— Он нормальный? Руки, ноги, пальцы ты видел?
— Да, — как в бреду кивал я.
— Миленький, миленький. Ой! Держи его. Положи в сумку. Только не застегивай. Осторожно положил? Что он делает?
Тут она замолчала, и я смог прийти в себя. Младенец лежал в сумке, как в уютном гнездышке и смотрел на меня черными круглыми глазенками. Был он крохотный, с круглыми щечками и крохотным ртом, а глазенки, круглые и внимательные, смотрели на меня и были они такие ясные, словно в них горели звезды.
— Что он делает, Сережа?
— Смотрит.
— Иди сюда.
— С ним?
— Нет.
Я подскочил.
— Пожалуйста, посмотри, что там у меня?
Там было много чего, и главное — кровь. Только сейчас я заметил, что Настя полулежала на простыне, и теперь эта простыня вся промокла и пропиталась кровью.
— Место вышло?
Я кивнул, хотя и не понял ее, глядя на какой-то непонятный кусок размером с кулак.
— Дай мне.
Кусок, точнее, пленка, или… В общем, не знаю, он был весь в слизи, но я и так уже был весь испачкан чуть ли не по уши. Я взял его и дрожащей рукой протянул Насте.
— Спасибо, — она рассматривала его так внимательно, что и я согнулся.
— Все хорошо, Сережа. Я легко родила, без разрывов и трещин.
Она бросила кусок себе под ноги и откинулась, ложась на спину.
— Ты не простынешь?
— Нет. Там, подо мной свернутое одеяло. Я должна лежать, чтобы не было кровотечения.
— Тебя одеть?
— Нет, спасибо. Там, в сумке, осторожно, достань второе одеяло, хотя, стой, лучше не надо. На холоде лучше остановится кровь. Знаешь, что лучше сделай: возьми пеленку, ту, которой обтирал ребенка, помочи в ручье и положи мне на низ живота.
Я слушал и уже мчался к ручью, подхватив пеленку. Я сделал все, как она велела, не понимая, как она выдерживает все это, и встал над ней, стараясь глядеть только на ее измученное лицо.
— Спасибо. Теперь можешь покрыть меня.
Я бросился к сумке.
— Мне повезло, Сережа, что я встретила в лесу тебя. Представь, каково бы было мне одной.
Я уже вернулся с одеялом.
— Он не спит, — сообщил я, имея в виду мальчика.
— Ему хочется все увидеть. Он же первый раз смотрит на мир.
— Ноги не хочешь протянуть. Так будет удобнее.
— Нет, нельзя. Ноги даже поднять нужно, чтобы кровь остановилась.
— Подержать?
— Нет, что ты. Это долго. Набрось одеяло и садись ко мне. Только сумку ближе поставь.
Я все сделал. И если кто считает, что при этом думал о чем-то таком, глядя на ее голый живот и ноги, то он или окончательный болван, или ненормальный. Я здоровый мужик, но тут во мне ничего не шевелилось. Я был почти что, как врач, только больше измотанный и здорово напуганный. Но, в общем, я поверил ей, что держал себя молодцом и все делал правильно.
Я взял драгоценную сумку и поставил ее между нами, когда сел. Умница Настя меня понимала. Она молча протянула руку и сжала мою, потом закрыла глаза и, улыбаясь, стала дышать глубоко и ровно.
— У тебя уже не болит?
— Нет, — она отвечала тихо, продолжая лежать прямо и не открывая глаз. Под глазами ее синели тени, черты лица заострились, а губы поблекли.
— Сережа.
— Что? — только что отвернувшись, я повернулся снова. — Тебе не трудно принести мне попить из термоса, он был рядом с сумкой.
— Сейчас.
Теперь рука ее сжимала сумку.
— Посмотри сначала, как маленький.
Я посмотрел. Младенец тут же перевел на меня взгляд, и я слегка щелкнул языком и подмигнул ему.
— Не спит?
— Не-а. Он мир изучает.
Я принес ей термос и тут понял, что тоже хочу пить.
— Я пойду к ручью, напьюсь, — сказал я ей.
— На вот теплый чай из термоса.
— Нет. Хочу холодной воды.
— Ну, иди.
Я отправился к ручью. Забытый мной бушлат так и валялся на берегу, а я даже не чувствовал холода. Склонившись к воде и зачерпнув полную пригоршню, я хотел поднести ко рту, но опомнился: руки мои все еще были в слизи, и я хорошенько потер их, смывая в ручье, потом только зачерпнул воду. И тут услышал шум подъезжавшей машины.
Я подскочил на месте, потому что, не оглядываясь даже, знал, что это «ЕРАЗ», знал просто по звуку, потому что сам был водителем.
Не понимаю, как это получилось, но я стал действовать, как в хорошем боевике. Мигом собравшись, я подхватил свой бушлат и нырнул в кусты, росшие чуть дальше по берегу, и только распластавшись так, что ноги касались воды, я осмелился выглянуть из-за ветвей.
«ЕРАЗ», как раз разворачиваясь, останавливался возле Насти, застывшей от страха. Дверца его распахнулась, и на землю выпрыгнул Андрей, а за ним еще два апостола.
— Вот она где.
— Ты что это, Настеныш, сбежать решила? — Андрей склонился над ней. — И кто родился?
— Мальчик, — Настя всхлипнула.
— Молодец.
— А этот где?
Андрей быстро обернулся, сверкнув рубиновым цветом глаз, а парень заткнулся, отступив.
— Ты зачем сбежала, девонька? — я видел, как Настя заерзала на месте. — Чтобы родить вот так, под кустом?
Настя всхлипнула.
— Я в больницу хотела… Там рожать…
— Так. А я уже что, и рода бы не принял? А пеленки и все остальное зачем взяла? Предусмотрительная больно. Не ври мне. Ты куда собралась?
Я слышал, как Настя заплакала.
— Из-за него сбежала, отвечай?! Где встретиться хотели?
— Нигде. Я милицию хотела позвать, пока вы его не убили.
— И что же?
— Не успела… родила… простите.
— Кто-нибудь здесь поверил? — это уже сказал один из апостолов.
Но Андрей быстро обернулся к нему:
— Мне не врут!
— Что теперь со мной будет? — всхлипывала Настя.
Андрей не ответил, нагнулся и легко поднял ее на руки.
— Что кривишься? Самой противно? А кто виноват? Сама.
Говоря так, он повернулся к микроавтобусу.
— Держите дверцу шире. Да возьмите сумку с ребенком. И осторожнее. Он принадлежит коммуне.
— Хай, босс.
Андрей даже не оглянулся. Он влез с ношей в микроавтобус. Блатной апостол, едва сгибаясь, подхватил сумку, и все трое скрылись в машине. Хлопнула дверца, «ЕРАЗ» дал задний ход, развернулся и уехал, наполнив лес шумом двигателя и запахом сгоревшего бензина.
Я остался один. Тут только я понял Настю. Умница, она вернее отвела от меня опасность, честно признавшись в первоначальном намерении. Но каково будет теперь ей! Я вскочил, в горячке бросаясь за микроавтобусом, но остановился на том месте, где она лежала и заметался. Простыня, вся в бурой, засыхающей корке, заставила меня чуть не завыть.
Эта девочка, чувствуя схватки, побежала спасать меня. Я, вот этими недостойными руками, принимал ее ребенка, и сам, сам перерезал ему пуповину! А теперь что же получилось! Этот красноглазый урод со своими недоношенными апостолами будут делать с ними обоими: и с матерью, и с ребенком все, что им вздумается. Нет уж. Гад буду последний, если позволю это. И пусть об меня вытирают ноги после такого предательства.
Пусть я слабак последний, пусть я побоялся схватиться с тремя сильными мужиками, среди которых был Андрей, обладатель черного пояса; я ведь не Ван-Дам, в конце концов. Но я тоже мужик, и у меня есть самолюбие. И стать мне петухом, если я не вытащу их на свободу, в цивилизованный мир.
Я принял решение. Я быстро пошел назад к коммуне, почти что, не таясь, так как знал, что здесь меня искать не будут. И у меня даже в мыслях тогда не было обратиться в милицию или в прокуратуру. Я даже и не думал об этом.
Мужик я или нет, твердил я себе и на этом мня заклинило.
Девчонка во время схваток спасает меня, а я же, гад такой, позволил увезти ее из-под самого носа.
Ну и мысли тогда переворачивали мои мозги и разрывали грудь. Уверен, встреться на пути этот Андрей или кто другой, задушил бы одними голыми руками. Но я был один в лесу и шел, почти бежал, не зная усталости.
Я даже не задумывался, что буду делать, когда подойду к общине. Все действия выходили одно за другим, и каждым из них ведала своя отдельная извилина в мозгу, не посвящая остальные. Я подошел к коммуне, когда смеркалось. Чтобы спрятаться, я вынужден был влезть на дерево потолще, надеясь, что так меня не обнаружат, если только проклятый Рембо не появится поблизости.
Но волк не появился. И я просидел на дереве до самой ночи, слушая, как голые ветви стукаются друг о друга и скрипят. Я даже не думал, что живое дерево может так скрипеть и стонать, и трещать под ветром. Впрочем, оно могло быть и засохшим, не знаю, ни одного листа не осталось на его корявых сучьях.
Ветер продолжал трещать, скрипеть и выть, путаясь в голых ветвях, небо все затянули тучи. Вокруг было холодно, мерзко и уныло, и только свет из окон освещал темную поляну.
И тогда я спрыгнул со своего дерева. Я даже не гадал, где сейчас могла находиться Настя со своим ребенком. Просто ноги сами собой несли меня к тому домику, где я лежал раненный. Тут у них никто, видно, ничего не воровал, и дверь была только на внешней задвижке.
Я открыл ее и тихо позвал:
— Настя.
Тишина и чернота сеней были мне ответом.
— Никого нет, — сказал я себе почему-то вслух.
И тут раздался крик ребенка. Умный мальчик знал, что я ищу его. Он орал громко и долго — и мне на составило труда идти на крик. Шел я задами и поэтому понял, что это был за дом лишь тогда, когда заглянул в горящее светом окно и увидел нары и на них — зевающих апостолов, играющих в карты.
Настя, бедняга, укачивала своего ребенка, сидя в глубине постели в дальнем от окна углу. Андрей сидел рядом и нервно крутил что-то в руках. Я тут же согнулся, прячась, и желал только одно: чтобы там с ними не было проклятого волка с его чутьем. Так, согнутый, отбежал подальше и выпрямился, только обогнув следующий дом.
В дальнейшем я делал все так, словно готовился к этому чуть ли не год. Я просто двигался и проделывал все, как элементы хорошо известного процесса. Как будто я устранял течь в кране или что-то еще. Тихонько я вернулся в тот дом, где у них хранились лекарства и начал на ощупь, не включая свет, открывать шкафы.