Синий глаз в её лбу был открыт в саму Бездну. Из него на меня смотрел чистый космос, полный слепящих звёзд. Из него смотрело будущее, которого у меня якобы нет, и воля Полуночи, и что-то ещё — великое и непознанное.
— Я вижу его в склепе. Склепе-улитке, скрученном, как побег папоротника, и в нём лампады, свежие цветы и големы. Он лежит в саркофаге из бронзы и золота. Его глаза закрыты. Он ещё не проснулся.
— Это его тело, — торопливо сказала я. — Он не помнит, где его тело, и это… оно в склепе, хорошо, хорошо! А он сам? Где… он сам?
— Он ещё не проснулся, — повторила оракул. Руки, которыми она держала мою ладонь, казались ледяными.
— Но он… проснётся?
Она усмехнулась и сказала только:
— Я вижу, как он открывает глаза.
Долгое мгновение я думала, что могла бы спросить что-то ещё. Бездна в глубине нарисованного глаза приковывала к себе и манила ответами на тысячи незаданных вопросов, и все они были — на кончиках пальцев, в одном ударе сердца.
Почему это я — без будущего? За что судьбе понадобилось бы проклинать дитя Луны? Что такого он должен сделать? И при чём здесь моё предсказание?
Оракул улыбалась страшной, звериной улыбкой. Она знала ответы; и она видела, кажется, все эти вопросы на дне моего зрачка. Моя ладонь приклеилась к её цепким пальцам, вросла в них, а сама я — окаменела.
И всё равно я сделала шаг назад. И ещё один, и ещё. И моя рука упала вниз, ледяная, онемевшая — и освобождённая.
Оракул пожала плечами. И, будто вовсе забыв о незаданных вопросах, сказала важно:
— А теперь — о цене.
Она широко раскинула руки и покрутилась вокруг себя, будто призывая оценить фигуру, — хотя за чёрным полотнищем её хламиды ничего нельзя было разглядеть.
— Да, — я засуетилась, вынула из сумки несессер, нашарила в кармане мерную ленту. — Что бы вы хотели, чтобы я для вас сшила?
Старуха хрипло рассмеялась и улыбнулась широко:
— Саван.
— Са… саван?..
— Саван, — кивнула она и причмокнула. — По обычаю Леса.
— Но разве их… шьют? Может быть, это по-разному в провинциях… у нас покойника раздевают и заворачивают в полотно, это ведь только края подметать и шнурок… шнурок сплести можно и выварить в травах…
Оракул пожала плечами:
— Ну, пусть.
— Ещё иногда карман делают, — вспомнила я. — На груди, и в него кладут что-то личное. И можно вышивку… если вы хотите. А какого размера?..
Старуха снова раскинула руки. Перья в её ожерелье легонько шелестели.
— Этот саван… его шить… на вас?
— Ну, а на кого же ещё!
Я сглотнула и кивнула. Расправила мерную ленту, подошла ближе и, пересилив себя, замерила ширину плеч, обхват груди и рост. Что ещё из мерок нужно? Там и строить-то нечего, саван — это же… прямоугольник.
— Я сделаю карман, — решила я, — для перьев. Возьму небелёный лён и поставлю печати красным и чёрным, как на ваших плакатах. И кручёный шнур. Вам сюда принести? И… когда?
— Никуда не неси, — безразлично сказала оракул. — Главное, сшей до первой весенней грозы.
— А… когда она будет? Уже ведь… весна.
Она знала все ответы, — так было сказано на плакатах, и так говорили в Кланах, переходя на неловкий шёпот. Оракул знает всё и обо всех, и никогда не ошибается. Что стоит всемогущей предсказательнице, глаза которой открыты в самую Бездну, сказать, когда будет гроза?
Но оракул пожала плечами. Глаз на её лбу снова был закрыт, а лицо, изрезанное глубокими тёмными морщинами, было лицом старой, смертельно уставшей женщины. Золото в ожерелье казалось поблекшим, а птичьи перья — выгоревшими на солнце.
— До первой весенней грозы, — повторила оракул. — До первой грозы.
Я проглотила свой вопрос и кивнула. А она вдруг засмеялась кашляющим, болезненным смехом, и смеялась, смеялась, смеялась, пока не поперхнулась и не выплюнула на ковёр чёрный сгусток металлически блестящей тьмы.
xl
Однажды мы все умираем.
Так заведено от начала времён; таков порядок вещей. Говорят, когда-то смерть была устроена совсем иначе, и, дойдя свою дорогу до самого конца, мы сразу же рождались в начале новой; ещё говорят, будто когда-то мы были бессмертны, а в нашей крови звенела истинная сила.
Всё это сказки, конечно. Но даже в сказках за героем приходит однажды старуха с костяной иглой: она подцепляет ею узелок нити, которой человек привязан к своей тени, а душу комкает в ладони, бросает в жаровню и ждёт, пока та не обратится дождём. Тощий Кияк забрал однажды у старухи свою пару, выкрал её до того, как смерть успела зажечь огонь, и голыми руками сплёл из живой травы крапивную нить; так он спас её — но она, конечно, никогда не была прежней. Она полюбила смотреть на Луну и пела прекрасные грустные песни. А потом она улетела.
Словом, нам положено умирать, это все знают. В смерти нет ни смысла, ни справедливости, есть лишь она сама, и когда она приходит за тобой, для тебя всё просто… заканчивается.
Похоронные обряды — они не для мёртвых, нет; они для живых. Мёртвым всё равно, их путь окончен, они не видят, кто плакал на поминках, а кто вовсе на них не пришёл. Это нам, живым, нужно провести ночь с покойником, чтобы поверить, что он действительно умер. Это нам нужны цветы и песни, саван и шнурок, солёный хлеб и каша с орехами, ленты на ветках и чтобы собралась родня.
А мертвец — что с ним делать? Это просто плоть, которая будет теперь домом червям и новым деревьям. На юге покойника и вовсе отдают рыбам, а в какой-то глуши оставляют на корм диким зверям. Но чаще — всё-таки предают земле, позволяя Лесу решить самому, что делать с этим подарком.
Это понятный, простой, природный порядок.
Разумеется, колдунам всё простое было глубоко противно, — и они, уж конечно, развели вокруг смерти немыслимое количество дурацких церемоний. В школе этому посвящали целых три урока, и я не могу сказать, будто внимательно слушала. Но «склеп» и «саркофаг» — это было колдовское.
«Улитка», сказала оракул. «Побег папоротника». В учебнике были рисунки, и на всех из них склепы были похожи на лабиринт из перекрученных линий, паутину, сплетённую пьяным пауком; на островах склепы простирались вширь, на сколько хватало жадности. На материке склепы тоже были, кручёной спиралью уходя глубже и глубже под пышные колдовские резиденции.
Значит, Дезире — в одном из таких? Здесь, в Огице? Или в столице, или морочки знают где ещё.
И он там… проснётся. В саркофаге, среди чужих древних трупов и лампадок, совсем… один.
Что ему скажут? Что ему сделают? Что он будет помнить? Может быть, он откроет глаза лишь для того, чтобы взяться за меч, и тогда…
Я сглотнула, тряхнула головой, облизала искусанные губы. Сунула в сумку мерную ленту и затерявшуюся в кармане пальто пуговицу. Поправила новую шапку, — она понравилась Дезире, и я не сразу сообразила, что она немного мне велика и сползает набок, — зябко дёрнула плечами.
Кого обманывать — я ведь уже решила. И какая разница, как глубоко в пятки убежало сердце, если оно знает точно, как будет правильно?
Нечего было надеяться, что колдуны встретят меня с распростёртыми объятиями и предложат обзорную экскурсию в этот свой склад мертвецов.
Может быть, если бы я придумала какую-то убедительную ложь — про журналистское расследование, скажем, или про тайные службы, или про какой-нибудь религиозный обет, — меня бы и приняли. Но, так уж вышло, я совсем не умею врать, и производить впечатление тоже не умею.
Тощая злобная колдунья, — она водила огромный автомобиль с прицепом и носила вместо пальто что-то металлическое, — смотрела на меня, как на червяка, больного шизофренией.
«В склепе покоятся члены Рода Бишиг, — тихонько передразнила я, скорчив рожицу. — Мы все жесть какие благородные, а вы подите вон.»
Каменный монстр из-за забора глядел на меня с укоризной.
Особняк был — жуткая на вид кривая махина, теряющаяся в неухоженном старом саду. Территорию обводил высокий кованый забор, а по кирпичным опорам, по фонарным столбам, по крыше дома и просто по территории здесь и там были рассажены горгульи, в великом разнообразии.
Особняк казался захваченным ими: так по осени божьи коровки облепляют сотней мерзких тел тёплое стекло, или тля собирается в копошащийся ковёр на особенно вкусном листе. Как и жуки, издалека они казались чем-то художественным, как созданные ради красоты статуи. Но стоило присмотреться к сочленениям в лапах, или клёпкам на уродливой голове, или металлически блестящим зубам, как по спине маршем проходили мурашки.
Как люди спят вообще здесь, когда вокруг — эти кошмарные рожи? И как получилось, что все их дети поголовно не заикаются с младенчества?..
Хотя, если тех детей с нежного возраста водят в склеп глазеть на дохлых дедушек…
Неудивительно, что они все такие недружелюбные психи!
— Может, это вовсе и не тот склеп, — пробормотала я себе под нос и прикусила губу. — Мало ли в Кланах колдовских склепов? Их штук, наверное, сто. И в любом из них…
Я накрутила на палец прозрачную нить со стеклянными бликами, — новая привычка, которая почему-то очень нравилась лунному. Огромная горгулья за воротами так и смотрела на меня неподвижным каменным взглядом, и мне чудилось в её стеклянных глазах выражение, — хотя не во всякой статуе есть место искре сознания.
Говорят, колдуны умеют делать особых механических чудовищ, которых они поят своей кровью. Вливают её прямо в металлические глотки, и тогда монстр вдруг становится живым и делает всё, что ему велено. В Марпери не было ни колдунов, ни таких чудовищ, только у ратуши сидела пара уродцев с раскрошенными носами, самых обычных и совершенно неподвижных. А здесь, наверное, среди поголовья кошмарной выставки есть и такие горгульи. И владельцы дома могут при случае приказать им что-нибудь ужасное.
Даже смотреть на каменных тварей было неприятно, но я всё равно смотрела — то на них, то на звонок при калитке. Может быть, если я придумаю, что сказать…
Но можно ведь начать поиски и с другого какого-нибудь склепа. Не у всех ведь колдунов в саду такой парад чудищ?