Вопрос жизни и смерти. — Уголёк в ботинке. — Мазурка ля минор. — Выбор Саймона Купера. — Тени на крыше.
1Джошуа Редман по прозвищу Малыш
Пирс. Где мистер Пирс?!
Джош в растерянности оглядывается. Пирса в лавке нет. Исчез не только он: куда-то подевались и китаец, и проповедник. Один хозяин лавки, старик Абрахам, в упор смотрит на Джошуа Редмана.
Не на Джошуа Редмана, сэр. Сквозь него, в окно.
В оконном стекле горят небеса. Нет, какие это небеса! — всего лишь филиал банка Нортфилда. Кто-то воспользовался моментом и скрылся с денежками. Пламя освещает всю площадь: контору шерифа, мэрию, салун, дом голландца Ван дер Линдена, опрокинутую тележку, изрешечённую пулями. Слышны редкие выстрелы. Джош различает несколько тёмных фигур, затаившихся в укрытиях. В багровых бликах пожара детали смазываются, фигуры кажутся угловатыми, нечеловеческими, словно нерадивый плотник вырубил их из дерева.
Джош моргает.
Тахтоны? Нет, люди.
Просто люди. Просто пожар. Бывало и хуже.
Где Пирс? Где все? Мисс Шиммер сказала, что идёт в мэрию. Хочет быть рядом с тахтоном, засевшим в теле Пирса. Может, и Бен там? Джош шагает к двери, намереваясь просочиться в щель между створкой и косяком, и за его бесплотной спиной раздаётся:
— Всего хорошего, сэр. Желаю удачи.
— Спасибо, сэр.
Джош отвечает машинально. Каменеет он уже после. Не оборачиваясь на торговца оружием, не задаваясь вопросом, что это было, Джош выбирается на улицу — и вздрагивает от истошного вопля.
Кричат со стороны мэрии:
— Мистер Киркпатрик! Откройте!
Тяжёлые удары сотрясают дверь. Будь это не мэрия, построенная основательно, со знанием дела, дверь давно бы слетела с петель.
— Это я, Джошуа Редман! Откройте!
Пожаловал, гад? Мистер Киркпатрик, откройте, я гад-тахтон в краденом теле! Что тебе понадобилось от мэра, негодяй? У Джоша ёкает там, где сердце. Дурное предчувствие подгоняет его хуже плети. Со всех ног Джош бежит к мэрии, благо бежать всего ничего.
— Мисс Шиммер! Вы там?
Кто сейчас в здании? Мэр, мисс Шиммер и тахтон в теле её отчима…
— Откройте! Скорее!
Не нужно гадать, кто срочно понадобился Джошеву тахтону на ночь глядя. Зол на конкурента, да? Винишь его в провале своей затеи? Хочешь прикончить?! Ну да, кого тебе ещё винить, дуралею…
Что, если это ещё не конец?
Время скачет необъезженным мустангом: встаёт на дыбы, козлит, даёт свечку. Удача, неудача, причины, следствия, возможности, вероятности — родная стихия для адских тварей. Вдруг тахтон знает способ всё переиграть?! Убьёт тахтона-Пирса, заключит с ним сделку, сделает что-то ещё, чего и предположить нельзя, спровоцирует бойню стократ худшую, чем намечалась — всё вернётся, чёрный ход откроется заново, лодки возвратятся к пристани, заберут на борт толпу, две толпы…
— Скорее! Это вопрос жизни и смерти!
— Это не вопрос, сукин сын!
С грохотом распахивается дверь конторы. На крыльце воздвигается шериф Дрекстон: без шляпы, волосы всклокочены. На рубашке, расстёгнутой до пупа, не хватает половины пуговиц. Глаза шерифа горят парой масляных плошек, по лицу бродят отсветы пламени, превращая Дрекстона в гримасничающую обезьяну.
На щеке кровавый след — там, где воткнулась щепка. Вокруг засохло бурое пятно. Выглядит так, словно в голову шерифа и впрямь угодила пуля, выбив Дрекстону остатки его никчёмных мозгов.
В руке шерифа револьвер. Рука дрожит, дёргается.
— Прибежал к новому хозяину, щенок?!
Тахтон игнорирует вопли шерифа. До Дрекстона ли ему, сэр?
— Я к тебе обращаюсь, кусок дерьма!
— Мистер Киркпатрик! Мисс Шиммер! Откройте!
Дверь сотрясается. Вот-вот запоры не выдержат.
— Спрятаться решил, паршивец?! У мэра под задницей?!
Дрекстона колотит от ярости:
— Это твоя работа! Твоя!!!
Знал бы шериф, насколько он прав!
— Сладкой жизни захотел?! В моё кресло?!!
Шериф поднимает револьвер. И — чудо! — рука его перестаёт дрожать.
«Берегись!» — вот что хочет крикнуть Джош, обращаясь к тахтону. Его крик тахтон услышит, не может не услышать: «Тело! На тебе моё тело, засранец! Обернись, беги, прячься…» Джош очень хочет закричать, предупредить, спасти. Желание кипит в нём крутым кипятком, жжёт глотку, словно кипяток настоящий и глотка настоящая, и жизнь настоящая, и смерть тоже.
Он молчит. От молчания Джоша корёжит, но он не издаёт ни звука. Стоять, ничего не делать и смотреть, как Дрекстон взводит курок, направляет револьвер в спину твоему родному, твоему единственному телу, жмёт на спуск…
Не приведи вам Бог, сэр.
— Вопрос жизни и смерти?!
Грохочут выстрелы: один, второй, третий.
— Вот тебе жизнь! Вот тебе смерть!
Что-то горячее с силой тарана бьёт Джоша в спину. Разворачивает, швыряет вперёд, ко входу в мэрию. По его спине — нет, по спине его тела расплывается тёмное пятно.
«Он попал в меня! Попал в нас…»
Новый обжигающий удар — в поясницу. Пули рвут призрачную плоть, как если бы она была настоящей. Боль тахтона, боль Джошева тела — одна на двоих.
На троих?
Пули бросают тахтона на дверь, прижимают к тяжёлым створкам. Вопреки ожиданиям тахтон оборачивается, хотя ему давно пора лежать хладным трупом. Выдёргивает «ремингтон» из кобуры — и пуля шерифа ударяет ему в грудь. Оружие выпадает из разжавшихся пальцев, со стуком бьётся оземь.
Ноги тахтона подламываются, он сползает наземь, оставляя на двери чёрный блестящий след. Он красный, этот след, но в Элмер-Крик самый красный — пожар, а значит, всё остальное чёрное, даже кровь.
Губы шевелятся, тахтон пытается что-то сказать. Но звука нет, нет и шелеста осенней листвы. Вокруг рта пузырится кровавая пена. Три раны, три паровозных топки жгучей боли медленно гаснут в блёклом призраке — ничтожной малости, оставшейся от Джошуа Редмана, которого друзья звали Малышом.
Из проулка выходит Пастор. Вдалеке мелькают какие-то люди — справа, слева. Это не важно. Взгляд Джоша прикован к умирающему себе. Боль уходит. Губы коченеют. Голова безвольно падает набок. Как последний вздох, над трупом взвивается тахтон, — успел! успел! — и, зыркнув в сторону пастора, бросается прочь.
Джош прыгает наперерез. Сшибает с ног:
— Далеко собрался?!
Они катятся по земле, вскакивают. Тахтон пытается удрать, высвободиться, но Джош вцепляется в него мёртвой хваткой. Бьёт локтем в лицо, коленом в пах, кулаком по рёбрам. Драка, сэр! Подлинная, земная. Спасибо, Господи, за милость твою…
Удар взрывается в животе динамитной шашкой. Чудом Джош не отпускает тахтона: швыряет на землю, валится сверху. Бьёт, бьёт, бьёт. Ловит тахтонью руку — горячую, как адские уголья. Выворачивает, заламывает, шипя от боли в пузырящихся ладонях.
— Не уйдёшь!
— Старина Дэн Такер, когда перебрал,
Свалился в костёр и решил: в ад попал!
С угольком в ботинке чертей он пинал —
О Бог мой, взгляни — только пепел взлетал!
Джошуа Редман счастлив.
2Рут Шиммер по прозвищу Шеф
— Не стреляй, девочка моя…
Все несчастья, сколько их ни было в револьвере, остаются в каморах барабана. Перед Рут — Пирс, Пирс-душа, которого она впопыхах приняла за тахтона. Нет сомнений, что это настоящий Пирс — если тело на полу выглядит скверно, то призрак вообще едва заметен рядом с телом.
Плод фантазии, воображаемый друг — эти имена сейчас подходят Пирсу, как одежда, сшитая на заказ умелым портным. Ещё чуть-чуть, и фантазия потерпит крах в столкновении с реальностью, воображение иссякнет, а Пирс превратится в смутное воспоминание.
— Не стреляй, дай, я сам…
Пирса больше нет. Его нет рядом с телом, но тело приподнимается на локте, смотрит на Рут сияющим взглядом. Это не лихорадочный блеск глаз тахтона, прикидывающего, терпеть ему боль или выскочить наружу. Это счастье, равного которому Рут не встречала.
Нет, неправда. Встречала, просто забыла.
Мазурка ля минор.
В доме пахнет свежим кофе.
Огромное окно с белыми рамами. За окном — дубовая аллея. По обе стороны от аллеи — сад с дорожками и клумбами. Бледно-голубое небо, тёмно-зелёная листва.
Запах мятой травы.
— Рут, ты где?! Ох уж эта несносная девчонка…
И лишь топот копыт за воротами.
Рука подламывается.
Бенджамен Пирс падает набок, переворачивается на спину. Счастливый взгляд упирается в потолок. Можно поверить, что Пирс видит не грубую побелку, а чистые небеса, пронизанные солнечным светом, и ангелы поют осанну[45] во славу Господа.
Надо закрыть мёртвому глаза, но Рут не в силах это сделать.
3Саймон Купер по прозвищу Пастор
Всё когда-то случается впервые.
Я, Саймон Купер, более известный как Пастор, экзорцист, шансфайтер и узник острова Блэквелла, заявляю вам это со всей ответственностью. Более того, я хочу заметить, что с тех пор, как я приехал в Элмер-Крик, со мной случилось впервые столько всякого, что это начало входить в привычку.
Шерифы, случается, пускают пулю в своих помощников. Зависть и вражда разъедают душу хуже ржавчины. Я был свидетелем по меньшей мере трёх таких случаев. Но ни разу ещё из тела, нашпигованного свинцом, не выбирался наружу тот, кого мисс Шиммер звала воображаемым другом, я — ложной душой, а теперь с лёгкой руки мистера Редмана они получили имя тахтонов. Ab interiora ad exterioribus[46]! И никогда я не видел, чтобы один призрак вступал в рукопашную схватку с другим.
Benedicite[47]!
Горящий банк в достаточной степени освещал импровизированную сцену, где дух лупил духа так, что Шекспир сдох бы от зависти. Как знаток подобной формы любви к ближнему своему, замечу, что я бы предпочёл меньше вольной борьбы и больше кулачного боя. Нет, вовсе не потому, что кулачный бой милее моему израненному сердцу! Борьба мешала мне прицелиться как следует. Благословение или раскаяние, выпущенные из моего шансера, могли с равным успехом поразить как тахтона, так и заблудшую душу мистера Редмана, настолько тесно они переплелись. Ещё неделю назад я не колебался бы ни секунды, застрелив обоих, но в последние дни произошло много такого, что изменило мои взгляды на долг и обязанность священника.
Каюсь, Господи!
Я слышал топот копыт, крики и выстрелы на юго-восточной окраине города. Должно быть, в Элмер-Крик ворвались люди Джефферсона, прибывшие из Коул-Хоул. От западной окраины тоже неслось ржание лошадей и вопли разъярённых мужчин. Можно было не сомневаться, что оставшиеся Сазерленды и их работники, каждый из которых умел держать винтовку в руках, готовы драться за своих. Постреливали и горожане — из окон, с крыш, намекая любому желающему позариться на их имущество, что здесь живут парни суровые, негостеприимные, способные выпустить кишки самому отъявленному мародёру.
Стреляли, я уверен, в воздух: пугая других, разогревая себя. Буйные рати ещё не сошлись лицом к лицу, не обменялись парой-другой оскорблений, не услышали призыва вожаков. Но скоро это произойдёт, возбуждённые всадники доберутся до центра, где их, дрожа от желания покинуть свои укрытия, уже ждут предводители.
И тогда помилуй, Боже, несчастных дураков!
Видя схватку двух душ, истинной и ложной, я готов был поверить, что это и есть настоящие предводители. Бьются перед войсками не на жизнь, а на смерть, и от исхода их поединка зависит исход сражения.
Я не знал, чем закончилась наша безумная авантюра с объятиями — успехом или провалом. В оружейной лавке я видел, каких трудов стóит душам мистера Пирса и мистера Редмана исполнить задуманное. Сам я трижды подумал бы, прежде чем браться за такую работу. Меня настигали обрывочные видения — море, пристань, пожар, толпа. Я понимал, что в действительности — в той, которая лежала с изнанки чёрного хода — всё выглядит иначе, обстоит иначе, что это мой слабый человеческий разум выступает в роли переводчика, толкуя невозможное в возможных понятиях. Но объявить под присягой, что мы пришли к победе или потерпели поражение, я, Саймон Купер, не смог бы ни в одном суде отсюда до Чикаго.
Да и то, победа легко могла обернуться поражением. В Элмер-Крик, да и в любом подобном городке для стрельбы и поджогов не требуются чрезмерно веские поводы, а сегодня ночью поводов хватало, и не сказать чтоб слабых.
Души лупили друг друга почём зря. Подробности были видны скверно, несмотря на фонарь, в который превратился банк; необходимость смотреть на мир взглядом шансфайтера лишь усугубляла проблему. Но я со всей ясностью понимал, что призраку нельзя сломать нос, вывихнуть плечо, отбить почки, размозжить череп. Хотя сказать по правде, мистер Редман, ложный и истинный, делали всё возможное, чтобы разубедить меня в этом. То, что иной понял бы под вывихом или переломом, для них значило нечто иное, подобное выстрелу из шансера.
Я помнил слова китайца:
«У моей жены отбита одна десятая часть тянь-цай, четверть жень-цай и около трети ди-цай. Десятая часть небесной удачи, четверть человеческой и треть земной. Такое сочетание негативных обстоятельств…»
Что бы ни отбивали друг другу мистер Редман и его тахтон, сражаясь над телом мистера Редмана — Господи, прости меня, грешного! — это приносило урон обоим. Но и в уроне, и в прибыли душа мистера Редмана не уступала проклятому тахтону. Я готов допустить, что наши души изначально владеют искусством причинять разнообразный вред другим душам, истинным или ложным, местным или явившимся из других, неведомых областей Творения — в особенности если бойцовая душа пребывает в свободном бестелесном состоянии.
От этой мысли у меня по спине бегут мурашки, но сейчас не время предаваться страху.
Шериф Дрекстон по-прежнему бесновался на крыльце, потрясая разряженным револьвером. Он не видел того, что видел я, но видел что-то, недоступное здравому смыслу. Приют на острове Блэквелла принял бы мистера Дрекстона с радостью. Таких постояльцев там мыли холодной водой из брандспойта, а затем выдавали робу из грубой ткани и засаленный колпак.
Души ещё дрались, когда рядом с шерифом возник Вильям Джефферсон. Шинель он сбросил в конторе, шапку потерял, но даже без этих экстравагантных предметов одежды я бы не спутал Джефферсона ни с кем иным, при свете дня или пламени пожара. Гигант, чей могучий живот выпирал из-под жилета, а длинные, как у женщины, волосы обрамляли блестящую лысину — Джефферсон пожирал глазами труп несчастного Редмана, затем устремил свой взор на меня. Правая рука его, искалеченная мисс Шиммер, висела бесполезным грузом, наспех перевязана окровавленной тряпкой, но левая действовала живо и целеустремлённо, выказывая большой опыт в подобных делах.
Не все люди одинаково хорошо стреляют с обеих рук. Когда Джефферсон выхватил револьвер, я понял, что он — исключение.
Картина, открывшаяся мистеру Джефферсону, и выводы, которые он сделал из увиденного, были для меня ясны, как солнечный день. Тахтоны оставались невидимы для угольного короля, зато шериф и тело Джошуа Редмана складывались друг с другом легче, чем полдоллара и пятьдесят центов. Любимчик мэра, главный претендент на шерифскую звезду, в разгар неприятных событий ломится в мэрию, под крыло к благодетелю. Зачем? Какая разница, зачем, если Дрекстон наконец решился убрать конкурента? Перед этим шериф защищал Джефферсона перед Сазерлендами, позволил ему спрятаться в конторе от пуль мисс Шиммер, сделать перевязку. Когда всё закончится, а всё рано или поздно кончается, Джефферсон и шериф выступят единым фронтом против Фредерика Киркпатрика, при котором процветающий Элмер-Крик превратился в гнездо раздора. Шерифу в итоге останется его звезда и яблочные пироги вдовы Махони, Джефферсону — вожделенный нефтепромысел, а там, чем чёрт не шутит, и мэрское кресло…
Шериф — убийца Редмана. Джефферсон — союзник шерифа.
А напротив стою я, ваш покорный слуга, с револьвером в руке. Я видел, как шериф прикончил своего заместителя. Я достал оружие. Револьвер шерифа разряжен, мой заряжен. Дурная слава Саймона Купера бежит впереди него. Болтают, что Саймон Купер бьёт без промаха, а в его пушке сидят раскаяния самого скверного пошиба. Что, по мнению благоразумного мистера Джефферсона, собирается делать моё безумное преподобие?!
И в кого теперь надо стрелять мистеру Джефферсону?
Все эти мысли вихрем пронеслись в моём мозгу. Рука сама подняла шансер, готовясь отправить крупнокалиберное раскаяние в пятно снежной белизны на широкой, как бочка, груди угольщика. Я бы не промахнулся, но в этот момент ложная душа Джошуа Редмана одержала верх над истинной.
Едва различимый взглядом шансфайтера, Редман без сил валялся на земле — дух рядом с телом. Тахтон стоял над ними — я бы сказал, тяжело дыша, но не знаю, дышат ли эти мерзавцы. Кажется, он ещё не до конца пришёл в себя, терзаем возбуждением схватки. Лучшей возможности для выстрела мне не предоставили бы и все ангелы небес.
Тахтон? Джефферсон?!
Я, Саймон Купер, более известный как Пастор, экзорцист, шансфайтер и узник острова Блэквелла, заявляю вам со всей ответственностью: я бы дорого заплатил, чтобы Господь избавил меня от такого выбора. Но у Всевышнего, похоже, были свои планы на меня.
Два выстрела слились в один.
4Рут Шиммер по прозвищу Шеф
Рут стоит на балконе.
Револьвер, который она держит в руке, больше не нужен. Старый добрый «Миротворец», начинённый старым добрым свинцом — собственно говоря, он не участник действия, а всего лишь часть декорации, которой легко пренебречь.
Все шесть пуль занимают свои законные места в каморах барабана. Ни одна птичка не вылетела в широкий мир поискать себе хлеба насущного.
Прямо под Рут, на утоптанной земле, лежит Джошуа Редман. Парень мертвей мёртвого, хоть неси к гробовщику. Мисс Шиммер не смотрит сейчас на мир взглядом шансфайтера, но она поклялась бы чем угодно, что над телом в растерянности топчется иной Джошуа Редман, бесплотная тень — живей живого, но это вряд ли надолго.
— С вами всё в порядке, ваше преподобие?
— Да, мэм.
Пастор прячет шансер в кобуру. Зрение Рут не отличается от зрения любого другого человека, но она уверена: возле тела Джошуа Редмана, возле души Джошуа Редмана — короче, рядом с ними обоими догорает овсяная каша.
Тахтона больше нет. Иначе надо принять за факт, что Саймон Купер промахнулся, а такой факт безумней всего, случившегося в Элмер-Крик за последние дни.
Я в ложе, думает Рут. Я в ложе оперы, по доллару за билет. Что играют? Не знаю, но трупов больше, чем я предполагала вначале. У спектакля, надо признать, сюжет не из банальных. Будь он другим, Джефферсона убила бы я. Месть за отца, джентльмены аплодируют, леди утирают слёзы батистовыми платочками.
Тот вариант, который видит Рут, им бы не понравился.
Застреленный медведь горой возвышается на крыльце шерифовой конторы. Сам шериф забился в дальний угол веранды, вжался спиной в перила. Похоже, Дрекстон невменяем. Дальше по улице, у разгромленного магазина Фостера, старик-китаец опускает винтовку.
Досточтимый Ван готов стрелять ещё и ещё, но в этом нет необходимости.
«Это винтовка моего отца. После переезда в Осмаку он четыре с половиной года был охотником на бизонов. Когда огромный бык искалечил его, мы с трудом уговорили моего отца бросить это занятие…»
Рут стоит на балконе.
Револьвер, который она держит в руке, ещё может понадобиться. Шесть пуль сидят в каморах барабана, словно узники в тюремных камерах; тоскуют, ждут приказа об освобождении. Кажется, они дождутся. Это понимает и старый горбатый китаец — досточтимый Ван опять вскидывает винтовку к плечу.
Чёрная тень летит с крыши конторы на крышу веранды, а с неё — на голову шерифа. Одна, другая, третья. Слышен задушенный хрип — должно быть, Дрекстону перехватили локтем горло. Кто бы это ни был, стрелять нельзя. В темноте и тесноте легко дать промах, а мисс Шиммер вовсе не улыбается прикончить жирного любителя яблочных пирогов — и потом объясняться с недоверчивым судьёй, доказывая, на чьей стороне она сражалась. Вряд ли судья примет во внимание душевное потрясение женщины, на руках которой скончался горячо любимый отчим, в юности заменивший ей отца…
Душевное потрясение и Рут Шиммер? Ни один суд не поверит.
— Где Горбатый Бизон? Вести нас к вождь!
Банк догорает. Бледный свет луны падает на веранду конторы. Если партер нуждается в биноклях, то из оперной ложи балкона всё видно как на ладони. Хвост Оленя — о, Рут узнаёт молодого индейца! — словно возлюбленную, держит в объятиях шерифа Дрекстона. В опасной близости от ярёмной жилы пленника блестит лезвие ножа. Ещё двое шошонов крадутся к дверям, готовые распахнуть их в любую секунду.
— Свобода Горбатый Бизон! Ты понять?
За конторой ждут лошади, Рут слышит их ржание.
Двери распахиваются без участия индейцев. Не торопясь, с достоинством истинного сына прерий из конторы выходит Горбатый Бизон. За ним следует шаман, любимец духов. Шошонов сопровождают помощники шерифа — если Рут не подводит память, покойный мистер Редман звал их Недом и Гансом.
Руки помощников подняты вверх.
Горбатый Бизон произносит два-три слова на языке, неизвестном Рут. Хвост Оленя отпускает шерифа, толкает обратно к перилам. Не обращая внимания на Дрекстона, спрятавшего голову между колен, вождь спускается с веранды, ждёт, пока его догонит шаман. Задрав голову, Горбатый Бизон смотрит на балкон, вероятно, рассчитывая найти там мэра, отдавшего приказ об аресте. Вместо мэра он находит мисс Шиммер — длинный пыльник, шляпа, две кобуры — и на лице вождя, на этой деревянной маске, лишённой всяческого выражения, появляется что-то, похожее на человеческое чувство.
Удивление?
Когда индейцы уходят к лошадям, их никто не останавливает.
5Джошуа Редман по прозвищу Малыш
Тахтон кричал.
Господи, как же он кричал!
Ослепительно-белая молния ударила из ствола армейского «Фронтира» прямо ему в грудь. Казалось, это не грудь, а гонг, огромный барабан с туго натянутой кожей — такой вопль исторгся наружу: бесконечный, рвущий душу в клочья. Он длился и длился, пока тахтон разбухал пузырём…
Нет, сэр. Целой гроздью пузырей.
Ужасные виноградины лопались одна за другой, высвобождая пряди грязно-белого тумана. Пряди змеились, всасывались в землю, в дверь и стены мэрии, в перевёрнутую тележку зеленщика. Одна было поползла к Джошу, но на полпути опала без сил и расточилась.
Прошла вечность, пока крик смолк. Каша, бурлящая на том месте, где ещё недавно стоял тахтон, выкипела, подёрнулась грязной коркой, осела сама в себя. Не осталось ничего, сэр. Правду вам говорю, совсем ничего.
Вот теперь — всё. Действительно всё.
Джош стоит над мёртвым собой. Странное дело, думает он. Улыбаюсь, надо же! С чего бы это? Чему тут радоваться, а?
Подходит преподобный, суёт шансер в кобуру. Он хочет положить руку Джошу на плечо, но в последний момент сдерживает порыв. И правильно, всё равно не получится. С балкона на них смотрит мисс Шиммер. Или она смотрит только на пастора?
Джош не уверен, что Рут его видит.
Жаль, хотелось попрощаться. Ничего, переживём как-нибудь — тут и переживать-то осталось маловато, сэр. Исповедаться, что ли, как мистер Пирс? Нет, поздно. Над головой чёрное небо и белые звёзды. С чего бы это они такие белые? Это не звёзды, это рожки люстры. Джош помнит люстру, сжился с ней, сроднился, только сейчас ему не страшно.
Это его люстра. Пусть падает.
Люстра пусть падает, а Элмер-Крик пусть стоит.
— Помолитесь за меня, преподобный.
Пастор кивает.
Падучим созвездием люстра срывается с небес. Рушится на голову, накрывает, окружает со всех сторон, затмевая сиянием всё остальное.
— Прощайте, мистер Редман, — долетает издалека.
Джош смеётся. Успели, мы всё-таки успели попрощаться.
— Джош, мэм. Просто Джош, ладно?
Вряд ли она его слышит.