А он — даже не отвечает. Каменный болван!
— Вообще-то я жду свою пару, — напомнила я, отстранившись и вытерев рот рукавом.
— Конечно, — безмятежно подтвердил рыцарь.
Синие глаза внимательно рассматривали меня. Никаких изменений в них не было заметно: терапия поцелуями, очевидно, не возымела действия.
— Он обязательно придёт, — добавила я. — Я обязательно его встречу. Запах пары ни с чем нельзя перепутать. Он придёт, и мы будем очень счастливы вместе.
— Разумеется, — так же ровно согласился Дезире.
— Мне кажется, — доверительно сказала я, сама удивившись тому, как потянуло от этих слов сердце, — я уже его люблю. Я любила его всегда и буду любить вечно. Для этого нас соединила Полуночь.
На этот раз Дезире промолчал, и, пожалуй, это было к лучшему. Наверное, все наши звериные страсти казались лунному смешными.
Я сдула волосы с лица, села на бревно, отряхнула ладони и спрятала руки поглубже в рукава. И вот тогда спросила деловито:
— Скажи мне правду. Он есть? Крысиный Король.
Был Крысиный Король или не был, умел ли он кидать молнии, и что за дела у него были с Бездной и морочками, — всё это было, по правде, не ближе к жизни, чем мои любимые сказки. Тощему Кияку легко быть героем, потому что на его призыв является Большой Волк, тайные дороги сами ложатся под его ноги, и на работу ему ходить не надо; а что за геройства взять с меня, работницы швейной фабрики на самом краю Леса?
С другой стороны, когда Мадя поскользнулась на лестнице и сломала руку, я героически победила в одиночку все пять сотен девчачьих праздничных платьев, — каждое из двадцати двух деталей на четырёх тканях. Кроить приходилось до позднего вечера, под уютный треск электрических ламп. Обычно его перекрывает грохот швейных машинок, а теперь он казался вдруг оглушительно громким.
Через двор с собаками меня провожал охранник, добродушный усатый дядька, вооружённый длинным ружьём, и он же довозил меня дома на фырчащей фабричной машине. Я забывалась на печи глухим сном, а потом просыпалась в новое тёмное утро, пропахшее гнетущим духом ноября.
Снег то таял, едва выпав, то сбегал с крыш длинными иглами-сосульками, то обнимал прозрачной коркой голые ветви. А потом остался лежать, тяжёлый, густой и медленно сереющий от дыма. Резиновые сапоги отправились в погреб, а оттуда вернулись в прихожую валенки и детские санки, на которых я тягала из магазина покупки. Привозы стали реже, продукты — хуже, а нитки производство постановило закупить по почтовому каталогу, и получился, конечно, разнотон.
Тётка Сати всё ещё надрывно кашляла, и фельдшер прописал ей сироп, за который содрал с меня совершенно бесчеловечных денег. Сироп был на каких-то водорослях, привезённый с побережья, и тётка долго разглядывала гранёную бутылочку и допытывалась, сколько это стоило. Я наврала втрое, но она всё равно была недовольна.
Зато кашель, и правда, ослаб. И хрипящий присвист, с которым тётка дышала, держась за грудину, почти пропал.
Лунная девочка не приходила. Стол с фотографиями я застелила клеёнкой, а конфеты брала теперь другие, без нарисованных людей, — но то дома; а на фабрике висели портреты Волчьих Советников, на площади стоял памятник погибшим спасателям, и по городу было полно аляпистых реклам, изображающих неестественно счастливых покупателей. Словом, в распоряжении Меленеи было достаточно глаз, но она не пожелала ими воспользоваться. И это было, пожалуй, к лучшему.
Четыре серебряные монеты, иногда пересчитывала я мысленно. Две из них украли, у меня и у Абры, нашли — непонятно как. Ещё одну, должно быть, забрали у пары Троленки, когда он погиб. А ещё одну Алика сдала полиции, и Темиш должен был бы что-то с ней сделать — но сделал ли?
К почтовому ящику я не ходила, хотя ноги тянуло туда, будто магнитом. Забрал ли кто-то монеты? Или, может быть, кто-нибудь прислал туда письмо? Или и вовсе мне всё примерещилось, и нет там никакого ящика, и всё это — игра лунного света в темноте… Тревожные мысли я выкидывала из головы с усилием, будто вынимала из-под приводного ремня застрявшие обрезки ткани. Я строчила и кроила, и помогала пересчитывать сборный заказ, а потом суетилась по дому и веселила тётку Сати. Разве есть теперь в Марпери место большим загадкам?
В начале зимы я ездила в Старый Биц на танцы и снова никого не встретила, но новое разочарование прошло как будто мимо, вовсе не тронув.
Я жалела только, что потратила на поездку все выходные. Тропинку наверх совсем занесло снегом, и подъём занимал у меня теперь никак не меньше часа, — и в будний день мне было никак туда не выбраться.
xxii
В самую долгую ночь небо зажигается тысячей цветных огней, — они сияют размытыми переливами от искрящегося голубого к цветочному жёлтому, от глухой рыбьей зелени до весенней сирени, а поверх них мерцают точками звёзды. Тогда с запада на восток раскатывается через весь небосклон серебряная дорога, сложенная из искр лунного света, и по этой дороге бегут, приближая рассвет, воздушные призраки-звери.
Однажды каждый из нас кланяется святыням Храма, поднимается босым на крыльцо и отпивает из чаши Принцессы Полуночи. Тогда ты-человек тоже становишься невесом, и потустороннее пожирает половину всего, что есть в тебе людского, и даёт заместо неё шанс.
Ты бежишь через небо, отталкиваясь от пружинящей под ногами пустоты, среди тысяч и тысяч серебряных фигур, и ловишь за хвост своего зверя — и свою судьбу. Так мы становимся двоедушниками и обретаем дорогу, ясную от первого до последнего шага: ту самую, что приведёт однажды и к паре, и к исполненному предназначению, и к смерти.
И потом, уже взрослым, в Долгую Ночь хорошо бежать со всеми: зверь рвётся туда, в небо, на волю, будто мечтает хоть на несколько часов вернуться в свой родной призрачный мир. Оборот тогда ощущается совсем иначе, чем обычно, и тело становится лёгкое-лёгкое, и небо несёт тебя с запада на восток в свите Полуночи, а потом возвращает — туда же, откуда ты и взлетел.
Я знаю: многие встречают свою пару именно так. В мистическом гоне Охоты все мешаются со всеми, и нет больше разницы, в Марпери ты живёшь или в самой столице. Каждый год накануне Охоты я долго молюсь, а потом оборачиваюсь на крыльце — и позволяю небу забрать меня.
А когда оно, прожевав меня и перемолов безжалостными жерновами всего неслучившегося, выплёвывает обратно — сижу на снегу, слабо комкая его леденеющими пальцами, и стараюсь не плакать.
— Нет? — глухо спросила тётка, а затем снова зашлась в лающем кашле.
— Нет.
И, как следует растеревшись полотенцем и разогнав по мышцам кровь, натянула двое рейтуз, шерстяное платье, кофту, платок и ещё шубу, а на ноги тяжёлые отцовские валенки.
— Пройдусь немного, — неловко сказала я и постаралась улыбнуться.
— Расстроилась?
— Расстроилась, — я вздохнула и сморгнула слёзы. — Погуляю.
Танцы в Бице почему-то не трогали меня так сильно, как Охота. Танцы — это было что-то как будто… ненастоящее, слишком человечье, слишком простое. Люди придумали, люди сделали, и не стоит, вроде как, пропускать, но и надеяться на что-то особо и незачем. А Долгая Ночь… я всем телом чувствую, какая она другая. Иначе пахнет, иначе дышится, и сама ты лёгкая-лёгкая, а вокруг — будто кисель. И Полуночь смотрит на меня с улыбкой, но эта улыбка кажется мне кривой. И каждый раз я слишком… обыкновенная на фоне чего-то величественного.
Небо отгорало, а рассвет только намекнул на себя узкой полосой над горами: выцветший розовый, бледный жёлтый, вялый зелёный и безграничная, топящая в себе иссиня-мёртвая чернота. Смотреть туда неприятно, как будто восток смотрит в ответ на тебя, а воздух нажимает на плечи невидимыми руками.
Зато шагать — хорошо. Снег скрипел под ногами, укатанная машинами колея обнимала со всех сторон, движение бодрило тело, а морозный воздух заполнял лёгкие и вычищал из них дымную горечь. Трезвела голова, вставало солнце, я запыхалась, в ногах появилась усталость, а у верхней лестницы пришлось карабкаться, цепляясь руками за остатки перил; зато вместе со мной вверх поднималось и настроение.
Да и вид не разочаровал. Обласканный рассветом туман казался светящимся, и опоры ЛЭП вставали из него, как сказочные воины. Лёгкие облака летели высоко-высоко, по карандашным наброскам деревьев зима разбросала пушистые снежные шапки, рыцарь стоял среди серебряного снега величественный и бесстрастный, а из сугроба чуть поодаль торчала обтянутая фиолетовым задница.
— …позволил это? Я рождён Луной не просто так.
— Ха! Ну, не притворяйся, что не понимаешь. Конечно, они тебя терпеть не могут!
— Я что-то им сделал? — озадаченно спросил лунный.
Девочка выпрямилась и картинно почесала в затылке. Она была босиком и без шапки, только в тонком мерцающем комбинезоне, скорее подчёркивающем, чем скрывающем; в снегу она копалась голыми руками.
— Дай-ка подумать, — издевательски протянула Меленея и сдула волосы с лица. — Как насчёт того, что ты не умер?
— А должен был?
— Ну, разумеется.
— Я не помню.
— Это пройдёт, — безмятежно отмахнулась она.
И, подтянув ткань на бёдрах, закопалась обратно в снег. Она рылась в нём, как собака, разбрасывая ладонями комья и крошку. Вся площадка была порядком истоптана, а у ног рыцаря девочка прорыла, должно быть, до самой земли. Смотреть на Меленею было холодно.
— Здрасьте, — сказала я, решившись, и выбралась на площадку.
— Олта! — синие глаза просияли. — Как здорово! Вы знакомы с…
— Не произноси это имя вслух, — недовольно прошипела девочка.
— С… ней?
— О, мы знакомы, — лунная продолжала увлечённо копаться в снегу. — Это моя бывшая подруга, которой не интересны даже самые свежие детективы! Госпожа иди-ты-нахер-Меленея, также известная как мне-даже-чужой-монетки-для-тебя-жалко. Она и есть твоя ручная зверушка? И что, она уже близка к успеху?
— К какому ещё успеху? — оторопело спросила я.
— Как это? К тому, чтобы назваться его