— А как его еще называть? Сказкой?
— Вот именно.
Я мало чем заинтересовался в их разговоре. Единственное, что касалось меня — то такая перспектива мне улыбалась. Убежать отсюда было бы не сложно, а уж спрятаться потом я бы сумел.
Гена с Витий постояли еще, погоготали. Гена на прощание угостил нас леденцами в бумажный конвертиках, сел на мотоцикл и умчался, лихо подскакивая в седле на ухабах.
Я остался. Витю, видно, вдохновила идея иметь помощника, и он с азартом принялся вводить меня в курс всех дел.
— Вот смотри, хранилище, сюда они таскают картошку и все остальное. Тут весь инвентарь, а тут — жилье. Наша с тобой комната — вот тут. Единственная приличная. С евроремонтом.
Я усмехнулся, показывая, что шутку понял.
— А вот тут самое главное — «утешение». Пить разрешено днем, утром и вечером. Особенно ночью.
— А что это? — я показал искренний интерес.
— Ну, какая-то смесь, изобретение красноглазого. Что-то вроде «наслаждения», только другая. Крутая штука, хуже жирёхи.
— И мы…ты пьешь?
— Нет, что ты. Это для них. Для нас — «наслаждение». Понимаешь, я тоже сначала удивлялся, а потом прикинул: они же пьют его, как воду, от жажды, ну и тупеют. Сейчас им ничего больше не надо: минимум еды, чтобы не окочуриться, ну и заливай мозги. Полный расклад.
— А зачем?
— Да чтоб пахать, зачем же еще. Мы с тобой что ли будем в земле ковыряться? А эти ин…телекты не хотят марать свои белые пальчики. Вот они и набрали бомжей.
— Я слышал, они тут проходят трудотерапию.
— Чего?
— Ну, лечатся трудом, а потом уходят.
— Не знаю, не знаю. Я здесь уже больше месяца, а вообще, с год. Ни разу не видел, ни одного бомжа у жильцов. Они рабы, Серый, а все остальное — красивая обвертка на парафиновой жвачке.
— Ну, если ты говоришь, что они послушные, как коровы, зачем нам с тобой торчать здесь.
— На всякий пожарный. Тут один недавно чуть не сдох. Я влил в него лекарства и отправил красноглазому.
Я почему-то вспомнил прошлый шабаш и тело на оплеванном полу, на которое мочились святые апостолы.
— И они могут все разбежаться, — пробормотал я.
— Они что ли? — Витя расхохотался, словно я выдал ему анекдот. — Да ни в жизнь. Вот еще выдумал, кино и немцы.
Я позже рассмотрел этих людей. Они собирались к обеду. Ели они, правда, очень мало, по одной средней картошине на мужика, баб среди них не было. И все. И не потому что им больше не давали, они просто не хотели больше. Даже эту детскую порцию они съедали вяло, с неохотой, раскрашивая и выбрасывая остатки. Они все тут казались стариками, настолько измождёнными стали их лица. Было их около дюжины, не больше, двигались они, согнувшись, и выглядели, как жертвы Освенцима на пути в крематорий. Когда я видел кого-нибудь из них, мне кусок в горло не лез. Они же ничего и никого не замечали и двигались, когда не работали, в одном только направлении — к сеням. Там стояла канистра и фляга с «утешением». Они черпали пойло, сняв с фляги крышку, или, наклонив канистру, жестяными кружками, и уползали к своим вонючим тюфякам, набитым соломой, чтобы там выцедить, прикрыв глаза черными веками. Ну и видок это был, доложу я, еще из тех.
Я в первый же день готов был сплитовать от всего этого, но боялся осложнений. Витя выглядел крепким орешком и наверняка таскал при себе карманную пушку, и не хотелось неприятностей. Но на третий день мне повезло. Витя собрался отвалить. С утра у него вид был счастливый и ожидающий, как у ребенка под Новый год. А после обеда, состоящего из мясных консервов с картошкой, он вывел из сарая мотоцикл «Яву» с потрескавшимся седлом.
— В общим так, братан, — сказал он, глядя по сторонам, как рачительный хозяин. — Картошка просохла, пусть таскают ее в сарай.
— Да там и так гора.
— Скоро красноглазый подкатит на «ЕРАЗЕ» и отвезет в город.
— Зачем?
— Продавать конечно, чудик. Бесплатная раздача, это, туту, забудь. Они там на этом живут. А то, что в земле еще, нам останется, хавать, на зиму. Ну, пока, я сгоняю к нашим на шабаш.
— Сегодня, что ли?
— Ну да. А в следующий кон, если ничего не изменится, ты поедешь. Не скучай, держи хавло на сто долларов.
И он умчался на своей «Яве», оставив за собой хвост черного дыма. А я понял, что час «Пи» пришел. Но уже не хотел уходить пустым. Шабаш, как назвал его Витя, навел на одну идею, которая мягко стукнула по темени, когда он еще держал речь. Скажу сразу: я умел открывать замки. Ну, не спец, конечно, не сейфы. Когда-то я дружил с одним парнем, который, перед тем, как сесть в тюрьму и сгинуть в просторах родного севера, успел натаскать меня на уровне слесаря-подмастерья и даже говорил, что я подаю надежды достигнуть мастерства. Замок той двери, под крыльцом, я сумел разглядеть при свете дня. Он даже не был с секретом, и я думаю, что все апостолы знали про него и могли бы открыть. Только авторитет их главаря сдерживал их надежнее любого замка. Деньги были там, и вовремя шабаша только дети могли бы помешать мне.
Добыть веселенькое количество косых и залечь на дно, это было не сложно. Да, в самом деле, они что ли менты, чтобы меня отыскать. Так я думал тогда, прикидывая все варианты, пока шагал по утоптанной земле. И ни разу у меня не возникло даже мысли такой — вернуться или свернуть. Я решился и был уверен, что все получится.
Солнце уже садилось, и в лесу начало смеркаться, когда я дошел до коммуны. Обычно в это время все жильцы высыпают на свежий воздух и занимаются всякой ерундой, вроде рисования или лепки. Апостолы демонстрируют в это время свою силу, кувыркаясь по желтой траве. Но сейчас дома стояли пустые и одинокие с черными тусклыми окнами. И только в одном доме светились все четыре окна, и оттуда доносилась музыка и вой голосов. Это была «трапезная».
Дети, конечно же, стояли под окнами, по обоим сторонам от крыльца. Им оттуда было лучше видно. Самые маленькие тянулись прямо с него к подоконникам и высовывали языки от напряжения и желания удержаться. Они стояли тесно, опираясь на плечи друг друга, и не было силы, способной оттащить их от этого зрелища.
Ждать было нечего, и я решительно направился к дому апостолов. Если делать вид, что тебе нечего скрывать и двигаться достаточно уверенно — гарантия, что даже хозяин не спросит, почему ты лезешь в его замок своей отмычкой. Дети и не спросили, даже не повернулись ко мне, пока я ковырялся в замке гвоздем.
В доме рядом гремела музыка, но и ее перекрывали вопли обезумевших людей. Даже меня тут они заводили так, что руки тряслись от напряжения. Но я все же справился с замком и, открывая скрипучую дверь, почему-то подумал: а если там сейф или еще какая-нибудь неожиданность, вот будет весело на душе. И что ж, если бы тогда все было именно так, я бы повернулся и ушел как можно дальше от этого паршивого места, и все бы кончилось благополучно. Но нет. Мешки лежали просто на полу в самом дальнем углу подпола, скрытые мраком. Сперва я даже не разглядел их, увидел только темную кучу. Я спрыгнул вниз, и прикрыл за собой дверь. Где-то тут должен быть выключатель. Их всегда делают возле косяка. Точно. Рука нащупала пластмассовый рычажок. Щелк: зажегся под низким потолком тусклый от плафона свет. Я не отводил глаз от той черной кучи, которые теперь освещала вольфрамовая проволока в сто ватт. Веселые банковские мешочки были как попало свалены в углу, словно какой-то хлам. Господи, как забилось тогда мое сердце. Как оно бьется сейчас, когда вспоминаю их. И все-таки тогда у меня хватило ума повернуться и загнать в скобу задвижку. Только после этого я бросился к деньгам с тем чувством, с каким кладоискатель прыгает в яму с найденным старинным сундуком.
Где-то там прыгали и топали, и визжал противный бабий голос. Я ничего этого не слышал, Я, словно во сне, хватал и хватал мешки, дыша, как после быстрого бега. Все. Все, больше, еще. Я даже не открыл ни один из них, я только мял, трогал на ощупь и прижимал к себе денежные мешки, надеясь, что они полны баксов. Наконец я очнулся от наваждения и зашептал:
— Все, хватит, жадность фраера сгубила, жадность фраера сгубила, жадность фраера сгубила.
Повторяя и повторяя эту фразу, ронял и ронял на пол денежные мешки, пока у меня не осталось всего два. Тогда я оглянулся, ища неизвестно чего. Ведь было бы действительно смешно, если бы они оставили удобную сумку для денежек. Не найдя ничего подходящего, я бросил мешки на пол, расстегнул фуфайку и засунул их за пазуху, разрывая, ставшую ветхой, рубаху. Потом, застегнувшись наглухо, я повернулся к выходу. Двигался я в каком-то угаре, едва соображая. Руки мои сами отперли дверь, ноги вынесли меня наверх. И я стал запирать дверь, подчиняясь остаткам рассудка. В соседнем доме по-прежнему гремела музыка, но человеческие вопли стихли. Они, наверное, засыпали, подумалось тогда. И тут надо мной раздался детский ломающийся голос, от которого я чуть не подпрыгнул.
— Скажи, пожалуйста, а почему ты не со всеми? Ты дежуришь на фазенде, да?
Я поднял голову. С крыльца надо мной смотрел вниз мальчишка лет 13. Он облокотился о перила и склонил голову, поигрывая ногой в синей кроссовке.
— У тебя большая выдержка. Ты тут, рядом и не заходишь. А скажи, сколько еще ждать мне, чтобы участвовать в обедне. Я старше всей этой малышни.
— Ну, думаю, недолго. Подожди немного, — буркнул я, пряча в карман проволоку.
— Правда? Так все говорят, но я им не верю. Ты уже уходишь?
Я кивнул и быстро пошел прочь, чтобы отвязаться. Я прямо спиной чувствовал на себе их взгляды, взгляды детей, которые ради меня оторвались от стекла с недетским видео.
Я бросился бежать, едва только вышел на лесную дорогу. Конечно, мог бы взять мотоцикл — «Ява» стояла в сарае вместе с «ЕРАЗом» и «Уралом», но не хотел, чтобы они тут же хватились меня. Я и пошел — сперва по той дороге, которая вела к фазенде, чтобы дети ни о чем не догадались. Хоть и было совсем темно, прошел еще немного по дороге, потом свернул и бросился по редколесью. Заблудиться я не боялся, потому что наши леса, после всех вырубок и пожаров больше похожи на захламленные пустыри. В них и школьник не заблудится. Куда не поверни, выйдешь на проселочную дорогу, а там, как повезет.