— Главное, чтоб не про меня, — сказала Лида. — У нас в институте некоторые пишут рассказы, но их не печатают.
Я промолчал, поскольку не знал, станут ли печатать мои рассказы. Лида, похоже, тоже осознавала скользкость этой темы.
— А я не пишу ни диссертацию, ни рассказы, — глянула она куда-то мне за спину. — Зачем?
— Чтоб остаться в институте, — хмыкнул я.
— Пока есть Василий Николаевич, останусь, — уверенно заявила Лида. — Он нас просто так любит.
— Всех? — спросил я.
— Конечно! — удивилась Лида. — Сюда знаешь сколько девиц приходило? А остались только мы.
— По какому критерию отбирал?
— Тебе об этом знать еще рано, — хмыкнула Лида.
И эта туда же! Лида становилась похожей на Ульяну и Сабину, и мне это окончательно разонравилось.
— Ты на Полесье бывала? — спросил я.
— Нет, — сказала Лида.
— И правильно, — кивнул я. — Нечего тебе там делать. В городах ведьмы тоже живут.
— Они там, где есть такие дурачки, как ты, — согласилась Лида. — В кино пойдем?
— Пойдем, — вздохнул я.
Кино как нельзя лучше подходило нам обоим. В темноте полупустого зала было хорошо целоваться. Да и на экране иногда происходило что-нибудь веселенькое.
3
С художником Виктором меня познакомил Валера.
— Тоже на белорусском языке разговаривает, — сказал Валера. — Вас таких не больше десятка в Минске.
— У нас в институте почти все говорят по-белорусски! — обиделся я.
— Так это же институт белорусского языка, — объяснил Валера. — А на улице вас почти нет.
Виктор снисходительно посмеивался в усы. Они у него свешивались ниже подбородка, видно, не один год растил. Он был на полголовы выше Валеры и на целую голову меня.
— Откуда родом? — спросил я.
— Из-под Воложина, — сказал Виктор.
— Это там, где Першай? — оживился я.
— Першай знаменитое место, — солидно кивнул художник.
У меня похолодело в животе. Это был верный признак того, что дичь близко. Оставалось обнаружить ее, взять на прицел и спустить курок. А лучше — натянутую тетиву лука.
— В нем живет колдун? — запинаясь, спросил я.
— Какой колдун? — удивился Виктор. — Пани Тереза, последняя экономка Тышкевичей. Ей уже под сто, а она еще курей кормит.
— Тех самых Тышкевичей? — спросил Валера.
— Конечно! — подтвердил Виктор. — Они вообще-то логойские, но и в наших местах поместье было. И охотничий дом в пуще. Знаменитые графья!
— Один из них основал краеведческий музей в Вильне, — сказал Валера. — До сих пор стоит. А в катедре висят картины Рущица.
— Да, художник наш, но литовцы его не отдают! — загорячился Виктор, у него даже усы растопырились. — Сколько раз я в Союзе художников поднимал вопрос, чтоб написали письмо, а они боятся.
— Не отдадут, — похлопал его по плечу Валера. — Литовцы никому ничего не отдадут, народ такой. Они и сюда приходили только затем, чтоб больше забрать. Миндовг вообще всю Белоруссию заграбастал.
— Ну, не всю, — запротестовал Виктор, — Витебск ему не больно подчинялся.
Меня эти исторические аллюзии занимали меньше всего. Нужно было вернуть спорщиков в Першай.
— Так кем была эта Тереза у Тышкевичей? — спросил я.
— Ахмистриней, по-российски экономкой, — сказал Виктор. — У нас говорят: ахмистриня в бубен бубит, покоёвка в…
Он запнулся.
— В горн трубит! — рассмеялся Валера.
— Ну да, можно и так сказать.
Виктор, в отличие от нас, был серьезен. Он и офорты делал на исторические темы. А там не до смеха.
— Покоёвка — это кто? — спросил я.
— Горничная, — посмотрел на меня Виктор. — Или кто там в покоях убирается?
— Те же, кто и спит, — подмигнул мне Валера. — Короче, пани Тереза не из таковских. Страшная, наверное?
— Ну, в девяносто лет… Хотя в красоте она разбирается лучше многих. — Виктор позволил себе усмехнуться.
— Ты с ней встречался? — спросил я.
— И не раз. Она мне свои альбомы показывала.
— С фотографиями?
— Конечно, — пожал плечами Виктор. — У нее роскошные альбомы, сейчас таких нет.
— И что в них? — вмешался Валера. Когда речь заходила об альбомах с фотографиями, в стороне он остаться не мог.
— Фотографии Тышкевичей и Радзивиллов. «Посмотрите, — говорила она, — какие носатые Радзивиллы и какие аккуратные носы у Тышкевичей!» Очень интересная бабулька. С чужими говорит только по-польски.
— Ты знаешь польский? — удивился я.
— Учу, — дернул себя за ус Виктор.
— Как же вы понимали друг друга?
— Со своими она говорит по-простому.
Виктор, стало быть, для пани Терезы был своим. А я, хотя и знал польский, видимо, остался бы чужаком.
— Да, альбомы она никому не показывает, — подтвердил Виктор.
— А продать? — снова вмешался Валера.
— Ни за какие деньги! — усмехнулся художник.
Валера тоже подергал себя за ус. Он у него был не такой длинный, как у художника, но дернуть можно. Самый короткий ус был у меня, но я и не пытался его дергать. Я соображал, как бы перевести разговор на колдуна.
— В Першае нет колдунов, — сказал Виктор. — Если б были, мне бы о них сказали.
— А если он прячется? — предположил я.
— Колдуны не прячутся, — взглянул на меня Виктор. — Наоборот, они на рожон лезут. В этом их сила.
— И слабость, — кивнул Валера. — Наши мольфары своей смертью не умирают.
— У здешних тоже все осиновым колом заканчивается, — усмехнулся Виктор.
Я понял, что разыскивать першайского колдуна мне придется самостоятельно. Но никто и не говорил, что мне его преподнесут на блюдечке с голубой каемочкой. Придется еще раз встретиться с Ластовичем. Но и он в последний раз колдуна видел лет пятьдесят назад.
Впереди была сплошная неопределенность — в науке, в писательском деле, в отношениях с Лидой. Но это и была жизнь, что тебе выпала.
4
Выезд в пущу на хариуса оказался не таким простым делом.
Под руководством Петрухи я купил себе рюкзак, спальник, штормовку, резиновые сапоги с отворотами и кепку.
— Удилище есть? — спросил Петруха, критически обозревая мою экипировку.
Удилища, естественно, у меня не было.
— Как же ты до сих пор жил? — удивился Петруха.
Да, в Речице у меня было оснащенное удилище, даже два. А вот в Новогрудке и Хадыженске не было. Неправильная была у меня жизнь.
Мы купили телескопическое удилище, леску, поплавки, грузила, крючки.
— Искусственную муху делать будешь? — спросил Петруха.
— Нет, — отказался я. До мухи я еще не дозрел.
— Ничего, научим, — похлопал меня по плечу биолог. — После выезда в пущу ты станешь другим человеком.
Я с этим был полностью согласен. Человек не имеет права просто так ходить на работу в розарий, болтаться по проспекту, выпивать чашку кофе в баре и просиживать штаны в кино, пусть и с симпатичной девушкой. У него должна быть большая мечта.
Настоящей мечтой у меня была мысль о романе, но я в этом никому не признавался, даже Лиде. А вот хариус из пущи был тем, чем надо. О нем можно было поведать любому знакомому, исключая разве что Забелло.
— Диссертацию пишешь? — спросил я Петруху.
— Собираю материал, — строго посмотрел на меня биолог. — Это займет не один год.
Я уважительно покачал головой. Если бы я писал диссертацию, сбор материала тоже занял бы не один год. Хотя на самом деле весь материал у меня в одной папке — каравайные песни, купальские, есть даже парочка чумацких.
— Кто такие чумаки, знаешь? — спросил я Петруху.
— Конечно, — ответил тот, — за солью в Крым на волах ездили. Я же кубанский станичник.
Вот откуда имя Петруха. Мне многое стало понятно.
— Мои родители сейчас тоже в Хадыженске, — сказал я.
— Это ближе к Кавказу, — кивнул Петруха. — У нас голая степь. Хорошо кукуруза растет.
— А рыба? — спросил я.
— Такой рыбы, как в пуще, нет нигде, — понизил голос до шепота Петруха. — Я название речки никому не говорю, даже Таньке. Но она и без меня знает, мы ведь вместе учились.
Танька была женой Петрухи. Увидев ее, я понял, какой должна быть жена нормального человека. Тоненькая, глазастая, светленькая. Само собой — симпатичная.
Лида была темнее, да и в кости шире. И тоже симпатичная.
— Я пока жениться не собираюсь, — сказал я.
— И правильно! — поддержал меня Петруха. — Такой сволочной тещи, как у меня, ни у кого нет. Только из-за Таньки терплю.
Я догадывался, что Петрухе на его улице Розы Люксембург приходится несладко. Но кому из нас легко. Одна радость — хариус в пуще.
— Точно! — согласился со мной Петруха. — Спиртику плеснуть?
Мы пили пиво, но у Петрухи с собой всегда была мензурка со спиртом. Биолог, однако.
Я все же от спирта отказался. Как говорится, не все сразу.
— В пуще выпьем, — спрятал мензурку в сумку Петруха. — Там он хорошо идет.
— А что в пуще едят? — спросил я.
— Перловку с мясом, тушенку, рыбу, если поймаешь, — стал перечислять Петруха. — Летом там дикой смородины полно, с голоду не умрешь.
О еде я спросил не случайно. Материальное оснащение экспедиции существенно уменьшило мои финансовые накопления. Правильнее сказать — оно уничтожило их. Деньги, которые я накопил, работая в школе, кончились. А зарплата младшего научного сотрудника в Институте языкознания не предполагала каких-либо выездов, ее хватало только на еду и оплату квартиры.
«Придется экономить на одежде, — подумал я. — Может, надо было оставаться физруком?»
— Прорвемся! — положил мне руку на плечо Петруха. — Ты же рассказы пишешь.
Да, как это я забыл! На днях я отнес рассказ «В конце лета» в литературный журнал. Там обещали не тянуть с ответом.
— Через месяц-другой прочитаем, — сказал заведующий отделом прозы Владимир Домашевич. — Молодых мы не маринуем.
— Только солим и закатываем в банки, — поддержал его сотрудник, сидевший за соседним столом.
Позже я узнал, что это был завотделом поэзии.
Они рассмеялись, и я понял, что литературные произведения молодых авторов для сотрудников журнала не представляются чем-то из ряда вон выходящим. Для них они были такой же рутиной, как и диссертации для академиков.