— Да ты что! Ты хоть знаешь, что это?
— Деньги, да. Брось. Ну, пожалуйста.
Она вся дрожала, и волосы ее то прядями падали на лицо, то поднимались от ветра.
— Брось, брось, брось, — кричала она и, между криком, судорожно хватала ртом воздух.
— Заткнись! — заорал я, одной рукой хватая ее за плечо и встряхивая. — Тебя с ребенком нужно в больницу. На что я лекарства покупать буду?
Я понимал, что у нее истерика, что хорошая пощечина только поможет ей, но никогда бы в жизни я не смог ударить ее, тем более по лицу. И вместо этого я обхватил одной рукой драгоценную сумку, а другой, рывком, привлек ее к себе, крепко прижав.
Она уткнулась лицом мне в плечо, а я утонул подбородком в ее спутанных волосах, и те от ветра дыбились и щекотали мне лицо. И тут, сквозь гул пламени внизу, прорезался истошный волчий вой. Я и до этого улавливал его в общем шуме, но сейчас он прямо врезался в уши. Настя тут же отпрянула от меня и покачнулась.
— Идем, нам надо спешить.
— Куда? — бессильно прошептала она.
— Маленького в больницу надо доставить или уже не надо? Новорожденных, по-моему, детский врач должен осматривать.
Так я сказал, чтобы только ее расшевелить, но она вздрогнула, посмотрела на сумку и почти что закричала:
— Идем, чего ты стоишь. Поехали скорее. Уже почти сутки прошли. А вдруг у него родовая травма!
Мы бросились к мотоциклу, держа сумку вдвоем. Только перед «Явой» я отпустил ее и помог Насте сесть и устроиться удобнее. Сумку она, как и в первый раз, поставила на колени, обняв обеими руками. Малыш спал, закрыв свои крохотные глазки.
В овраге уже горели кусты по краям и пламя перекидывалось вверх.
— Держись, — сказал я, заводя мотор.
— Да, Сережа.
«Ява» уже тронулась, когда нам под колеса бросился волк, и опять, как в первый раз, он отскочил, весь сжавшись и поджав хвост. Я краем глаза увидел, что он бросился за нами, но «Ява» уже мчалась дальше.
Стало темно. Пламя больше не освещало лес. А вскоре мы выехали на шоссе. Не доезжая до города, я остановил «Яву» на проезжей части и распечатал мешок. Я вез его под курткой и теперь достал и, разорвав денежную упаковку, расстегнул. Зелененькие! Я тряс тугие пачки и встряхивал, пока не очнулся. Они, конечно же были переписаны в банке, но выхода у меня не было, я взял одну из них и засунул в карман, а потом застегнул мешок и снова сунул за пазуху.
Так мы и въехали в город. Черная и ветреная ночь все еще не кончалась. Фонари освещали только центр.
Можно прожить в одном городе лет сто и не знать где находится роддом. Настя сидела позади, прижавшись головой в моей спине. Маленький, наверное, спал, и я надеялся, что у него все хорошо. Но врачи нужны были им обоим. И я поехал в ту больницу, где проходил медосмотр, устраиваясь на работу. Это была МСЧ завода «Электроника».
Остановившись у запертых ворот, я оперся на ноги и посигналил. В будке сторожа горел свет. Мотор тарахтел, я сигналил еще и еще, пока в окне не показалась взлохмаченная голова, потом протянулась рука и отперла форточку.
— Что тебе? — лениво и вместе с тем недовольно спросил старик. — Что стряслось? Или приспичило?
— Да.
Старик скрылся и снова возник уже на крыльце. Отпирая ворота, он гостеприимно махнул рукой.
— Заруливай. Вон третье здание, видишь? Там еще свет горит на втором этаже. Вот держи прямо туда, это значит и есть роддом.
Я нажал стартер, и «Ява» сорвалась с места. Объехав указанное здание кругом, я нашел приемный покой и остановился у крыльца. Настя стала слезать, держась одной рукой за мое плечо. Я не спешил, стараясь пальцами разорвать банковскую упаковку на пачке. Когда мне это удалось, я взял несколько зелененьких, переложил их в другой карман и немного помял новые хрустящие бумажки. Только после этого я поднялся и перекинул ногу, неторопливо выпрямляясь и ставя мотоцикл на упор. Я не смотрел на Настю, но знал, что она нетерпеливо качает сумку. Но все же я не спешил. Под курткой был спрятан денежный мешок, в кармане лежали похищенные доллары и у меня тряслись поджилки. В тюрьму не хотелось. Я качал мотоцикл, пробуя его устойчивость, и оттягивал это, как мог. Наконец, я справился с собой и шагнул к крыльцу. Видя это, Настя, стоявшая уже у закрытой двери, громко постучала. Одним махом прыгнув к ней, я тоже постучал, потом обнял ее одной рукой за плечи, вторую руку не вынимая из кармана и так придерживая денежный мешок. Он здорово топорщил мне куртку, и я не надеялся только на темноту.
Дверь открыла пожилая заспанная женщина в белом халате, и этот халат казался грязным в тусклом электрическом свете.
— Рожать приспичило? — сонным голосом спросила она.
И тут наш чудо-малыш возмутился во все горло. Женщина, сгорбившаяся, резко выпрямилась и отпрянула.
— Мне нужен педиатр.
— А мы при чем? Иди-ка, милочка, утром в детскую поликлинику, или в «скорую», если невтерпеж.
— Он же вчера только родился. Нам нужно детское отделение роддома, понимаете.
— Чокнутые.
Санитарка или кто она там, хотела запереть дверь, но я поставил в проеме ногу и переступил порог, одновременно с этим доставая смятую зелененькую бумажку и суя ей в карман. Не знаю уж, сколько там было, но не «ONE», это точно.
— Не знаю уже, как с вами и быть, — проговорила та, и рука ее нырнула за неожиданной гостьей, — Сейчас, подождите.
Я сильно нервничал, Настя тоже, но по другому поводу. И если я уверен был, что сейчас сюда подъедет полиция с наручниками, то Настя красноречиво глядела на сумку, которую все время нервно раскачивала: и малыш спал там сладким сном.
Вот дверь приемного покоя снова открылась, на крыльцо ступила пожилая полная женщина с крашеными завитками волос.
— Что вы хотели? — спросила она. — Я дежурный акушер.
— Понимаете… — начал я, но Настя перебила меня.
— Я родила 18 часов назад. И мне и ребенку нужна медицинская помощь, хотя бы осмотр, прививки. Ну и документы, — закончила она уже не так уверенно.
— Понятно. Кто принимал роды?
— Ну…
— Я.
Врач посмотрела на меня с любопытством.
— Как это понимать?
— Мы заблудились в лесу, и у моей жены начались роды.
— Я закончила медучилище, потом курсы. Он помогал мне.
— Ну, вы заговорили меня. Прямо и не знаю, что с вами делать.
А я знал. Я достал смятые баксы, которые все это время нервно теребил и положил ей в карман, надеясь только, что там достаточно крупные купюры. Привычная к такому повороту, женщина даже и не шелохнулась, задумчиво разглядывая в это время сумку.
— Оригинально придумали, — наконец молвила она, когда я отступил. — Ему хоть удобно?
Настя молча кивнула.
— Идите за мной. А папаша может отправляться домой. А утром приходите, скажем, какие лекарства будут нужны.
И она, пропустив вперед себя Настю с ее огромной сумкой, медленно и старательно заперла дверь.
Я остался один на крыльце, освещенном слабой лампой.
Дальше все пошло совсем уж просто. Я оставил «Яву» позади своего дома и тихонько перелез через забор. Собаки у нас не было уже давно. Мать спала за закрытыми ставнями и крепко запертой дверью. Дом стоял мрачный, весь в черных колеблющихся тенях, а деревья скрипели и качались под ветром, и сухая ветвь старой груши мерно стучала по крыше сарая. В этом сарае при отце было что-то вроде мастерской с кучей инструментов, и даже самодельный сварочный аппарат имелся. Потом отец умер, а перестройка и демократизация заставили все это богатство продать. Сарай опустел, крыша прогнила, все превратилось в развалины. Но именно это мне было нужно сейчас. Открыв дверь, запертую на щеколду только по названию, я быстро скользнул вовнутрь и закрыл дверь на крюк, чтобы не скрипела под ветром.
В углу сарая стоял заступ. Я пошел туда. Знакомые с детства запахи сырости, древесины окружили меня, и сердце почему-то защемило. В дощатых стенах были щели, в них дуло. Там, снаружи гудело, стучало и выло, но тогда это было мне на руку. Схватив заступ, я стал бить им утрамбованный пол. Денежный мешок за пазухой стукал меня по груди и животу и грозил вывалиться. Я расстегнул куртку и, вынув его, небрежно бросил на пол. Следом полетела и джинсовая куртка. Я стер с лица пот и снова взялся за заступ. Хорош я был в ту минуту: грязный, со спутанными волосами, черт знает в какой драной рубашке и в дорогах джинсах и туфлях.
Яму я выкопал не глубокую только-только положить мешок и сверху присыпать землей. Это место я старательно утоптал, и приставил к земле заступ.
— Все, — вслух сказал я, надевая куртку.
Но оставалось еще одно дело. Тихо заперев за собой сарай и перебравшись через забор, я взял «Яву». И тут хлынул дождь. О, господи, что это был за ливень. Я даже не помню, чтобы у нас осенью так лило. Осенний дождь — он мелкий, нудный и промозглый. А этот больно хлестал тяжелыми струями прямо в лицо, и мне хотелось бежать от него домой, в родную маленькую комнату, а лучше — в кухню, к маминым пирогам.
С остервенением я завел мотор. Пригнув голову и набычившись, чтобы уберечься от ливня, я помчался по мокрому асфальту.
Бар «Корина» работал всю ночь, но, как и боялся, в эту пору он оказался закрыт: ведь дело близилось к утру. Боря Савин жил тут же, в задней комнате, и я безжалостно звонил и звонил в запертую дверь, пока не разбудил его.
Боря мой старый добрый друг, но в четыре часа ночи об этом как-то не думаешь. Изо всего, что он мне сказал тогда через закрытую дверь, на бумаге можно было увековечить только одно слово: Зачем? Я понимаю, белый лист, конечно, не покраснеет, но так уж меня воспитала мама. При ней я не матерился даже в подростковом возрасте и уж тем более не собираюсь делать этого теперь, записывая это хотя бы в укороченном виде. Я же не Чингиз Айтматов, которого нам пихали в школе. Мат я проглотил и, втолкнув заспанного владельца бара внутрь, сам шагнул за порог и закрыл дверь.
— Что тебе надо, прохвост? — наконец выдавил из себя обескураженный такой наглостью Борис. Он замолчал и привалился к стене.