Меня оставили в покое, и я с облегчением снова залез в «Рафик». Сашка сидел там, прижимая к себе сестренку, и я сел напротив их на одиночном сидении.
— Надо снять с тебя пояс, — сказал он, как только я захлопнул за собой дверцу. — Ну-ка, покажи.
Я расстегнул молнию и распахнул куртку.
— Ого, как обруч на бочке. Крепко сделано, надо чем-то поддеть. Сейчас, погоди.
И он, встав, полез к шоферскому сидению.
Пока он пыхтел над моим поясом, дверцу с наружи открыли и оба журналиста залезли в микроавтобус, таща с собой свою аппаратуру.
— Все, я в отпаде, — выдохнул Игорь и, отдуваясь, повалился на боковое сидение с видом смертельно уставшего человека.
— А кто возьмет сумку, я что ли? — возмутился Жора.
— Е-моё, так и сгоришь на работе. Слышь, а от работы ведь кони дохнут.
— Ты не конь, а оператор. Бери сумку и не выпадай в осадок, — Жора отвернулся от него и наклонился над Головиным, едва не касаясь меня своими длинными волосами. — Помочь?
— Попробуй потянуть.
— Хорошо упаковали. А ты давай, шурши над сумкой. Если что упадет, башку оторву.
— Есть, босс.
Но Жора не ответил, и Игорь, пыхтя, начал трудиться.
Сашка Головин весь напрягся, работая кусачками. Я морщился, потому что металлический обруч впивался мне в спину.
— Больно? — участливо спросил Жора и тут же добавил, словно бы на ту же тему. — Я ты кто тут по жизни: жилец или апостол?
Я удивленно посмотрел на него, отметив про себя, что не я один назвал этих парней апостолами, и с ходу ответил:
— Спартак.
— Ого.
И вот мы возвращались. У терпеливого гаишника я забрал свой мотоцикл, распрощался с Головиным и обоими журналистами и двинулся домой, но прежде съездил в роддом, купил Насте и малышу лекарства, а потом снова навестил своего друга Борьку и поручил ему заботу о «Яве». К тому же и бензин в баке кончился, и я последние метры вел мотоцикл за руль.
Домой я вернулся к обеду, зная, что в это время мать возвращается домой. Так экономнее для кошелька и безопаснее для желудка.
Калитка была открыта. Я прошел в нее, чувствуя, что мое сердце забилось чаще.
Мать сидела на кухне, спиной к окну, и торопливо жевала. Перед ней стояла сковородка с жареной картошкой.
— Мама, — севшим голосом позвал я и стукнул в стекло.
Она не услышала, тогда я постучал громче.
Она замерла, ссутулившись над сковородкой и, словно проснувшись, резко обернулась с поднятой ко рту вилкой, увенчанной полукружком жареной картошки. Ее губы что-то проговорили, но я не услышал. Потом она быстро шагнула к окну и отперла створку, действуя одной свободной рукой.
— Явился, — громко и зло спросила она.
— Мама…
— Зачем? То пришел, то ушел. Хочешь, идешь на работу, хочешь, на месяц исчезаешь. И все как надо.
— Я женюсь.
Я вылепил это неожиданно для самого себя, хотя даже и не думал об этом. Вылепил, чтобы перебить ее. В общем, сам не знаю, зачем. Но мать, услышав, тут же осеклась и уставилась на меня остановившимся взглядом.
— Господи, — наконец проговорила она. — Правда, что ли?
И, словно обессилев, оперлась обеими руками о подоконник, уткнувшись лицом в ладони и только сейчас заметив в руке вилку.
— Сподобился? Может угомонишься.
Она опустила на подоконник руку, сжимающую вилку.
— Угомонишься, а?
Я кивнул, но она уже не смотрела на меня, закрывая лицо ладонью. И только когда она бросила вилку прямо на подоконник, второй ладонью закрывая лицо, я догадался, что она плачет.
Лучше бы я сгорел в огне.
Ну, что было потом? Мама у меня кремень, не зря заканчивает свою карьеру главным инженером ЖКХ. Успокоившись, она побежала на работу, пообещав вернуться пораньше, а я доел картошку со сковородки, всю колбасу из холодильника и едва ли не весь запас соленого сала с хлебом.
Искупавшись во дворе под летним душем, я переоделся и стал бездумно обходить наш дом. Никогда в детстве я не любил его и, став взрослым, чувствовал себя лучше в мелких гостиницах, да на съемных квартирах, и вот сейчас я знакомился с ним, как заново. Он был не мой, построенный каким-то прадедом, отец заботился о нем, делал ремонт, мать не в силах была что-то в нем изменить. Крыша текла в детской, то есть в моей комнате, я видел это по пятнам на потолке. В матереной спальне осыпалась штукатурка, и стал щербатым подоконник. Зал сохранился лучше, его мать кое-как подновила своими силами. А могла бы весь дом отремонтировать за счет своего ЖКХ, там все начальство так поступает, но не моя мать. Не современная она у меня, вот в чем дело.
И тут я подумал, что именно сюда, в свой дом я приведу Настю. Но ненадолго, это я уже решил. Мы уедем куда-нибудь далеко-далеко, и я там развернусь на полную колоду со своим начальным капиталом. Может быть, потом я и мать заберу к себе, только она вряд ли согласится. Она у меня для этого слишком самостоятельная, считает, что лучше конура, да своя. Конура, это точно. Я, стоя у окна, снова огляделся. Ничего у нас нет, даже мебели приличной. Хоть бы на ретро тянула, что ли, сейчас модный этот стиль. Я медленно, глазами семьянина, осматривал комнату. Подоконник с цветами, как у деревенской бабушки, телевизор, диван, книжные полки с книгами, газетами, журналами: вот подрастет малыш, да как стащит все на пол, и потом в помойку — не жалко.
Напротив — тоже полки, и на одной из них стояли старые иконы. Раньше они валялись на чердаке, а сейчас мать их в зал внесла. Ново. Я вгляделся: одна изображала женщину с ребенком, богоматерь что ли. Ни драгоценностей, ни росписи. Хоть бы позолота была, а то простая чеканка на меди. Может ценится старина, не знаю. На второй иконе, посредине выбитой меди, было наклеено вырезанное из бумаги лицо человека: морщинистого и лысого. Руку так поднял и книгу показывает, а бумага на руке потрескалась и облезла.
Вдруг я остолбенел. Когда я сидел на цепи в подвале и в истерике катался, именно он, этот старичок ко мне вошел. Меня даже повело, я качнулся и на секунду как бы себя забыл. В глазах словно померкло, одного его, старика этого с иконы, только и видел, а он словно ожил, головой кивнул. Я вцепился в подоконник и не мог сдвинуться.
Тут дверь входная как хлопнет. Я вздрогнул и в глазах моих прояснилось.
— Сережа, — услышал я из сеней голос матери.
Но ответить я был не в силах, стоял и молчал, пока она сама ко мне не подошла.
— Сынок, что с тобой? Ты будто бледный. И лоб в испарине блестит. Почему свет не зажег, темно совсем.
— Кто это? — выдавил я.
— Где? — мать шагнула к стене и включила свет. — Где, сынок?
— Ну…В общем… — я переступил с ноги на ногу и, смущенный, отвернулся к окну.
И только тут я обратил внимание на слово «Сынок». Так меня последний раз называли в армии, понятно в каком смысле.
— Я вот пельмени в магазине купила, сейчас сварю, и мы с тобой посидим, поговорим. Ты хоть обедал?
Я не ответил, да мать и не ждала. Она немного нервно и порывисто устремилась на кухню.
— Вот так, братан, — сказал я своему отражению в стекле. — Теперь ты примерный семьянин, сынок.
И я щелкнул пальцем по стеклу там, где виднелся нос отражения.
Отвернувшись, я снова посмотрел на книжную полку с иконами. Сон это был тогда или явь? Галлюцинация или чудо, о каких любят рассказывать бабки у церкви. Теперь это и не узнаешь.
За ужином я снова спросил у матери, кто это изображен на иконе.
— Николай-угодник, а что, Сережа?
— Ничего.
Что я еще мог сказать.
— Это, сынок, еще твоей бабушки, моей свекрови, дореволюционные. Может, поэтому поставила сюда, когда совсем тоскливо было. А что, не нравится? Если хочешь, уберем в мою комнату. А, кстати, где вы с женой жить будете? У нас ведь, правда?
— Да.
— Вот и хорошо. Возьмете себе большую спальню, а я уж в детской поживу. А там ребеночек появиться, решим.
— Уже.
— Что «уже»?
— Уже, появился.
Мать на первой минуте опешила, потом нервно засмеялась, потом всхлипнула, но, к счастью, не заплакала.
А утром мы с ней вдвоем пошли в больницу навещать Настю. Ее палата была на первом этаже, и я, держа перед собой раздутый пластиковый пакет, как образцовый папаша, стал заглядывать в окно.
— Покричи, — тихо посоветовала мать.
Она-то даже и не знала имя своей будущей снохи. И вообще я удивлялся, как мать, всегда властная, вдруг притихла и смирилась со всем. Сейчас мне даже больно вспомнить это, но тогда я не особенно вдумывался. Я, продолжая глядеть на окна, свистнул.
— Настя!
— Настя, — уже тихо повторила мать. — Настасья.
— Привет, — шагнул я к открывающемуся окну.
И Настя, закутавшись в чужую куртку, выглянула в образовавшуюся щель. Вид у нее был такой, будто она не ожидала меня увидеть, а ведь я сказал ей вчера, что приду.
— Здравствуй.
— Вот, держи, здесь пельмени, кипятильник и сахар с булочками, чай пить. Ну, как дела?
— Ничего.
— А малыш?
— Можно тебя попросить?
— Конечно. Даже нужно. Что купить?
— Вот мой паспорт, выпиши, пожалуйста, метрики на ребенка. Имя запомни: Богдан.
Я сначала удивился, потом улыбнулся.
— Отлично. Будет Богдан Сергеевич Поливанов. Конкретно звучит.
Теперь пришел черед Насти удивляться, а я быстро сказал:
— Мы с тобой распишемся сразу же, как выйдешь из больницы, — я приблизился к ее окну. — Деньги у меня есть, знаешь, какую свадьбу сыграем.
И тут же, не давая ей опомниться, я обернулся и крикнул:
— Мам, мама.
Она поспешно приблизилась.
— Вот моя невеста, познакомься.
Что за чёрт. Теперь уже плакала Настя. Вот дела.
Тут то и началась беготня. Проводив мать до конторы, я помчался ловить маршрутное такси. Что меня удивило, так это то, что моя мать даже не заикнулась о моем возвращении на работу. Я ее прямо не узнавал.
А я занимался бумагами. В ЗАГСЕ выписывал метрики. Потом хлопотал о документах на «Яву», давал взятки, и все это мне обошлось намного дешевле, чем покупка нового мотоцикла, даже подержанного, а моя «Ява» была в отличном состоянии. Конечно, пока я и думать не думал ездить на ней, такой я стал законопослушный и осторожный.