— Ого, — сказал я.
Вспомнился анекдот про ключ от собора, и я невольно усмехнулся.
— Вам смешно, а меня мама до слез довела.
Я только теперь рассмотрел, что лицо Любы заплакано.
— У Петра был, — сказал я. — Выпили, закусили, песни попели. Мы же фольклористы.
— Не врите, — устало сказала Люба. — Я к нему заходила. Спит ваш Петро.
— А Ластович?
— Он с бабками пел, но вас там не было.
— Гулял по деревне, — вздохнул я. — Которая из вас первой добралась до порога у Сабины?
— Та, которая вам нравится, — тоже вздохнула Люба. — Сабина ее едва из хаты не выгнала.
— Почему? — удивился я.
— Ей вы нужны.
Я посмотрел на Любу. Мне уже не нравились ни андрейкины гадания, ни катеринкины. А больше всех Сабина. Что ей от меня нужно?
— Сабина молодыми интересуется, — усмехнулась Люба. — Она же ведьма.
— А ты?
— Я нет! — перекрестилась Люба. — Пойду спать, чуть на ногах стою. В следующий раз без меня к Сабине пойдете.
Я знал, что следующего раза не будет. Ведьмами с Полесья я был сыт по горло. О них, между прочим, еще Куприн писал. Но там была Олеся, а здесь я Алесь. Кто из нас жертва? Конечно, я.
Мы разошлись по своим комнатам.
Несмотря на глубокую ночь, сон меня не брал. Я ворочался на скрипучей кровати, размышляя о теребежовской Ульяне, здешней Сабине и о себе, любимом. При всех раскладах из колоды ведьм и гадалок я выпадал. Но так и должно быть, я всего лишь фольклорист. Впрочем, уже и из фольклористов выпал. Петрова, похоже, поняла это раньше меня, о диссертации уже не напоминает. Беспокоится одна Людмила, но у нее какой-то свой интерес. Попал в нерёт, ни взад, ни вперед… Нерёт — это верша, из которой рыбе самой не выбраться.
Был бы рядом Валера, может, присоветовал бы что-нибудь. Но и он не настоящий мольфар, сторонний наблюдатель.
А главный вопрос — хотелось ли мне пойти по стопам деда Александра. Из рассказов отца я знал, что деда убил бугай. Соседка попросила деда сводить корову в местечко, чтобы ее бык покрыл. А тут сорвался с цепи бугай и налетел на них. Дед схватил быка за рога, но уже не та сила в руках. Когда деда привезли на телеге домой, вся его спина была черной от синяков. Ночью он умер.
Валера мне поведал, что мольфары часто умирали не своей смертью. Некоторых и вовсе убивали односельчане, и они знали об этом и спокойно ждали убийц. Предначертание судьбы было для мольфаров не пустым звуком.
Так вот, дед Александр обладал сильным даром целителя, а может быть, и волхва. Видимо, кто-то его обучил варить травы и творить заговоры. Само это вряд ли приходит. Полесские ведьмы чуют во мне своего, но в наставницы не набиваются, лишь дразнят. И у меня самого тоже нет желания переступить черту…
Я не знал, какую из дорог выбрать. А выбирать надо было. Я почти физически ощущал безвозвратность убывания времени, и помочь мне в этом не мог никто.
Забылся я уже под утро.
9
К Сабине я больше не пошел.
Мои студентки занимались сбором материала по программе диалектологического атласа. Петр кочевал из одной хаты в другую, дегустируя самогон. Я составлял компанию Ластовичу, который тоже бродил из хаты в хату, будто что-то искал.
— Вчерашний день потерял! — пожаловался он мне. — Вроде те же самые полешуки вокруг — и ничего не узнаю. Старый стал.
— Дважды в одну и ту же воду в реке не войдешь, — согласился с ним я. — Течет вода.
— Сплыла за Дунай, — кивнул Ластович. — Отчего Дунай чаще всего упоминается в наших песнях?
— Прародина, — пожал я плечами. — Больше тысячи лет прошло, а мы все равно помним.
— Слухай, а какие девки у тебя хорошие! — положил мне руку на плечо Иван Петрович. — Ты вот не замечаешь, а они поглядывают.
— Старый стал, — вздохнул я.
Мы расхохотались. Мне нравилось, как смеется Ластович. Он запрокидывал голову и широко разевал рот. У меня так не получалось.
Из своей комнаты выглянула Люба. Завтра она уезжает в Брест и сейчас собирала сумку. Львиную долю в поклаже составляли сало, домашняя колбаса и сваренные вкрутую яйца.
— Смеетесь? — спросила Люба.
— А что нам еще остается? — вытаращил глаза Ластович. — Через пару дней и мы отправимся.
— Погостите еще, — сказала девушка. — Скоро Рождество.
Она легонько вздохнула. Чувствовалось, ей не хотелось уезжать в Брест. А вот нам с Ластовичем не терпится укатить в Минск.
— Домой хочется, — кивнул Иван Петрович. — Меня уже девки заждались.
— Из хора девушки? — спросил я.
— Они, — улыбнулся Ластович. — Младшей шестьдесят лет.
— Неужели в вашем хоре одни старухи? — поразился я.
— Это для тебя старухи. А для меня как в наших жартах: девка самый сок, еще шестидесяти нема.
— Пятидесяти, — поправила его Люба.
Она тоже знала наши жарты.
— Видел я по телевизору ваш хор, — сказал я. — Там полно красавиц.
— Ну, есть, — не стал упорствовать руководитель самого известного в республике хора. — Но таких, как Гэля, уже не осталось.
— Кто такая Гэля? — подскочила к нему Люба.
— В одной группе учились, после окончания уехала к вам на Полесье. Замуж вышла, все как полагается.
— Нравилась? — спросил я.
— Так я же говорю — красавица! Черная коса толщиной в руку, осиная талия, плясала — глаз не отведешь. А я тогда по деревням песни записывал, как раз по Западной ходил. Ну и решил заглянуть к Гэле.
— Далеко отсюда? — перебила его Люба.
— Далеко, аж под Брестом. А в дороге, сами знаете, за собой не смотришь. Свитка потрепанная, сапоги стоптанные, за плечами котомка. Ночевал тоже где придется… Лучшие были годы! И вот захожу я во двор Гэли, там двое хлопчиков-погодков, такие же черненькие, как Гэля, глазастые. «Не ошибся, — думаю я, — в маму дети пошли». Они перестали играть, уставились на меня. «Позовите маму», — говорю. Старший помчался в хату и кричит: «Мама, к тебе нищий за милостыней пришел!» Я ноги в руки и бегом со двора!
Мы расхохотались.
— Так и не увиделись? — спросил я, вытирая тыльной стороной ладони проступившие слезы.
— Нет, — достал из пачки «Примы» сигарету Ластович. — До сих пор жалею, что сбежал тогда. Сниться вот стала. Наверно, зовет к себе.
— Куда это? — напряглась Люба.
— В гости, — отвернулся от нее Ластович. — Полвека уж с того дня прошло.
Мне стало не по себе. Только теперь передо мной разверзлась временная бездна, в которой человек исчезает бесследно.
— Колдуны вам в ваших хождениях часто попадались? — сменил я тему разговора.
— Колдуны? — хмыкнул Ластович. — А что ж, и колдуны были. Першай под Воложином знаешь?
— Слышал, — сказал я.
— Вот там самогон пять бульбинок, только ты Литвину не говори. Приедет, притащит с собой толпу фольклористов, и место пропадет. Самогон должен быть чистым, как слеза, а под чужими глазами он мутнеет.
— Я тоже фольклорист, — насупился я.
— Какой из тебя фольклорист! — засмеялся Ластович. — Еще пить толком не научился. Истинный фольклорист, знаешь, вроде того колдуна. От его глаза птицы на лету дохнут, сам видел.
— Так уж и дохнут, — сказала Люба.
Она подошла ко мне и прижалась горячим плечом. Я понял, что девушка за меня заступается, а мне этого не хотелось.
— Расскажете, как его найти? — отодвинулся я от Любы.
— Зачем тебе? — посмотрел на меня Ластович.
— Его к ведьмам тянет! — фыркнула Люба. — Сабина так прямо к себе в постель затащить хотела.
— Сабина? — вытаращил глаза Ластович.
— Что ты несешь? — покраснел я от негодования. — Мы и словом не перекинулись!
— А она весь вечер для тебя старалась! Как только ты ушел, она всех из хаты выгнала!
Люба перешла на «ты», и мне это совсем не понравилось.
— Тихо! — встал между нами Ластович. — Расходимся по своим углам. У тебя во сколько автобус?
— В семь утра, — сказала Люба.
Мы все посмотрели на ходики на стене. Было уже десять вечера.
— Давно спать пора, — вздохнул Ластович. — Завтра я тебе скажу, как найти колдуна. А ты, девка, лишнего на людей не наговаривай, тебе ведь жить с ними.
Я ушел к себе в комнату, лег в кровать и сразу уснул, будто ушел на дно глубокого омута.
10
В Минск я вернулся в полной растерянности. Росстани, раскинувшиеся передо мной, были много хуже перепутья, представшего перед героем трилогии Якуба Коласа. Налево пойдешь — ничего не найдешь, прямо пойдешь — голову потеряешь…
— Самое сложное в жизни — сделать правильный выбор, — сказал Валера, когда я пожаловался ему на жизнь. — Люди правильного выбора мне почти не попадались.
— А сам? — хмыкнул я.
— Тоже есть проблемы…
Валера крякнул. Это было на него не похоже. Неужели что-то случилось?
— Не случилось, но может случиться. Про балерину я тебе говорил?
— Нет, — сказал я.
— Уже месяц снимаю, — вздохнул Валера. — Сто семьдесят два сантиметра. Ты видел таких балерин?
Балерин я видел только на сцене театра, и то не больше двух раз в жизни. О ста семидесяти двух сантиметрах и говорить нечего. Много это или мало?
— Чтоб ее поднять над головой, штангист нужен, — ухмыльнулся Валера. — И не твоей весовой категории. Зато ноги от ушей. Я ее снял в прыжке антраша снизу — полный отпад! На любой конкурс можно отправлять снимок.
— Зачем? — спросил я.
— За призом, — удивился Валера. — Но мне приз не нужен.
— Как ее зовут?
— Наташка. Красивая, зараза.
Я не удивился, что балерину зовут так же, как и жену Валеры. Все так и бывает в жизни: кому толпа Наташек, кому ни одной. Да, как увижу я Наташку, поднимает он рубашку…
— Съезди в Прибалтику к Илоне, — посоветовал я. — Это оттягивает.
— Откуда ты знаешь про Илону? — взглянул на меня Валера.
— Догадался, — пожал я плечами. — Между прочим, я тоже мольфар, пусть и необученный.
— Понятно, — отвел глаза Валера. — Ты что надумал с диссертацией по фольклору?
— Отложил в сторону.
— А с лингвистикой?