— Почему не обратиться во дворец?
— Не знаю точно, — быстро сказала я. — Он не велел, он с кем-то там не ладит. Я про политику не очень понимаю…
Я помялась и снова накрутила кончик косы на палец.
Так я, сама толком этого не заметив, рассказала Ставе почти всё.
— А зовут его, говоришь, как?
Я ничего об этом не говорила.
— Не знаю, — упрямилась я. — Он не представился…
Става побарабанила пальцами по столу. Может быть, она понимала, что про личность лунного мне всё-таки что-то известно, — но решила не настаивать.
— Ладно, змеючка, — милостиво сказала она. — Искать в склепах забытые тела лунных законом не возбраняется. Если, конечно, ты приходишь по приглашению, а ты ведь не лазаешь по ночам через заборы?
В голосе её звучала ирония, и я предпочла промолчать.
— Мы присмотримся тоже, — твёрдо заявила она. Спорить было бесполезно. — И вот, возьми визиточку. Как найдёшь тело, сообщишь мне, ясно? Мы в Службе позаботимся, чтобы больше никто не потерялся.
Она криво усмехнулась и продолжила:
— Про крысиные деньги особо не болтай. Тебя проводят, подпишешь там что-нибудь про секретность. И если по твоей голове ходят какие-нибудь мысли про какую-нибудь мировую справедливость, всех из скомкай в шарик и кинь воооон туда.
— Куда?..
— Далеко, — мило улыбнулась Става. — Давай, свободна, спасибо за содействие делам Службы и всё такое.
Я послушно встала. Пожевала губу. Мыслей про справедливость в моей голове было много, и выкидывать их было жалко. Става задумчиво постукивала карандашом о палец и казалась пусть и стервой с дурацкими косичками, но всё-таки почти человеком.
И я не вытерпела.
— Я знакома с одной Меленеей, — сказала я. — Это лунная девочка, юная и очень вредная. Люди зовут её Оставленной, она живёт на перевале у Марпери, любит детективы и говорит, что не может никуда отлучиться, потому что ждёт, пока «она приедет». И она очень… очень похожа на вас.
Става хмыкнула и глянула на меня с иронией:
— И что теперь?
— Ну… она, и вы… в смысле… вы с ней связаны как-то? Это вас она… ждёт?
Става ответила невозмутимо:
— Не твоё собачье дело.
— Не моё, ага… да. Только, вы знаете…
— Ты всё ещё здесь?
— Она очень ждёт, — выпалила я. — И обижается, что ей не пишут. Вы, если поехать не можете, вы хотя бы…
— Проваливай, змейка, пока я добрая.
— Хотя бы письмо ей отправьте! Хотя бы открытку! Ей очень это надо, правда. Она…
— Выход, — Става ткнула пальцем в дверь, — вон там.
xlix
Ну и ладно, — мысленно шипела я, нервно потирая руку, с которой всё-таки не до конца смылось мерзкое артефакторное желе: теперь оно снималось с кожи тонкой липкой плёночкой. — Не больно-то и надо было! Разве моё это дело? Здесь всё, совершенно всё, не моё дело! Я могла бы вообще уехать куда-нибудь к морю, снять там кабинет и шить платья из крашеной саржи!..
Я шипела, пока хмурый сотрудник зачитывал мне какие-то нудные нормы обо всём том, чего я теперь не должна. Шипела, когда ставила десяток росписей под документами. Шипела, когда сидела на мрачной тюремной проходой, пропахшей хлоркой и чем-то несвежим, ожидая, чтобы меня выпустили. И в трамвае шипела тоже.
Но, конечно, никуда не уехала.
Не моё дело, не моё; вот только кто решил, какие дела — чьи?
Как ни старайся, нельзя сделать вид, будто всё это совсем меня не касается. Я вмешана глубоко и вязко в непонятное, странное и немножко страшное. Так уже получилось, вот и всё.
Мраморная голова молчала. Она лежала, повёрнутая чуть набок, и точёное холодное лицо отражалось мутным пятном в лакированной столешнице. Я поправила голову, подпёрла чайником поплотнее, погладила каменные волосы. Заправила за ухо подвядшую ромашку.
— У тебя были бы идеи, — шёпотом сказала я.
На долгие минуты я позволила себе утонуть в жалости к самой себе: опёрлась головой на ладони и с чувством поплакала. Потом вытерла слёзы рукавом, громко высморкалась, постучала карандашом о блокнот.
У Меленеи — не той, что живёт у стеклянных ворот, а той, что из книг, — была хорошая привычка, многократно описанная в детективах: когда дело выдавалось совсем уж запутанным, она раскладывала на полу огромный лист бумаги, пришпиливала его кнопками прямо к дощатому полу, а потом бралась за цветные карандаши и рисовала, пока не понимала, кто же убийца.
Наверное, Меленея на моём месте нарисовала бы много-много всего, а потом хлопнула себя по лбу и поняла решительно всё. Увы, — я не училась на сыскную лисицу, не водила дружбы с колдуном-предсказателем и не раскрыла в своей жизни ни одного преступления, даже самого маленького. И большого листа у меня не было, один только разворот в блокноте.
Это не помешало мне, конечно, написать в центре: «Усекновитель», а рядом дописать неуверенно: «Филипп? Университет?». И впервые подумать разумную мысль: история университета и имена его преподавателей — вряд ли такая уж ужасная тайна. Может быть, Юта и не пожелала делиться подробностями, а Дезире не пожелал вспоминать своё прошлое, но я — никому из них ничего не обещала.
Эту светлую идею я выписала на отдельный страничку и от этого сразу почувствовала себя лучше.
Дальше, как ни странно, дело пошло бодрее. Одна мысль тянула за собой другую; я будто сидела в чужой, странной комнате, заполненной непонятными предметами, щупала каждый из них и пыталась так понять что-то об их владельце. Задумавшись, я принялась грызть карандаш, загнала себе щепку между зубов и наелась грифеля. Лоб почти болел от того, как я его морщила. Зато в списке множились и множились вопросы, и на некоторые из них можно было попробовать найти ответы.
Филипп преподавал в университете, — и я могу выяснить по крайней мере то, что за предмет он вёл, и что ещё о нём известно. Университету всего-то двести шестьдесят с чем-то лет, и основал его колдун, — а колдуны известны своей тягой помнить всё и обо всём. Не может быть, чтобы где-нибудь не сохранилось расписания.
Усекновителем его тоже назвали не просто так; сам Дезире упоминал несколько раз, что делал что-то «правильное» и признался, что этим «правильным» могло быть убийство. Крылатый рыцарь с огромным мечом — не тот персонаж, появление которого могло остаться совершенно незамеченным. Что он всё-таки делал, как и почему? Что становилось с ним дальше? От чего он всё-таки просыпается, и кто его зовёт?
Этот вопрос тянул за собой другой, куда более неприятный. А хорошо ли, если он проснётся, и не будет ли лучше, если он будет спать и дальше?..
Я потёрла пальцами виски и выкинула эту мысль из головы, не записав.
Крысиные деньги. В Марпери находят крысиные деньги, хотя Крысиный Король давным-давно мёртв. В страшилках рассказывают, будто «дело его живо», и сила Крысиного Короля — в количестве его хвостов. Что могло бы понадобиться им в Марпери, и как это связано с аварией?
Можно думать, что Царбик сошёл с ума от горя, для городских легенд не нашлось байки лучше, чем байка про Крысиного Короля, а разномастные испорченные деньги — поделки какого-нибудь неадекватного нумизмата. Но тогда эти деньги не заинтересовали бы Волчью Службу. Алика сказала: они услышали про деньги, и всё сразу изменилось. Эти деньги что-то значат, что-то важное.
А ещё — их ведь украли. Украли у меня и у Абры, а Троленка… может быть, её пара действительно мало спал накануне ночью, а дорогу подморозила коварная осень. Но монет в почтовом ящике было четыре. Значит, четвёртую кто-то снял с мёртвого тела, снял и спрятал.
Его убили ради этих денег. Троленка умерла из-за них. Из-за них их маленькая дочка осталась сиротой. Всё это — из-за крысиных денег; крысиные деньги находят в Марпери пятнадцать лет, и именно эти — довольно новые, с датой; они не могут ничего не значить.
Царбик сказал, будто у Крысиного Короля была магия, какая-то особая, страшная, запретная магия. Может быть, та молния, что навсегда разбила наше небо — была его магией?
И лунная девочка! Она привела меня к дереву со знаками: обещаю помнить. Помнить о Марпери. Для неё что-то значил тот дом с грушей и качелями, под коньком с рыбой, где в почтовом ящике прятали монеты. А двоедушница, её почти точная копия, только старше, работала на Волчью Службу и расследовала что-то про крысиные деньги.
И Усекновитель… при чём здесь Усекновитель?
Его статую установили в Марпери после аварии. Её привезли лунные, и это они выбрали место на пустом склоне. Я смутно помню, что к статуе они возложили тогда цветы, много-много цветов, — где только взяли столько; рыцарь стоял, мраморный и белый, утопая в этих цветах почти по колено.
Под этими цветами нельзя было увидеть золотых знаков. Золотых знаков, которые запрещали Усекновителю помнить и просыпаться.
Но он всё равно проснулся, когда я…
Когда я надела на него цветочный венок.
Я помотала головой из стороны в сторону, как вылезшая из воды собака. Мысли перекатились внутри черепа, сложились в новом порядке, будто бусинки в калейдоскопе, но понятнее от этого не стало, и легче — тоже.
Может быть, ему действительно… не нужно просыпаться. Может быть, он и есть зло.
Он совсем не казался мне злом. Он был человеком. Он рассказывал множество интересных вещей, показал мне старую крепость и море, охотно обсуждал платья и выкройки, обожал радио, считал телевизор придумкой чернокнижников и был моим другом — лучшим другом из всех, что у меня были.
И я видела, как он говорил о мече. И о своём долге, о том «правильном», что он делал. Если бы он был злом — подлинным злом, я имею в виду, — это звучало бы совсем иначе.
Я вижу, как он открывает глаза, сказала оракул. Что-то внутри меня тревожно отсчитывало время, и вот уже много дней я цеплялась за слова оракула, как за хрупкую ниточку надежды.
Я вижу, как он открывает глаза, сказала оракул.
Оракул никогда не ошибается. Так ведь?
l
В Марпери я считалась «читающей», заглядывала в библиотеку никак не реже раза в неделю, и Калерья иногда даже придерживала для меня приключенческие новинки или свежие детективы. Билет мне года полтора назад пришлось сделать новый, потому что в старом закончились странички, — и это всё при том, что электрического света в доме не было, а глаза мои были порядком сломаны работой в швейке, и добивать их чтением при калильной лампе было дурацкой затеей.