Ранним утром, когда город только еще просыпался, эта картина заставляла сердце учащенно биться от радости. Но в тот день даже в пруду лежали мертвые тела. На берегу, в траве, я заметил белого голубя. Я подкрался и схватил его обеими руками. У голубя был поврежден правый глаз и слегка обгорели перья на правом крыле. «Хорошо бы зажарить его с соей и съесть»,— подумал я, но тут же отогнал эту мысль и подбросил голубя вверх. Он захлопал крыльями и полетел, задевая за листья лотоса. Голубь забирал все больше и больше влево, а потом, должно быть обессилев, упал в пруд.
Я направился в район Миюки. Тем же путем, что и шестого августа. За насыпью, поросшей вишнями, я увидел госпиталь. В окнах не сохранилось ни единого стекла. По коридорам торопливо расхаживали люди. Одни, видимо, разыскивали родственников, другие ухаживали за пострадавшими. Дома вдоль дороги были разрушены или сильно покосились. Расчистив дворы от валявшихся обломков, кое-как выпрямив перекосившиеся внутренние перегородки и подперев стены жердями, в некоторых из них продолжали жить хозяева. Проходя мимо, я слышал голоса. В одном из домов я заметил человека, который, сидя на земляном полу, осколком чашки скреб обгоревший дочерна, но оставшийся целым деревянный стул, похожий на грубо сколоченный стул с картины Ван-Гога, воспроизведенной в иллюстрированном журнале. Внезапно у меня пересохло горло. По широкой улице вдоль холма Хидзияма, как и шестого августа, в сторону Удзина медленно тащились раненые. Подходя к ограде Хиросимского управления торговли, они, как один, опирались о нее руками, стараясь хоть немного облегчить свой путь. Почти все были полуголые, худые и бледные, словно привидения. Пятнистой кошки, которая шестого августа бежала за Миядзи, нигде не было видно. Мертвое тело, которое лежало у моста Миюки, кто-то убрал, на камнях остался только темный силуэт.
Улица напоминала выжженную пустыню. Там, где лишь недавно стоял наш дом, была ровная, устланная слоем пепла площадка — сохранился лишь водоем, который теперь мне казался совсем маленьким. Сигэко и Ясуко вытащили из противовоздушной щели и водоема наши пожитки и, тотчас же ушли. Нанятый нами рабочий погрузил все вещи, на тележку и присел немного передохнуть, прежде чем отправиться в дорогу. Я встал перед тележкой, ухватился за колец длинной тонкой веревки, перекинул ее через плечо, и мы тронулись. Я сразу понял, что путь нам предстоит нелегкий. Всякий раз, когда мы переезжали груду черепицы, веревка врезалась в плечо. Приходилось резко наклоняться вперед. Боль была такая, что хотелось пятиться назад.
— Нет, Рокуро, так дело не пойдет,— сказал я, обращаясь к рабочему.— Веревка слитком жесткая. Идти нам километров семь, а то и все восемь. Пока мы доберемся до места, проклятая веревка сотрет мясо до костей.
— Надо тянуть не плечом, а всем телом. Тогда будет легче,— посоветовал Рокуро.
Он сделал большую петлю. Я просунул в нее голову и левую руку, веревка шла теперь от правого плеча к левому боку, а узел приходился на самую середину спины. Тянуть стало полегче. Наша тележка, должно быть, первая проезжала по этой улице после шестого августа. Оглянувшись, я увидел позади два белых сверкающих следа. Это блестели осколки раздробленного колесами стекла.
Перед тем, как двинуться в путь, рабочий положил в тележку пару двухлитровых бутылей с водой. Через каждую сотню шагов мы останавливались, утирали пот, отхлебывали немного воды и шли дальше. Так повторялось бессчетное число раз, и в конце концов обе бутыли оказались пустыми. Бесконечные толчки и удушливая вонь, казалось, удваивали и без того нестерпимую жару.
— Послушай, Рокуро, почему бы нам не отдохнуть как следует? — взмолился я.
— Когда выберемся из города, тогда и отдохнем,— ответил рабочий.
Я тащил тележку, непрерывно подсчитывая пройденное нами расстояние. Три километра. Три с половиной. Четыре. Когда по моим расчетам было пройдено четыре с половиной километра, мы постучались в стоявший у дороги дом и попросили разрешения набрать воды из колодца. Напившись, мы наполнили водой бутыли и расположились на отдых. Рокуро оказался человеком приветливым и довольно выносливым для своих пятидесяти с лишним лет. Его мне порекомендовала кухарка из заводской столовой. Отдохнули — и снова в путь. Когда прошли примерно пять километров, тащить тележку стало значительно легче: на дороге уже не валялись груды черепицы. Мы добрались до дома лить к вечеру. В окнах горел свет. Только было хотел я присесть на веранде и отдохнуть, как вдруг застыл пораженный. При свете электрической лампочки я увидел родственников. Они спали, раскинув руки и похрапывая.
Расплатившись с Рокуро, я пошел на задний двор к колодцу.
Ясуко топила хозяйскую баню. Сигэко, хотя уже стемнело, полоскала белье в ручье позади дома.
— Мы возвратились форсированным маршем! — крикнул я Сигэко.— Давно ли пожаловали гости?
Сигэко ответила мне что, когда они с Ясуко пришли домой, родственники уже сидели на веранде. Походить им пришлось немало. Не зная, застанут ли нас в живых или нет, из своей горной деревушки они добрались до Сэнда-мати. Обнаружив, что наш дом сгорел дотла, они выяснили, где я работаю, и после долгих поисков нашли наше новое жилище.
— Я так плакала, так плакала от радости, никак не могла остановиться,— сказала Сигэко.— Они все очень беспокоились за нас. Беднягам досталось. Им пришлось ночью перебираться по железнодорожному мосту через реку Асида.
Сигэко снова заплакала, словно ребенок, не стыдясь своих слез.
ГЛАВА XIII
11 августа.
Накануне вечером мне пришлось отложить беседу с гостями, потому что я должен был доложить директору о положении с углем. За ужином в заводской столовой я высказал мнение, что нам надо доставать уголь самим, на свой страх и риск, другого выхода нет.
— Извини, Сигэмацу, что я говорю так прямо,— воскликнул директор,— но на вещевом складе тебя провели, как мальчишку. Почему военные запрещают брать уголь в Удзина? Тебе следовало потребовать объяснений. Ты ведь не мальчик на побегушках, а человек, занимающий определенное положение... О чем только думают военные в такое трудное время! Ума не приложу.
Директор был так возмущен, что руки у него дрожали, когда он открывал банку с мясными консервами.
Ужин удался на славу. Рис, правда, пришлось заменить ячменной кашей с отрубями, зато директор открыл банку с чудесной мясной тушенкой, которую я должен был вручить, как подарок, чиновникам из угольной компании. Не помню, когда в последний раз я ел такое вкусное мясо — толстые, коричневого цвета куски с прожилками жира! Я даже боялся откусить себе язык. Директор разделил мясо поровну, и мы съели его, заедая ячменной кашей с отрубями. Не успели мы окончить ужин, как прибежал рабочий Нисина. Умер еще один человек, надо было читать молитвы.
— Вот доем и приду,— спокойно ответил я.— Через полчаса или через час, не позже...
Сколько я ни толковал, директор упорно стоял на своем.
— Как только окончишь молитвы, Сидзума,— сказал он,— ложись спать. Завтра, с самого утра, пойдешь снова на вещевой склад и попросишь, чтобы тебе отпустили уголь. Заманчиво, конечно, достать его, как ты говоришь, на свой страх и риск, но, по-моему, мы не должны так легко отступаться. Не хочу тебя обидеть, но пойми, надо действовать решительнее. Только тогда мы добьемся чего-нибудь.
— Ну что ж, завтра опять схожу. Но только все это зря.
Делать было нечего. Снова придется пробираться сквозь развалины.
Прочитав молитвы, я возвратился домой. Еще с улицы я почуял запах печеных рисовых лепешек, проникавший сквозь наглухо закрытые в связи с затемнением ставни,— и сразу понял, что их пекут на углях, смочив предварительно в соевом соусе.
Вошел я через черный ход. Наши гости уже проснулись и, вместе с Ясуко и Сигэко, сидели за столиком — чудесным столиком из черного дерева, который хозяин предоставил нам во временное пользование. Перед ними стояли небольшие тарелки и чаши с печеными лепешками. Рис, несомненно, привезли с собой гости. Ясуко и Сигэко уписывали лепешки за обе щеки.
— Наконец-то пришел,— радостно воскликнула Сигэко.— Извини, что начали без тебя.
— Добрый вечер, дядя,— сказала Ясуко.— Простите, что мы вас не дождались. Печеные лепешки пахнут так, что мы не утерпели. Нам привезли жареный рис и колобки. Мы и для вас оставили.
— Спасибо, что о нас позаботились,— сказал я, обращаясь к гостям, и присел на порожке, стараясь, чтобы никто не заметил ожога на моей левой щеке. Гости глядели на меня красными, как у кроликов, глазами. Один из них — Ватанабэ Macao — был родным братом Сигэко, другой — Такамару Ёсио — отцом Ясуко. Такамару, всхлипывая, покусывал свои усы, Ватанабэ утирал слезы. Глядя на них, Ясуко и Сигэко перестали есть. Как и они, я изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать. Но мои усилия оказались безуспешными, и мне пришлось отвернуться от гостей.
— Какое счастье, что вы все живы и здоровы! — с чувством проговорил наконец Ватанабэ.— А мы уж, правду сказать, боялись, что не увидим вас на этом свете. Только и надеялись, что найти место вашей смерти.
— Мы так рады, что и высказать не можем,— добавил Такамару.— Все думали, что Ясуко погибла, утешались только мыслью, что она ушла в мир иной вместе с вами. Вы так много для нее сделали. Родственники в Кобатакэ и Хиросэ потеряли всякую надежду увидеть вас в живых.
Я пил чай, который налила мне Ясуко, и беспрестанно повторял:
— Извините, что мы доставили вам столько беспокойства.
Ватанабэ рассказывал, как потрясена была вся их деревня, услышав о том, что случилось в Хиросиме. Такамару дополнял его рассказ отдельными репликами.
Вечером шестого августа жители Кобатакэ узнали, что на Хиросиму сброшена мощная бомба. Говорили, будто погибла треть хиросимцев, включая находившиеся там войска и отряды добровольного служения родине. Еще одна треть хиросимцев тяжело пострадала, остальные отделались легкими ранами и ожогами. Все дома, до одного, сгорели. Жители Кобатака сразу поняли, что это не слух, распущенный пораженцами, а чистая правда. Седьмого и