— Имя!.. Да при чём тут имена? Кто ты такая? Почему ты не приходишь сюда своими ногами? Что за дела у лунных с Марпери? Что тогда была за чёрная молния? И Троленка!.. Кто убил Троленку, из-за чего? Из-за этих денег? Я хочу знать… нет, не хочу. Не хочу! Знаешь что? Я ухожу. Хорошего вечера.
Я воткнула фантик между досками забора, прижала гвоздём, чтобы не вылетела. И пошла, вздёрнув плечи и чеканя шаг, пока лунная суетливо говорила мне вслед:
— Имена передают суть. Моё второе — Меленея, как в детективах, мне нравится отыгрывать её и говорить, как она, и жрица… я не могу прийти сама, я не покидаю ворот, чтобы не пропустить её! Что, если она войдёт в ворота, а меня нет? Я должна её встретить, чтобы…
Я уходила всё дальше, и слова из фантика уносил от меня ветер.
Тётка спала, раскатисто храпя на весь дом; занавески над ней дрожали от этого храпа и от того, как бился об окно ставень. Я скинула сапоги, зажгла калильную лампу за печью и заметалась по комнатам.
Замёрзшие руки покраснели и горели огнём, и внутри пекло тоже, — тревожно, гулко, лижущими внутренности языками-судорогами. Я метнулась к столу, где под стеклом были разложены фотографии, и застелила их первым попавшимся под руку отрезом; сняла с дверцы шкафа рисунки, сунула их в ящик лицами вниз; развернула к стене пачку овсянки, на которой была нарисована улыбчивая дородная девушка с милыми ямочками на щеках.
Оглядела комнату, — что ещё? Какие ещё у нас есть дома глаза?
Вот ещё кошка. Но лунные ведь не заглядывают в живых?
Спала я той ночью плохо и мало. Зато за эти беспокойные, тянущиеся, словно перестоявший мёд, часы, что-то во мне устоялось и превратилось в волю.
Тётка Сати много бурчала, что у меня-де нет характера: прыгаю, как стрекоза, по всякой ерунде, а как что… что именно «что», как-то обычно не уточнялось, — здесь тётка многозначительно хмыкала, а потом трепала меня по волосам и говорила что-то ласковое. Но, скажем, в школе — в школе я была той девочкой, которая предлагала принести болеющему однокласснику яблок и закинуть их в окно. А это же, наверное, тоже характер?
И поэтому с утра, оставив для тётки на табуретке кашу, я запихнула в себя хлеб с майонезом и побежала к Царбику.
Он, конечно, не спал, — ему тоже в цех к восьми; но, честно говоря, иногда казалось, что Царбик не спит вообще никогда. Чуть сгорбленный и весь какой-то чахлый, он быстро и мелко перебирал ногами, будто перекатывался из угла в угол, с раннего утра и до того самого момента, как охрана выпускала собак. По выходным на него можно было иногда наткнуться то здесь, то там: его плешь торчала то из разбитого окна, то с крыши брошенной пожарной башни, то из цокольного окошка бывшей кондитерской. Царбик нёс, нёс, нёс — всё, что недостаточно хорошо лежало.
Я принесла ему заместо взятки печатную машинку. Она была ещё бабушкина и совершенно нерабочая, зато с необычным шрифтом, с заострёнными концами у букв и точками-капельками над гласными, — насколько я могла судить, Царбику нравились такие вещи. Он, действительно, просиял, буркнул что-то неразборчивое и юркнул в подвал.
Я просочилась следом:
— Дядя Царбик! А вы не проведёте мне мааахонькую экскурсию по вашему музею? У вас там было столько красивых монет…
Царбик посмотрел сперва на печатную машинку, потом на меня, потом снова на печатную машинку, потом снова на меня. Но в конце концов махнул рукой и посторонился, пропуская меня в комнату.
Если с прошлого раза здесь и стало больше хлама, это нельзя было определить с одного взгляда, — разве что у самого входа появилась детская лошадка-качалка, выцветшая от времени и всего с одним ухом. Пахло крысами, прогорклым маслом и какой-то химией, вроде азотных удобрений. Царбик деловито угнездил машинку на одном из столов, спихнув с него в сторону газетную подшивку, в несколько движений отвёртки снял короб, довольно присвистнул и выщелкнул из корпуса одну из клавиш.
— Это важная улика, — довольно пробормотал Царбик, а потом пригрозил мне рычажком с клавишей. — Нужно собрать их достаточно, и тогда… необходимо сообщить…
— А вот монеты, — напомнила я.
— Монеты? Монеты, да. Монеты… важнейшее свидетельство, да…
Они всё ещё были здесь, весь чемодан, — видимо, Када не смогла всё-таки отобрать у своей пары это сокровище. Много десятков самых разных монет, в основном вполне распространённых, но все — со своим изъяном.
Горсть пятаков со стёсаным реверсом: сохранное лицо с номиналом и годом, а на обороте вместо профиля Большого Волка — гладкий металл, словно зеркало. Полушки с рёбрами, заточёнными до бритвенной остроты. Выколотые глаза Большого Волка и Большой Волк, на которого будто капнуло кислотой.
И монеты, приклеенные на крышку скотчем в ряд. На них и вовсе нет никакого волка и никогда не было: вместо него — странные штрихи, которые, если вглядываться в них достаточно долго, складываются в витые хвосты Крысиного Короля.
— Крысиные деньги, — тихо сказала я.
И не решилась их потрогать.
— Важная улика, — польщённо проговорил Царбик себе под нос. — Необходимо сохранить…
— Откуда они?
— Так со всего города! Здесь хвостов было видимо-невидимо. Но они заигрались, так-то. И порушили город, и наших детей…
— Крысиные хвосты? Взорвали Марпери? Но разве авария не…
— Больше слушай! Мэр скажет всё, что ему велят. А там, — Царбик ткнул пальцем в потолок, — не хотят, чтобы люди знали. А почему мы не можем знать? Я детей хоронил своими руками! Их всех вешать надо. Всех! И молния… была молния… нужно собрать свидетельства, и тогда…
— Молния, — ухватилась я. — Она откуда?
— От Крысиного Короля, — ворчливо бросил Царбик, захлопнул чемодан и вдвинул его обратно в угол, под сундук и за широкую аляповатую картину с какими-то цветами. — Откуда же ещё? Он зачерпнул в Бездне магию, продал свою суть болотным огням, и за ним пошла армия морочек и сама старуха-смерть. И Полуночь… ради нас она, сука, не приехала.
Он выпихивал меня к выходу и то и дело оглядывался на часы, а я сказала медленно:
— Но ведь нет его больше. Крысиного Короля?
А Царбик сплюнул на пол и произнёс неожиданно чётко:
— Радио тебе голову промыло. Зачем монеты смотришь, если веришь, что нет Крысиного Короля?
xxi
— Скажи мне правду. Он есть? Крысиный Король.
— Хм. Думаешь, я знаю?
— И то верно…
Когда я пришла, Усекновитель стоял в ледяной шапке, закованным в панцирь из сперва растаявшего, а затем замёрзшего обратно снега. Сияние синих глаз поблекло от этого, будто рыцарь надел плохонькие, мутные очки.
Газеты побило снегом, ноги статуи утопали в снегу, а город укрыла плотная, непроглядная сизая дымка, из которой торчали только верхушки ЛЭП. Мрачный фон, серая земля, сливающаяся с серым небом, едва различимые чёрточки проводов и редкие птичьи клинья — вот и всё, на что он мог здесь смотреть.
Мой лунный был, однако, бодр и весел, и всё то время, что я сдирала лёд с мраморной головы, делился фантасмагоричными идеями о том, как можно устроить конвейерную библиотеку, и почему она станет пользоваться небывалой популярностью. Он искренне горел каждой такой задумкой и планировал все их претворить в жизнь, и это было ужасно заразительно. Мне тоже хотелось побывать в эдаком странном сооружении — подумать только!.. конвейерная библиотека!.. сидишь за столом, а мимо тебя едут по ленте самые разные книги!.. — и чтобы в ней был отдельный зал для пневмопочты, и капсулы с письмами улетали там по трубам. Жжух! Вот это была бы жизнь!
— И голем в библиотекарях, — совсем разошёлся он. — Такой, как делают колдуны из Бишигов. Он будет проверять читательские билеты, брать оплаты и следить за порядком. И грозить пальцем всем, кто нарушает тишину!
Я рассмеялась, а потом чмокнула его в ледяную щёку.
Синие глаза вспыхнули, и Дезире отвёл взгляд, будто прислушался к чему-то. А потом сказал разочарованно:
— Ничего. Жаль.
— Что — ничего?
— Я не проснулся до конца, — неохотно пояснил он. — Ни других глаз, ни памяти, ни тела. Поцелуй прекрасной девы не помог.
Я смутилась и, наверное, покраснела, — а может быть, мороз кусал лицо. Это был, в конце концов, не так чтобы поцелуй. Мне просто было смешно и весело, и что-то игривое и бойкое пузырилось внутри. Вроде как — шутка?
— Я же двоедушница, — хрипловато напомнила я, привставая на цыпочки, чтобы дотянуться до его макушки. Там скульптор уложил волосы рыцаря завитком, и лёд из него всё никак не выковыривался.
— Ну и что?
— Наверное, это не считается? Наверное, это должна быть прекрасная лунная дева. Кстати, есть ведь эта девочка, Оставленная! Может быть, она могла бы…
— Нет, — перебил Дезире. — Не надо никаких лунных девочек. Не вышло, и ладно.
Это не было на него похоже: на каждое возражение у лунного всегда находился новый план, обычно ещё более сумасшедший. Я пожала плечами, переступила по бревну и, оперевшись на плечо, потянулась вытряхивать снег из рыцарских ушей.
Не знаю, как он выглядел на самом деле: может быть, его брошенное где-то тело было совершенно иным, скажем, смуглым чернобровым задохликом с горбатым носом-крючком. Но мраморный профиль был чудо как хорош. Мужественное, строгое лицо, волевой подбородок, резкие скулы, нос — как с картинки. Скульптор вырезал его взгляд бесстрастным и почти пустым, но синие блики от сияющих лунных глаз раскинулись по векам смешливыми морщинками. Я разглядывала их, пытаясь понять, как это может быть, — а потом мой взгляд упал на его губы.
Несколько бесконечно долгих мгновений я обдумывала Ужасную Мысль.
— А может быть, — наконец, выдавила я, — не вышло, потому что… ну…
— Что — ну?
— Это щека, — сказала я многозначительно.
Дезире разглядывал меня с любопытством. Его лицо было совсем близко, и я решилась.
Губы ледяные и мраморные. Невкусные, хотя я протёрла лицо рыцаря свежим снегом. Пахнет мхом, ветром и самую капельку электричеством; губы не двигаются — и от этого я чувствую себя ужасно глупо, будто учусь целоваться на помидорах. Рот колет инеем, и я немного боюсь, что примёрзну к нему, как можно примёрзнуть, если лизнуть на морозе фонарный столб.