Я сел. И что-то, с силой схватив меня поперек туловища, рвануло назад. Торопливо, дрогнувшими руками, я стал ощупывать себя и все, что находилось рядом. Вот холодный земляной пол, вот старые задубевшие джинсы, вздернутый бушлат. Стоп. Пояс. Я провел пальцами по краю и оцарапался. Холодный пояс был сделан из какого-то металла, скорее из алюминия и соединен на концах железным кольцом, дальше шли вдетые друг в друга кольца поменьше. Цепь! Меня приковали. Я торопливо, ползком, стал двигаться, перебирая ее сразу вспотевшими руками, и почти тут же уперся головой в стену. Тут я пальцами нащупал еще одно кольцо, соединенное с корявой от ржавчины скобой, вбитой в фундамент.
Я был прикован! От ужаса я расхохотался. Я хохотал, как сумасшедший, а перед глазами вырисовывался среди темноты прошлый шабаш и тот доходяга, на которого ссали апостолы. Я всхлипывал, хохотал и бился в истерике, рвясь с цепи, как только что привязанная собака. Я орал и визжал, матерился и рыдал. Какой-то шаг отделял меня тогда от помешательства, какое-то движение мысли и все, мозги бы мои съехали набекрень. Но я устоял, хотя и не понимаю, как. Рассудок выдержал.
Я плохо помню ту грань, которая отделяла бодрствование от сна. Для меня все было чередой одного кошмара. Я бился на цепи, сдирая руки в кровь, и рвал на себе одежду. Я перекатывался, сколько мог, по полу, пытался вскочить и вдруг прямо посреди сумятицы и боли передо мной возник человек. Не могу сказать, был ли это сон или видение, призрак меня посетил или святой, только он стоял передо мной, весь такой маленький, в светлой одежде. Я даже не отдавал себе отчета, почему в кромешной тьме, окружающей меня, я ясно вижу его лицо, такое старое, пергаментное и, притом, светлое и чистое. Был он лысый, жидкие светлые волосы скрывали только виски. Борода его росла клинышком, и поэтому лицо казалось треугольным. Желто-карие старческие глаза смотрели на меня без старческой слезливости и мути. Впрочем, повторяю, может быть это был сон или бред, не знаю. Он подошел ко мне, ровно и не торопливо, наклонился и положил мне на голову сухую морщинистую руку.
— Вставай, сынок, — сказал он тихо. — Ты ведь свободен. Вставай и иди.
Это были точно его слова. Клянусь, я ничего не добавил. Не помню дальше, как все происходило, только я встал и сделал несколько шагов, как загипнотизированный, прежде чем вздрогнул, оглянулся по сторонам и тогда очнулся. Все исчезло. Я стоял, покачиваясь, а кромешная темнота окружала меня.
— Эй, — хрипло проговорил я и опомнился.
Я был один в полной тьме, и сердце глухо билось глубоко в груди. Но я стоял и, щупая вокруг воздух, убедился, что стена далеко от меня. Тогда я стал щупать пояс. Металлическое кольцо по-прежнему охватывало мою талию, и цепь висела на нем, стукая по ногам. Я поднял ее, продолжая ощупывать. Та скоба, за которую оно держалось, была вырвана из бревен. Она проржавела и крошилась от простого нажима. Мне повезло. Я спасся.
Хотя радоваться было еще рано. Я все еще находился в подвале. Где-то тут должна быть лестница. Я сделал еще один шаг и налетел на нее, больно стукнувшись коленкой о перекладину. Удержавшись, чтобы не вскрикнуть, я про себя выругался и схватился за лестницу, навалившись на нее всем телом. Потом я выпрямился, покачал ее, пробуя устойчивость и полез вверх, пока не уперся головой в люк.
Если он заперт снаружи, я погиб. Нетерпеливо толкнул крышку рукой. И та сразу же подалась, распахнувшись, и стукнулась обо что-то с той стороны. Я замер, боясь быть услышанным. Но нет, тишина. Никто не появился из темноты.
Я поднялся еще на перекладину и увидел над собой квадрат от лунного света, льющегося из окна. Была темная ночь, но после той черноты, где я только что был, она показалась мне днем. Я вылез, озираясь по сторонам и цепь, свисающая с моего пояса, билась обо все вокруг. Я встал на дощатый голый пол и, оглядываясь по сторонам, стал обворачивать вокруг себя цепь, затыкая ее за пояс с другого бока. Упавшие полы бушлата прижали ее к телу.
Я все смотрел в окно, выходившее прямо в лес. Ущербная луна светила с неба, но звезд почти что не было, тучи постепенно затягивали все пространство. Но было сравнительно светло, и заблудиться в лесу я не боялся. Поэтому я сразу же направился к двери, но та оказалась запертой на внутренний замок.
Я огляделся. Находился я в библиотеке. По стенам стояли стеллажи, и смутные корешки книг чернели оттуда. Ближайшее окно смотрело прямо на крыльцо, но я решил выбрать то, которое было с торца и выходило прямо к лесу, так, что хватало и шагу, чтобы скрыться в зарослях.
Окно это, видно, давно не открывалось, и я еле поднял задвижку. Створка скрипнула, открываясь, и я снова замер. Но все прошло хорошо. Я благополучно выбрался наружу, хоть и немного застрял в проеме. Спрыгнув на землю и оглядевшись, я бросился в лес.
Я бежал, тяжело дыша и не веря, что я на свободе. Металлический пояс, хоть и был надет поверх рубашки, все равно тер на бегу кожу. Но все это было чепуха, ерунда, по сравнению с тем, что меня ждало тут. Я бежал не оглядываясь. Что есть сил. Так, наверное, бежали из плена во время войны. Казалось, что ночь бесконечна. Но пришло утро, лес начал светлеть. Солнце осветило небосклон, затянутый тучей, где чистого неба оставалось ровно столько, чтобы оно осветило мир от горизонта.
Я бежал и не смотрел на солнце. Дождь не пугал меня, ветер не мог мне повредить. Я бежал, иногда переходил на шаг, но страх подгонял, и я бежал снова. Лес скрипел и гудел вокруг, ветки с сухим треском стукали друг об друга над головой, и редкая вспугнутая птица взлетала с хлюпаньем крыльев.
Я бежал, забыв обо всем и не скоро осознал, что слышу человеческий крик. Даже не крик, стоны, частые, звучавшие на одной ноте. Я остановился, озираясь. Крик несся откуда-то сбоку. И я, спотыкаясь о валежник, повернулся туда, даже не отдавая отчет в своих действиях.
На какое-то время все стихло, но я уже знал направление и шел туда, стараясь только двигаться осторожно. Я готов был ко всему. И все же то, что я увидел, потрясло меня.
Женщина полулежала, опиравшись спиной о ствол дерева и раздвинув согнутые в коленях ноги, совершенно голые, даже без капроновых колготок. Широкая цветастая юбка ее была задрана и лежала, скомканная, на животе. Она быстро и тяжело дышала, слегка выгнувшись и закидывая кверху голову. Сначала я посчитал ее толстой, но ноги ее были худые и стройные. И тогда я догадался обо всем и, шагнув вперед, тихо позвал:
— Настя.
Та не услышала, усердно нащупывая что-то на спине обоими руками. Я, слегка замешкавшись и оробев, позвал снова, уже громче:
— Настя!
— Сейчас, — плачущим голом проговорила та. — Сейчас, отпустит, и я еще встану и дойду. Подожди. Что?
Тут она вздрогнула и, слегка выпрямляясь, взглянула на меня, как на выходца с того света.
— Сережа?
Я подбежал к ней.
— Тебе помочь?
— Сережа? Ты тут? — повторяла она, вся подаваясь вперед и я, присев, обнял ее.
— Сережа, они отпустили тебя? — Настя всхлипывала, утыкаясь лицом мне в шею, тут же поднимая голову и прижимаясь к моей небритой щеке.
— Как же, жди. Я сбежал. А ты, ты что здесь делаешь?
— Я в город иду. У меня схватки начались, и я хотела успеть дойти хотя бы до поста ГАИ.
— А ГАИ-то зачем? Чтоб роды приняли?
— Чтобы тебя выручили. Они же тебя убить хотели.
— Настя! — я обнял ее крепче.
И тут она закричала. От растерянности и испуга я даже отпустил ее и отстранился. Настя же, сразу откинувшись назад и перестав кричать, задышала шумно и часто.
— Пойдем, — неуверенно проговорил я. — Давай, приподнимись, я понесу тебя.
— Поздно, Сережа, я уже рожаю.
Все это она проговорила, продолжая часто дышать, и длинно и протяжно кряхтя.
— Господи, помоги. Сережа, руки.
Я схватился было за ее руки, комкающие юбку.
— Не трогай. Сними фуфайку и вымой в ручье руки по локти… скорее. Там, в сумке, мыло.
Я бросился к сумке, как послушный школьник. Большая мужская сумка с длинной ручкой стояла у самого дерева. Она была набита целлофановыми пакетами с аккуратно сложенными тряпками. Мыло тоже было уложено в целлофановый пакет и крепко завязано — большой кусок хозяйственного мыла. Я не стал возиться с узлом, а просто разорвал тонкую прозрачную пленку в клочья, бегом бросаясь к ручью, текущему рядом, там разделся и бросил бушлат на берег. Мыло было совсем новое, все в ребрах и углах, и я чуть не уронил его в воду. Никогда в жизни я так тщательно и усердно не мылил руки, так старательно и торопливо смывая их в бегущей воде, не забывая при этом и про сбитые ногти. В общем, все как в кино про врачей.
— Все, Настя, что делать?
Она промолчала, вся откинувшись и напрягая ноги так, что икры окаменели. А там, дальше… Мне стало страшно. Была такое ощущение, что там все ее нутро вывернули наизнанку и бросили ей под ноги.
— Сережа, смотри, появился.
Господи! Что там еще должно появиться? Я заметался, крутясь на одном месте.
— Помоги. Я не могу одна. Идет.
Что-то там было такое, круглое, и все в бурой слизи.
— Бери его.
Что? Брать? Кого? Чего? Я, весь дрожа и чувствуя себя так, словно сейчас просто грохнусь и умру, присел, протянул руки и это что-то, все в кровяной жидкой слизи, выскользнуло прямо мне в ладони, тут же начав шевелиться.
— Живой?
— Да, — промямлил я, а это что-то поворачивалось, поднимая такие маленькие ручки и ножки, что мне стало плохо.
— Теперь возьми ножницы, они стерильные, возьми нитку, режь, перевязывай, только очень туго. Теперь на вот пеленки, на — раствор. Намочи одну пеленку и оботри его, только тщательно. Господи, у меня место не выходит.
Громкий и какой-то басистый вопль прервал ее. Она, словно не слыша, приподнималась с земли и тыкала в меня свертками, бутылкой, а я держал его и только тут понял, что это младенец. Мальчик.
— Положи его. Быстро делай, — он простынет.
Я делал. Отвертывал, разворачивал, мочил и обтирал, а она, опираясь о дерево, смотрела на меня, иногда всхлипывая. Она не плакала, все это получалось как-то всухую. Заворачивала ребенка в теплую пеленку и одеяльце уже она сама.