Бенсон был совершенно спокоен, слегка угнетен, но это, несомненно, был Большой Джим. Он сидел неподалеку от портрета своего прадеда, и на меня словно бы смотрели два одинаковых человека.
Я сказал:
— Врачебный отчет, сэр. Леди Фитц сегодня весь день недомогает.
Он спокойно ответил:
— Она всегда больна, когда ей нужно отвечать за свои поступки. Что на этот раз?
— Легкий солнечный удар. Ничего страшного. — Он кивнул, тем самым как бы закрывая тему. Я торопливо сказал: — Значит, она — ипохондрик?
— Не в такой степени, как Бурилов. Она, очевидно, научилась этому у него. Вы знаете, она привела его с собой, чтобы он подлечился.
Я не знал этого. Бенсон объяснил:
— Да, когда бедный непризнанный гений Алексей чувствует, что к нему относятся без должного уважения, ему снится, что с ним вот-вот случится что-то ужасное, и мы должны быть добры с ним, ибо дни его сочтены. Или же он напивается и громит квартиру, — предпочтительно чужую. Мы должны считаться с его чувствительным темпераментом, иначе он становится очаровательно болен, и тогда мы сочувствуем его болезни. Он мог бы прожить за счет своей внешности и голоса; жаль, что он не поет, например, на концертах. Но нет, он не рожден для работы. Гораздо проще добывать все с минимальными усилиями.
Я сказал:
— Меня удивляет, что вы в них нашли: в Бурилове и леди Фитц, в Сватлове и его сестре.
Я стрелял наудачу, но попал в цель. Он сложил руки на груди, морщины около его рта углубились. Резко сказал:
— Они меня забавляют! — Потом спокойнее: — Я ведь могу позволить себе возить с собой собственный цирк? А вы можете?
Что-то было недосказано, но вот что именно? Что-то я упустил. И по-прежнему ничего не узнал, кроме того, что гости приглашены по какой-то причине, о которой он умалчивает.
Я сказал:
— Вы пропустили сегодня небольшое представление в своем цирке, сэр. Очнувшись после солнечного удара, леди Фитц исполнила прекрасный номер умственной гимнастики.
Он попался на мой крючок, зацепился, но затем засомневался и сорвался:
— Мне кажется, это вопрос врачебной этики.
— Ну что ж, — сказал я с намеренной резкостью, — я не утаиваю от вас ничего. На борту все для вас, как открытая книга.
Лесть была слишком расплывчатой, и он выглядел одновременно довольным и недовольным. Но на этот раз клюнул:
— Что же это было?
Я не напомнил имен Ирсули и Рафферти, потому что, во-первых, капитан их не знал, во-вторых, их обладатели — если история подлинная — были тогда не в состоянии говорить. Поэтому я приписал слова Мактига леди Фитц и повторил ту часть ее рассказа, где люди капитана изрубили Колубо своими ножами. Он слушал внимательно, ноздри его раздувались, глаза потемнели. На него, как прозрачная вуаль, вдруг легли лишние двадцать лет.
— Очень садистская картина! — закончил я.
Голос его был теперь дрожащим фальцетом, как три дня тому назад в споре с Джонсоном.
— Значит… так она сказала, да?
Я понял, что снова попал в цель.
— Она описала это так, словно сама была свидетельницей, — добавил я, пристально глядя на него.
Морщины вокруг его проницательных глаз углубились, хотя он не улыбался. Я знал, что он смеется про себя — и торжествующе смеется. Стало быть, я не сказал ему ничего неожиданного — старый капитан действительно связан с разбитым остовом. Но как?
Была опасность перестараться и сказать ему больше, чем он сообщит мне в ответ. Но теперь по крайней мере он заинтересовался. Я вернулся к своему удачному выстрелу.
— Капитан, и леди Фитц, и Бурилов проявляют признаки невроза, и я обеспокоен. Не думаю, чтобы атмосфера была для них… благоприятна. Бурилов — ипохондрик, леди Фитц — тоже, к тому же у нее мания преследования, и она ищет убежища в религии. Они нуждаются в лечении, а в таких условиях это невозможно. Но развитие болезни можно приостановить, — я наклонился к нему, чтобы наблюдать за его реакцией, — я порекомендовал бы как можно скорее отослать леди Фитц и Бурилова на катере. Это предупредит обострение.
Конечно, частица правды в моих словах была, но я сильно преувеличивал. Что касается меня, то если бы леди Фитц и ее любовника смыло за борт, я бы вряд ли по ним скучал. Так можно скучать по зубной боли!
Но я опять попал в невидимую цель. Бенсон насторожился. Странно, как вдруг изменился его голос:
— Вы зря меня запугиваете. Пройдет немного времени, и «Сьюзан Энн» сможет выйти в море. А до того времени все вы, здоровые и больные, сможете прожить на ней.
Рыбка попала на крючок, и я поспешил подсечь, подчеркнув, что необходимо поторопиться.
Он рявкнул:
— Подождите команды! Я сказал, что все будут ждать. Пусть ждут!
Я спросил:
— Неужели вас не тревожит угроза безумия людям, за которых вы несете ответственность?
— Ничего им не грозит, — возразил он. — И попридержите свой язык, по крайней мере из вежливости. Вы, возможно, прочли гору книг, но всего вы не знаете. Есть и другие соображения.
— Они должны быть очень весомыми, — заметил я, — вы ведь рискуете…
— Они важнее самой жизни! — сказал он и повернулся к колесу. Его вид, казалось, подбодрил капитана, и он задумчиво улыбнулся, облизывая губы. Я тоже взглянул на колесо и снова испытал отвращение, почти панику, как и в первый раз, когда его увидел.
Вероятно, мое лицо выдало меня. Я думал: где здесь руки Ирсули, где Рафферти — а где Чукура, Колубо, М’Комбы? Полная бессмысленность этих рассуждений нарушила колдовские чары колеса. Я увидел, что Бенсон по-прежнему улыбается, но смотрит не на колесо. На меня.
Глаза его блестели, словно солнце пробивалось сквозь серый туман. Я вспомнил его похвальбу, что он, подобно своему предку, может узнавать мысли людей, глядя им в глаза. Я решил заставить его отвести взгляд и не смог, зато сам отвел взгляд.
Голос его зашелестел, как серебристый шелк:
— Вы что-то увидели в колесе? Скажите, — убеждающе продолжал он, — что вы увидели?
Не мог же я признаться, что чуть не увидел картины, описанные леди Фитц и другими!
— Ничего, кроме самого колеса.
— Вы могли увидеть, какое оно удивительное!
Звучало двусмысленно. Я осторожно сказал:
— Работа исключительная, если вы это имеете в виду.
Он нетерпеливо поежился. Каким-то образом я разочаровал его. Я спросил:
— Капитан Бенсон, что же для вас важнее вашей собственной жизни и благополучия всех остальных?
Он искоса взглянул на меня, потом сухо усмехнулся.
— Да, вы удивлены. Вы думали, что если Кертсон не сказал мне правды, почему послал вас сюда, то вы обманете меня своей болтовней о любви к кораблю и морю. Вы пришли следить за мной, как и все остальные. Что ж, теперь вы знаете правду. Можете шпионить сколько угодно. Но никто из вас не уйдет отсюда — пока!
Теперь на меня смотрели два старых капитана: один из рамы, другой — тот, что только что был Большим Джимом.
— Я не шпион Кертсона, сэр.
— Укоротите свой язык, щенок, если не хотите, чтобы его поцеловала кошка! Я говорю, что вы шпион, и все остальные тоже. И пока не закончу всего, что задумал, можете успокаивать подозрения остальных.
Он словно пожалел, что сказал слишком много; поднял руку и указал:
— Вот дверь. И побыстрее! — И так как я колебался, он топнул, словно хотел испугать щенка. — Вон!
Он не шутил, и я ушел. Ну, хоть что-то я узнал, если он, конечно, не играет со мной. Он был так же искренен, как и остальные, но кто-то из них лгал.
Теперь следовало расспросить Пен. Если я поведу разговор достаточно искусно, она может добавить несколько бусинок к тому ожерелью фактов, что я собираю. И хотя было уже поздно, я направился в ее каюту.
Если только кто-нибудь из тех, кто видел сны об Ирсули, не делает из меня дурака, на корабле четыре случая шизоидных галлюцинаций. Ни на мгновение я не мог поверить в нелепую теорию одержимости духами.
Допустим, одержимость Бенсона старым капитаном послужила трамплином для остальных, кто одержим Ирсули. Один невротик может воздействовать на других, восприимчивых к этому. Я часто видел подобное в больнице. То, что у леди Фитц нервное расстройство, совершенно очевидно. Слима Бэнга я изучил недостаточно, чтобы точно классифицировать его случай. Мактиг же всегда казался мне человеком, прекрасно приспосабливающимся к окружению.
Но для простоты я предположил, что все они — неврастеники и все находятся под влиянием Бенсона. Такое подражание могло в конце концов принять специфичную для каждого форму. Как я уже говорил, невозможно, чтобы мышление двух человек оказалось совершенно одинаковым. Но эти трое представляют сходящиеся линии, и сейчас они почти идентичны.
Но, предположив, что мыслительные процессы Мактига, леди Фитц и Слима Бэнга развиваются параллельно, следовало также предположить, что они подвергаются одинаковому воздействию в одинаковых условиях. Единственным сильным стрессом, который они испытали все вместе, был ураган.
Да, должно быть, они раньше слышали имена, на которых основаны их рассказы, и невольно узнали о том давнем плавании из Ганы в Новый Свет. Но даже и в этом случае не может быть, чтобы они думали одинаково.
Дойдя до поворота, я услышал голос Чедвика и задержался, чтобы не встретиться с ним. Он напевал популярную песенку, немного устаревшую, правда. Должно быть, он ее любил, потому что я раньше часто слышал ее от него, но не обращал внимания.
Но теперь мне казались странными все совпадения, связанные с похожими снами. Я вспомнил название песенки — «Розали». При нечетком произношении легко изменить на «Ирсули» и «Эзули».
Я подождал, пока не услышал звук закрывавшейся двери, потом двинулся дальше — к каюте Пен. Подняв руку, чтобы постучать, я услышал голоса — Пен и Чедвика.
— Вы могли хотя бы постучаться! Я еще не принадлежу вам, Чед. — Он что-то ответил. — Разве вам не достаточно денег отца? Неужели нужно еще и ко мне приставать? Мне не нравятся ваши ухаживания, Чед!