— Восемьсот?! — возмутилась Када. — Ты нашёл такие деньжищи, старый хламушник, и оставил их здесь?! Как детям на радиодетали подарить полтинник, так денег нет даже в день рождения, а как похоронить в подвале, так…
Царбик весь как-то сгорбился, сжался, и мне стало ужасно за него неловко. В подвале было сыро и плохо пахло, обожаемая «коллекция» похожа на помойку, а Царбик был, по-хорошему, просто больной человек со своей странной придурью. В аварии он потерял всю большую семью и старших детей и после этого немного двинулся.
— Просто верните деньги, — мягко попросила я, пока Алика не начала перечислять свои угрозы по новому кругу. Када сверлила его взглядом, явно придумывая, куда могла бы потратить восемь сотен, которых у неё не должно было быть.
— Это важная улика, — жалобно сказал Царбик. — Монеты доказывают, что…
— Это деньги, — твёрдо сказала Абра.
— А ты не следователь, — добавила Троленка.
— Мы обратимся в полицию, и там…
— Царбик, верните, пожалуйста, деньги.
— Девочки, да ладно вам… может, пойдём?
И тут Абра гаркнула:
— Где они?!
Мы все подпрыгнули, а несчастный Царбик всё-таки провёл нас в самый дальний угол подвала, где долго копался, оглядываясь то на свою пару, то на нас, — и в конце концов вынул из-под обитого гобеленом сундучка узкий чемодан со сломанной ручкой.
Внутри были деньги, — много денег, куда больше, чем четыре монеты Дарши. Почти все они были мятые, искорёженные, многие — несовременные на вид; кое-где было сложно даже признать в монете монету. Начищенные металлические кружки — латунь, мельхиор, никель и даже лунное золото, — блестели витиеватыми цифрами номиналов.
Многие из них были расклоты или пробиты. У других почему-то была заточена кромка или стёсан реверс, а к крышке чемодана Царбик приклеил на скотч несколько очевидно поддельных монет, на которых изображение Большого Волка заменяли то неясные линии, то чья-то оскаленная треугольная морда, то веер тонких хвостов.
Даршины серебряные монеты были здесь же, на дне чемодана. В них тоже была своя странность: глаза Большого Волка здесь были не выпуклыми точками, а сквозными дырками.
— Это важная улика, — едва слышно канючил Царбик, — необходимо сохранить… грязные руки тянут… коллекция дороже этих ваших…
Мне было грустно за него. Что бы он там себе ни придумал, для Царбика этот хлам имел свою непонятную ценность.
— Ах ты скотина, — распалялась тем временем Када. — Сколько здесь? Даже без серебра — тысяча? Больше? Посмотри, ты посмотри только, сколько их! Мы могли бы колодец выкопать и телевизор поставить, мудила! Цветной! Девочки, вы своё всё нашли? Вот и валите отсюда, а я сейчас этому уроду мокрому… у рыб мозгов больше, чем у тебя!
Абра выбрала из чемодана деньги, сунула их в даршин кошелёк, и мы, и правда, пошли. Царбик присел на корточки и накрыл голову руками, а Када кричала всё громче и громче.
— Ну, ладно, — деланно бодро сказала Абра, когда мы вышли за калитку, — до завтра! А ты, балда, деньги припрячь получше. А лучше сходи на почту и отправь домой переводом!
Дарша хлюпнула носом.
— Девки… да не надо мне таких денег!
И, уткнувшись лицом в моё плечо, опять заплакала и забормотала что-то неразборчивое.
Троленка всё прислушивалась, как в подвале разворачивается скандал, а Алика утешать толком не умела, — и я протянула Дарше свой платок, в который она немедленно громко высморкалась.
— Не возьму, — твёрдо сказала Дарша. — Зачем только сунулась. Не зря это дурная примета! Хотите, так берите сами, их как раз четыре штуки. И хоть на почту их, хоть в переплавку. А мне не надо такого! Никакого от них добра.
Две сотни, да ещё одной редкой монетой в серебре, наверняка коллекционной, — немалая сумма, и брать её было неловко. Но Дарша совала деньги нам в руки и убеждала горячечно, что иначе просто выкинет их в грязь, и пусть их никто никогда не найдёт. К сердцу она бережно прижимала кошелёк с квитанциями.
Абра согласилась первая: просто взяла и кинула серебряную монету в карман. И тогда Алика протянула руку тоже, а потом и я, и Троленка.
— А брака, — гордо сказала Дарша, сразу повеселев, — а брака я делаю гораздо меньше, чем в выписке написали!
xiii
Дома я долго рассматривала монету. Большая, почти с ладонь размером, она была очень толстой и довольно тяжёлой; кромку покрывала тонкая вязь знаков изначального языка. Красивая: кое-где линии рисунка подчёркивало золото, а по краю — чернение. Царбик бубнил, что чистил её со средством и натирал замшей.
На лицевой части цифры «200» обнимали силуэты цветов. Их было приятно трогать, гладить пальцами, прослеживая чёткие линии гладкого металла. И Большой Волк на обороте был чудо как хорош: огромная морда с ясно прорисованной шерстью. За спиной зверя сияло засечками небо, и через него неслась серебряная колесница Полуночи. А глаза Волка были не выплавлены в металле, а прорублены насквозь, — и если смотреть через монету на свет, получалось, будто глаза горят.
Я никогда не слышала, чтобы в Кланах были в ходу дырявые деньги. Это на колдовских островах, кажется, нанизывали монетки на шнурок и надевали на шею… и то, я не была уверена, что это было правдой, а не отколотым кусочком какой-нибудь странной сказки.
Может быть, стоило и правда сходить на почту, как советовала Абра, и там разменять деньги. Но я всё крутила монету в руках и думала: ведь если съездить в Старый Биц и зайти в банк, — её, может быть, удастся продать дороже, как редкую, ограниченного выпуска? Кто знает, сколько она будет стоить: в газете как-то писали про нумизматические ценности и полушку из бракованной партии пятидесятилетней давности, которую продали на аукционе за двадцать восемь тысяч. Совершенно сумасшедшие деньги, и за полушку! А тут ведь — серебро…
И, что скрывать, в этой монете было что-то чарующее — и одновременно с тем пугающее. Она манила к себе и при этом отталкивала. Она была как будто частью какой-то большой и немного страшной истории, как волшебная чашка, подаренная Тощему Кияку Серой Совой, — лишь фрагмент сказки про мост через реку времени.
Но что за история может стоять за какой-то монетой? Её привёз, наверное, такую красивую, какой-нибудь турист. А потом кто-то другой, из местных, припрятал у себя в доме деньги. Может быть, он копил на телевизор, — по тем временам они были ещё дороже, чем теперь; но, увы, авария смешала надежды и планы с грязью. Обычное дело в наших краях.
Надо узнать всё-таки, сколько она стоит. Мы поедем в Биц за фурнитурой, через месяц или два, — и я зайду там в ломбард или в магазинчик антиквариата у кованого моста, и пусть там предложат свою цену. А пока лучше бы припрятать её, наверное; не один только Царбик любит перекладывать в новые места вещи, которые плохо лежат; а тут — серебро!..
Монета неприятно жгла ладонь. Тётка Сати всхрапнула, причмокнула во сне, а я подпрыгнула и больно ударилась локтём о стол, — и, пока она не проснулась окончательно и не стала задавать вопросы, поскорее всунула монету в паклю под подоконником. Даже если станут искать — не найдут.
И я засуетилась у печи, торопясь к тёткиному пробуждению сообразить на стол хоть что-нибудь, и вот там меня как током прошибло.
Ведь бывший владелец, тот, кто схоронил монеты в сегодняшних руинах… он ведь тоже, должно быть, думал, что их никогда не найдут?
К счастью, думать о мёртвых у меня не было времени: на фабрику приехала неприятная костлявая женщина от заказчика, которая совала во все углы свой длинный нос и придиралась к каждому шву. Она принимала многотысячную партию тёплых платьев и зазнавалась то ли поэтому, то ли потому, что была не какой-то там лягушкой или даже бобрихой, как наша бригадирша, а целой куницей, вёрткой и ловкой хищницей.
— Шубы мы из таких шьём, — ворчала старшая, которую совсем допекли придирками. — Хвостом тут вертит…
Отбивались от гостьи мы все по очереди: то дамы из коммерции, то руководство швейного, то кто-нибудь ещё, кого не жалко, а однажды даже спустился директор и ходил между стеллажами в лакированных туфлях. Раз за разом мы вынимали уложенные и запакованные платья, а потом целый час толклись на затхлом складе, рассматривая в лупу строчки и закрепки.
— У вас здесь мыши, — морщила нос женщина. — Как я могу быть уверена, что в этих ваших условиях половина партии не будет сгрызена до отгрузки!
— У нас нет мышей, — скрежетала зубами старшая. — На территории фабрики живёт тридцать котов, они здесь уже всех съели! А от насекомых…
— У вас здесь кошки! — в ужасе возопила куница. — Шерсть!.. Это же аллергены!..
Кажется, она просто не хотела платить, и всё надеялась измором вытащить из производства скидку за брак или нарушение каких-нибудь санитарных норм. Чем это всё кончилось, не знаю, — но в пятницу утром во двор наконец загнали грузовик, и бодрые работники утрамбовали в него объёмные коробки с платьями. Куница окрысилась, ещё раз что-то пересчитала, задрала нос и запрыгнула в кабину.
В честь избавления старшая приволокла в раздевалку целый килограмм мармелада, который мы с удовольствием сточили под чай.
Вечером я купила газет недельной давности из тех, что продавались в киоске за полцены, а утром, обмыв тётку и заведя для неё радио, отправилась на склон в удивительно хорошем настроении. Правда, оно быстро оказалось испорчено: в этот раз лунный был не рад меня видеть.
Его глаза вместо обычной яркой синевы горели тускло, с болотной зеленцой. Он смотрел в сторону и вверх, а в ответ на моё приветствие сказал словно сквозь зубы:
— Ты меня обманула.
Я растерялась. Лунный был, конечно, со своими странностями, — и всё-таки он был почти человеком. С ним было забавно болтать о ерунде, придумывать будущий горнолыжный курорт Марпери и рассуждать о прогрессе и звёздах. Может быть, отчасти поэтому я и не пошла к мэру с рассказом о высоком госте, как он и просил, — и уж точно я ни в чём ему не лгала.