным носком сапога, сказал по-деловому:
— Бросьте эту тухлятину, тащите богоубийцу!
Зоха сам, как барс, прыгнул на нары, раскидав зэков, наклонился над Ёсифом Палычем, приподнял и снова бросил на прежнее место:
— Он ушёл, хозяин…
— Старый обманщик! Верь после этого слову вора! Видите, граждане, кто паразитирует на вашем терпении?! Ну, а ты? — Вопрос был обращён к тому, кто тоже назвался вором. — Ты, Леший, с кем пойдёшь по жизни?! Говори быстрей, у меня кончается не только время, но и терпение!
— С вами, — сказал, глядя в пол, Леший.
— Подними глаза-то! Ты теперь свободный человек! Подними и покайся, как положено!
— Я больше не вор! — на этот раз было сказано громко, даже слишком громко. — Я раскаиваюсь за позорное прошлое!
— Идёшь с нами! А вас, граждане мужики и фраера, прошу подбирать себе компанию почестнее. Обращайтесь к нам с совершенным доверием. Не подведём! Всегда заступимся за трудового человека. До свидания!
Вышел он скромно, без излишней театральности, унося на открытом крестьянском лице опечаленную доброту хорошего человека.
Ссученный Леший было двинулся за ними следом, но, о чём-то вспомнив, прыгнул на нары, схватил сумку покойного Ёсифа Палыча.
— Оставь, — придержал его за руку молодой грузин. — Зачем покойников грабить? Он же тебе товарищ был…
— Не твоё дело, зверёк! Эй, там, тормозитесь: фраер буянит.
Один из сук взмахнул забурником, тогда Упоров поймал за руку, да так ловко, что она хрустнула в суставе. Парень заорал, и крик был сигналом к действию.
— Ломай нары, мужики! Всех кончат!
— Что за шум? — Салавар недоумённо оглядел камеру. — Мы же расстались друзьями! Вы, Леший, запомните — нельзя переть буром против народных масс. Запомните, животное! Вы призваны защищать их интересы от преступных посягательств воров! Иначе поссоримся…
Он как-то естественно забыл про Лешего, перевёл внимание на Упорова. Смотрел с прищуром, но не враждебно. Возможно, хотел запомнить новое лицо.
— Неблагодарное занятие выкручивать руки своим защитникам, молодой человек. Я постараюсь вас не забыть…
Преданный Зоха заглянул в глаза хозяину, тот сделал вид, что не заметил, и легко поклонился:
— Ещё раз до свидания, друзья!
Такого оборота никто не ожидал, и когда за Ерофеем Ильичом закрылась дверь, бывший директор прииска «Коммунистический» по фамилии Ведров подвёл итог второму посещению Салавара:
— Теперь они тебя убьют. Он зря не обещает.
Упоров не стал отвечать Ведрову, подсел к баку с водой, зачерпнул пахнущую хлоркой мутную жидкость, чтобы с ладони брызнуть себе в лицо, а затем — в лицо Каштанки. Белёсые ресницы вора дрогнули, с пьяной отрешённостью открылись глаза. Фёдор сел и потрогал челюсть:
— Тебе чо, бык, силу девать некуда? За что ты меня треснул?
— Надо было.
Он пришёл к выводу — Каштанка притворился, но почему-то от своего открытия покраснел сам и, отвернувшись, пошёл ставить банку на место.
— На нож просишься, баклан?! — рычал в спину Опёнкин, поминутно сплёвываясь и матерясь.
— Они бы вас убили, — философски заметил Ведров, разглядывая припухшую челюсть. — Гляньте на Аркадия: его Зоха ножом насквозь прошил с одного удара. Кто бы сказал — не поверил.
— А рядом?
— Не знаю. Он из ихних, из тех, кто приходил трюмить…
— Худую ты мне службу сослужил, морячок: воры не поймут…