утов. Так что пора разделаться со слепым и возвращаться домой.
Берни лишь регистрирует эмоции своего господина: ненависть и что-то очень уж напоминающее страх. Берни страшно зол на Генри Лайдена за то, что тот совершенно точно воспроизвел его голос, он знает, что слепой — угроза. Поэтому им движет не только страсть убивать, но и инстинкт самосохранения. А после убийства Генри Чарльз Бернсайд хочет посчитаться с еще одним человеком, прежде чем перенестись в «Черный дом» и отправиться в реальность, которую он воспринимает как Шеол.
Его большие, деформированные временем и артритом костяшки пальцев вновь барабанят по стеклу.
На этот раз Генри поворачивает голову на звук. На его лице удивление.
— Я думаю, что там кто-то есть. Кто это?.. Заходите, подайте голос — Он поворачивает тумблер и говорит в микрофон:
— Если вы что-то сказали, я вас не расслышал. Дайте мне пару секунд, чтобы навести здесь порядок, и я буду с вами. — Он вновь смотрит перед собой, наклоняется над столом. Левая рука касается основания статуэтки, правая скрыта из виду. Вроде бы он о чем-то думает. На самом деле ловит каждый звук.
Он слышит, как по часовой стрелке поворачивается ручка двери. Медленно, очень медленно. Дверь открывается на дюйм, два дюйма, три. Густой цветочный запах «Моего греха» заполоняет студию, пленкой налипает на микрофон, футляры дисков и кассет, все верньеры, тумблеры, клавиши и кнопки, открытую для удара шею Генри. Слышно шарканье шлепанцев по ковру.
Генри сжимает руки на оружии и ждет особого звука, который станет ему сигналом. Он слышит еще один практически беззвучный шаг, второй и знает, что Рыбак находится позади него. Он тоже вооружен, сквозь аромат духов пробиваются запахи срезанной зелени и машинного масла. Генри не знает, что это за оружие, но движение воздуха подсказывает ему, что оно тяжелее ножа. Даже слепой может это видеть. Неловкость следующего шага подсказывает Генри, что старик держит оружие обеими руками.
Образ возникает перед мысленным взором Генри: его противник стоит позади него, готовясь нанести удар. Его руки вытянуты, подняты. Они держат какой-то инструмент, вроде садовых ножниц. Генри тоже вооружен, но главное его оружие — внезапность ответного удара. Чтобы этот удар принес результат, необходимо очень точно рассчитать время его нанесения.
Когда старик до предела вытянет руку и изогнет спину, одежда переместится по телу. Материя заскользит по коже, по другой материи, может скрипнуть ремень. Последует вдох. Обычный человек ничего этого не расслышит, но у Генри Лайдена уши не такие, как у всех: они услышат все.
И наконец, он слышит. Материя шуршит, трется о кожу, о другую материю, воздух, свистя, скользит по носовым каналам Берни. Тут же Генри отталкивает стул от стола, одновременно разворачивается на сто восемьдесят градусов и, вставая, наносит удар статуэткой по своему противнику. Срабатывает! Сила удара отдается в руку, он слышит стон удивления и боли. Запах «Моего греха» бьет в ноздри. Стул ударяет под колени. Генри нажимает кнопку на корпусе выкидного ножа, чувствует, как из ручки выезжает длинное лезвие, выкидывает руку вперед.
Нож пронзает тело. С расстояния восемь дюймов на него несется яростный крик. Вновь Генри бьет врага статуэткой, выдергивает нож и наносит второй удар. Костлявые руки хватают его за шею и плечи, вызывая отвращение, до лица долетает зловонное дыхание.
Он понимает, что ранен: боль пронзает левую половину спины. Чертов секатор для подрезки живой изгороди! Второй удар ножом пронзает лишь воздух. Грубая рука хватает его за локоть, вторая — за плечо. Руки тащат его вперед, и, чтобы удержаться на ногах, он ставит колено на сиденье стула. Длинный нос ударяет в его переносицу, задевает очки, которые чуть не слетают на пол. Дальнейшее просто кошмар: два ряда зубов вгрызаются в его левую щеку, рвут кожу. Течет кровь. Зубы смыкаются, отхватывая часть кожи и мышц. Боль, пронзающая голову, куда более сильная, чем в спине. Он чувствует, что его кровь брызжет на лицо монстра. Страх и отвращение плюс мощный выброс адреналина дают ему силы полоснуть ножом, вырываясь из цепких рук. Нож входит в контакт с какой-то движущейся частью Рыбака… рукой, думает Генри.
Но прежде чем он успевает просмаковать точный удар, слышится звук лезвий секатора, режущих воздух. В следующее мгновение они смыкаются на его правой, с ножом, руке. Разрезают кожу, кости, отхватывают два пальца.
А потом, словно секатор был последним связующим звеном между ним и Рыбаком, Генри вырывается на свободу. Его нога находит дверной косяк, и он бросается сквозь дверь. Падает на пол, такой скользкий, что его ноги соскальзывают, когда он пытается встать. Неужели вся эта кровь его?
Голос, в который он вслушивался в другом веке, в другой эре, доносится от двери в студию:
— Ты ударил меня ножом, подтиральщик.
Генри не слушает, Генри бежит, жалея о том, что оставляет за собой такой четкий, такой широкий кровяной след. Вся его одежда просто пропиталась кровью — и рубашка, и брюки. Кровь течет и по лицу, так что, несмотря на адреналин, Генри чувствует, как силы покидают его. Сколько пройдет времени до того, как он изойдет кровью? Двадцать минут?
Он пересекает холл и бежит в гостиную.
«Мне не удастся от него уйти, — думает Генри. — Я потерял слишком много крови. Но по крайней мере я смогу вырваться из дома и умереть на природе, где чистый воздух».
Из холла его догоняет голос Рыбака:
— Я съел часть твоей щеки, а теперь собираюсь съесть твои пальцы. Ты слышишь меня, подтиральщик?
Генри добирается до двери. Его рука соскальзывает и соскальзывает с рукоятки. Рукоятка не желает его слушаться. Он ищет кнопку-блокиратор, которая вдавлена.
— Я спросил, ты слышишь меня? — Рыбак приближается, его голос переполняет ярость.
Все, что надо сделать Генри, — нажать кнопку и разблокировать ручку. Секунда, и он покинет дом, но оставшиеся пальцы его не слушаются. «Ладно, я умру, — говорит он себе. — Я последую за Родой, последую за моим Жаворонком, моим прекрасным Жаворонком».
До него доносятся пренеприятные звуки: Рыбак что-то жует, причмокивает, на зубах хрустят косточки.
— На вкус — ты дерьмо. Я ем твои пальцы, и до вкусу они — дерьмо. Знаешь, что я люблю? Знаешь, какое мое любимое блюдо? Ягодицы маленького ребенка. Альберт Фиш тоже их любил, о да, любил. М-м-м! ЯГОДИЦЫ РЕБЕНКА! Пальчики оближешь. Вот ЧТО ПРИЯТНО ЕСТЬ!
Генри вдруг понимает, что он соскользнул по не желающей открываться двери и теперь стоит на четвереньках. Продвигается вперед, заползает за софу, где обычно слушал Джека Сойера, читающего вслух бессмертные творения Чарльза Диккенса.
Он вдруг осознает, что ему многое не суждено сделать. В том числе узнать, что сталось с «Холодным домом». И своего друга Джека он уже никогда не увидит.
Рыбак входит в гостиную, останавливается.
— Ладно, так где ты, подтиральщик? Тебе от меня не спрятаться. — В его руках щелкают лезвия секатора для подрезки живой изгороди.
Или Рыбак ослеп, как Генри, или в гостиной уже совсем темно. В душе Генри вспыхивает искорка надежды. Может, его враг не найдет выключатель.
— Подтиральщик! Поттигальщик! Черт побери, где ты прячешься? Шегт попеги, хде ты пгататыпа?
Это удивительно, думает Генри. Чем злее и раздраженнее становится Рыбак, тем более странным, не немецким, становится его акцент. Это уже не чикагский Саут-Сайд, это вообще не Чикаго. И не Германия. Если бы Генри услышал версию доктора Спайглмана: Рыбак пытается говорить по-английски, как немец, он бы улыбнулся и согласно кивнул. Это немецкий акцент из далекого космоса, словно кто-то пытается говорить с немецким акцентом, никогда не слышав немецкого.
— Ты меня ранил, вонючая свинья! Ты меня ганить, фонюшая шфинья!
Рыбак подскакивает к креслу, отбрасывает его:
— Я намерен тебя найти, дружок, а когда найду, отрежу тебе голову.
Торшер падает на пол. Тяжелые шаги перемещаются в правую часть комнаты.
— Слепой прячется в темноте, а? Это круто, это действительно круто. Вот что я тебе скажу. Давненько я не пробовал языка, но, думаю, попробую твой. — Маленький стол и лампа на нем летят на пол. — Хочу тебе кое-что сказать о языках. По вкусу язык старика не очень-то отличается от языка ребенка… но, конечно, язык ребенка сочнее. Кохта я тыть Кгитшем Хаагманом, я шьешть мнохо яфыхов, ха-ха.
Странно… эта внеземная версия немецкого акцента вырывается из Рыбака, как второй голос. Кулак ударяет по стене, шаги приближаются. На локтях Генри обползает дальний конец софы и ищет убежище под длинным, низким столом. Под ногами Рыбака хлюпает кровь, а когда Генри кладет голову на руки, кровь толчками выплескивается в лицо.
— Ты не можешь прятаться вечно, — говорит Рыбак и вдруг переключается на странный акцент и отвечает сам себе:
— Шваг тит, Бегн-Бегн. У наш ешть более фашные дела.
— Эй, ты сам назвал его Поттигальшиком. Он меня ранил!
— Лиши в лишьих ногах, кгыши в кгышиных ногах, они тоше ганены. Мои нешаштные потеганные дети тоше ранены, куда как, куда как шильнее.
— А как же он?
— Он иштешет кгофью до шмегти, до шмегти. Оштафь ефо.
В темноте мы едва можем разглядеть, что происходит.
Чарльз Бернсайд в точности имитирует две головы попугая Паркуса, Святость и Нечестивость. Когда говорит своим голосом, смотрит влево, когда переходит на внеземной акцент — вправо. Наблюдая, как его голова мотается из стороны в сторону, мы словно видим перед собой комика, вроде Джима Кэрри или Стива Мартина, изображающего две половинки расщепленного сознания… только в этом старике ничего забавного нет. Обе обитающие в его теле личности ужасны, и от их голосов волосы встают дыбом. А самая большая разница между «головами» Рыбака в том, что левая, с внеземным акцентом, командует парадом: ее «руки» держат штурвал, тогда как правая «голова», наш Берни, — всего лишь раб. Поскольку разница в статусе становится все очевиднее, у нас начинает создаваться впечатление, что в самом ближайшем будущем мистер Маншан расстанется с Чарльзом Бернсайдом, как со старым рваным носком.