И тогда в раздевалке сразу воцарилась тишина, только шелестели фартуки да косынки.
— Нас сменят скоро, — мечтательно сказала рябая Абра. — И я домой сразу — рраз! Ребята мои сокучились, уже и забыли небось, как я выгляжу…
Тогда разговор свернул на детей, и, пока мы перебегали от раздевалок к цеху через пропылённый холодный двор, работницы делились планами на ждущий их после вахты отдых.
Когда-то Марпери был живым, красивым городком. В моём детстве у нас замостили центральную улицу цветной брусчаткой, поставили фонтаны и разбили сквер, а весь кирпичный квартал сиял вывесками гостиниц и мотелей. Я любила кормить голубей и слушать, как смешиваются на улицах чужие наречия: в этом было что-то уютное, важное, как будто я сама была хозяйкой настоящего центра мира.
Тогда здесь, при перевале, высилось техническое чудо Кланов — платформенная переправа. Нагруженная железнодорожная ветка тянулась к нам от самой столицы, пересекая цветущий Луг, дышащее влажностью Заливное и смешанные леса Южного Подножья. Потом поезд гремел колёсами по длинному мосту над каналом, а рядом высился кранами грузовой порт: через цепь из шлюзов туда ползли тяжёлые широкие баржи, заполненные лесом и камнем, стеклом и тканями, зерном и мороженой рыбой.
Всё это богатство доставлялось до огромного вокзала Марпери. Там всегда стоял густой дух иноземных дорог и чего-то кислого. Затем механические платформы поднимали грузы до перевала и отправляли дальше, в земли детей Луны и городки при друзах лунных жриц.
Когда я училась в школе, нас водили на экскурсию к подъёмнику. На всех надели яркие оранжевые каски и жилеты со светоотражающими полосками, и мы ехали на платформе вместе с паллетами древесины до самого верха. Там было холодно и туманно, я замёрзла до костей, но вид был совершенно чудесный. Можно было стоять у сетчатого забора долго-долго, глядя на то, как стелется по склону перевала дымка, как крутятся гигантские колёса и гремят толстые канаты-тросы, и представлять себя частью этого огромного механизма.
Почти весь Марпери работал при перевале; в школе нас научили, что это называется «градообразующее предприятие». Я любовалась платформами каждое утро, пока шагала на учёбу. Мой папа служил помощником инженера третьего подъёмника, мама — технологом при рабочей столовой, в Марпери были колледж и кинотеатр, а электрички в Старый Биц отправлялись четырежды в день.
Потом, когда мне было двенадцать, случилась авария. Взорвался механизм, и переправа обрушилась, как игрушечная. Гигантская шестерня прокатилась по склону, запустив сход крупных валунов, спаянных чарами при строительстве дороги. Один из таких снёс крыло нашей школы, и я до сих пор помню те грохот и пыль, и чудовищный запах крови, и то, как вставали дыбом все волосы на теле, когда мы прятались под припорошенными штукатуркой партами. Кто-то описался, но над этим никто и никогда не смеялся.
До сих пор точно не известно, сколько тогда было погибших. В леске под городом — сотни табличек, на которых выбита одна и та же дата; нет, кажется, ни одной семьи, не потерявшей тогда хоть кого-то близкого. Мы с братом остались без родителей, и на Охоту я поехала на год раньше обычного, чтобы не жить нахлебницей при соседях.
Марпери, конечно, изменился. Я не помню в точности, как и когда это произошло, но перевал закрыли, многие дома опустели, а поезда стали приходить редко. Потом какая-то частная фирма стала разрабатывать здесь бедное лаловое месторождение, столичный бизнесмен переоборудовал часть бывших складов в швейные цеха, а брошеные дома отдали под общежития; теперь Марпери — странный, серый город, куда приезжают зарабатывать вахтой, часто даже в одиночку.
Наши девчонки почти все такие, не местные. Они отучились в колледжах или и вовсе на каких-нибудь вечерних курсах, получили зелёную корочку швеи-мотористки второго разряда и приехали сюда, гнуть спину над прямострочкой по двенадцать часов без выходных и ждать окончания вахты. Кто-то, кто поупрямее, даже делал карьеру: учился втачивать рукава, получал разряд повыше, садился за оверлок или переходил в другой цех, на пальто.
— Я как домой приеду, — мечтательно протянула Сулия, толстая, добродушная женщина под сорок, немножко похожая на маму, — кааак высплюсь! Потом напеку пирогов с потрошками, нажрусь, лоботрясам выпишу подзатыльников, возьму своего за ворот, прижму к стеночке и…
— Девки, — жалобно сказала Дарша, — мне кажется, я кошелёк потеряла.
— Кошелёк?
— С деньгами?
— Много там было-то?
— Да ладно деньги, — Дарша растерянно остановилась и принялась выворачивать карманы. — Корешки! У меня там все квитанции за вахту! И как же теперь?.. И что?..
— К бригадирше иди.
— Так она орать будет.
— Ну пусть орёт, это ж лучше, чем вместо сделки шиш с маслом получить!
— Как же так… Куда же я его…
— Чур я к окну!
Хлопнули резиновые полосы, разграничивающие цеха, и девчонки принялись разбирать из стеллажа ящички с инструментами. С середины августа мы строчили многотысячный тираж зимних платьев из смесовой ткани, и липкая пыль забивалась в нос с самого порога.
— Олта, тут твой, доставать?
Я помотала головой:
— Я на крое сегодня.
И, пока они галдели перед гулким швейным цехом, зашагала мимо рядов машинок дальше.
В швейке много хорошего. Это понятная, полезная профессия, в которой можно работать до самой старости, а если приналовчишься строчить с хорошей скоростью и ошибаться поменьше, можно получать неплохие деньги. После Охоты я бросила школу, кое-как отучилась на удостоверение и не жалела об этом. Но если сидеть и сидеть на потоке годами, можно повеситься с тоски, а я с детства терпеть не могла нудятину.
Я всегда была бойкая девочка: это, наверное, врождённое, почти как тёмные волосы или длинное серьёзное лицо. Мне нужны приключения, делать что-нибудь новое, схватиться за пятнадцать дел и хотя бы двенадцать из них успеть, помочь каждой подружке и сбежать в садовое товарищество, пока никто не видит. За прямострочкой мне быстро стало невыносимо скучно, и я отучилась на оператора вышивальной машины, а потом несколько месяцев по выходным помогала мастеру с меховыми воротниками, и выучилась кроить, и ездила закупать нитки и вообще носилась, как электровеник, везде, куда нужно было побежать.
Когда-нибудь я обязательно отошью свою коллекцию, как те, что печатают в модных журналах. Там будут ситцевые летние платья с косточками и вшивной молнией, лёгкие, ласкающие кожу воланами. Или нет: льняные брюки, потому что кто вообще в здравом уме откажется от льняных брюк? Или двусторонние пальто, с одной стороны в клетку, а с другой — какие-нибудь цветные, из мягкой-мягкой шерстяной ткани, чтобы не кололась и не вытиралась от одного касания, как бывает у нас с давальческим сырьём, и чтобы была не маркая и красиво струилась, не тянулась и не превращалась в тряпку.
Пока что я шила только для себя и знакомых, а в цеху только кроила по готовому. Нас таких, приходящих закройщиц, было трое, и все местные, — держать штатную при каждой смене производству получалось невыгодно.
Словом, швейка — хорошее место. Но ещё швейка — это пыль и грохот, грохот и пыль, и сломанные глаза, и истыканные иглами пальцы, и спина, которую и хотелось бы разогнуть, да не получится. Но везде свои особенности, не так ли?
Так что, пока девчонки наседали на бригадиршу с заказами, квитанциями и раздачей работы, я зажгла в раскройном скрипучие электрические лампы, проверила журнал с суточным заданием и расчётную карту и, крякнув, перекантовала толстый рулон к столу. Раскатала слой по линейке, потом ещё один, и ещё; отбраковала отрез с маслянистым пятном на полотне, взялась за зажимы, лекала, мел…
У меня хорошая жизнь, вообще говоря. Почти такая, как и мечталось в детстве. А однажды я всё-таки встречу свою пару и может быть даже уеду из Марпери, чтобы устроиться портной в ателье и шить разное, красивое, подгоняя по фигуре и придумывая какие-нибудь фантазийные воротники. И тогда всё станет ещё лучше, — хотя, казалось бы, куда уж ещё?
iii
После обеда нам привезли машиной новые лекала и несколько тонких рулонов сыпучей блестящей ткани: мелкую партию женских брюк очень попросили отшить как-нибудь побыстрее, и ушлые дамы из коммерции, конечно же, содрали за это с заказчика втридорога. Лекала, разумеется, были только в трёх размерах из пяти и неразрезанные: именно так и поступают все разумные люди, когда им нужно «срочно, прямо на следующей неделе». Технолог, тяжело зыркнув на меня и бумажный рулон из-под кустистых бровей, прогудела:
— Градацию доделай и крой по одному на размер, на образцы.
— А почему они не сами?.. Градацию. У них же, наверное, констру…
— А это, милочка, — технолог важно ткнула в потолок пальцем, — вовсе не наше дело.
Ну не наше так не наше, пробурчала я, сразу как-то погрустнев и скуксившись. И до позднего вечера возилась сперва с ножницами, ворочая широкие листы так и эдак, а потом с мерзкой сыпучей тканью, которая, наэлектризовавшись, упрямо липла к руками и не хотела лежать ровно даже в два слоя.
В лекалах не хватало деталей под пояс, шлёвки и карманы, хотя в техническом рисунке все они были, и в договоре — тоже. Технолог кричала басом на коммерцию, коммерция — на бригадира швей, которая бунтовала, что «не станет шить из этого говна», а бригадир — на меня, потому что я заикнулась, что кроить настилом эту дрянь тоже не получится. В цех вызвали Мадю, подсплеповатую и самую опытную на всём производстве закройщицу, и она как-то лихо приструнила и буйных коллег, и ткань, выкроив десяток карманов в шесть ударов ножниц.
— Ух ты! Мадя, как это вы так?
— Покопти с моё, — пробурчала она, но расплылась в довольной улыбке.
Сама Мадя в Охоте поймала лягушку и очень напоминала её очертаниями рта, зато в пары ей достался целый мощный пёс, который работал на железной дороге. В Марпери они занимали хорошую, тёплую квартиру в доме у самой вокзальной площади.