ами, смазавшими всё остальное. — Но она пожелала по традициям мохнатых.
— Кузина?..
— О, извините. По-вашему это будет… как у вас называют всех кровных неясной степени родства?
Я потрясла головой, и растрёпанная ночная коса растрепалась ещё сильнее. Получается, оракул была колдунья? И уши… Брр, жуть какая.
— Никак особо… никак не называют. Родня.
— Хм. Сколько я вам должна?
— Вы? Должны?
— За саван, — пояснила Лира и улыбнулась.
— Так… ничего. Это я… оракул назвала это ценой. За своё предсказание. А вы выбрали место? И разрешение уже взяли? И солёный хлеб… и ленты…
— Разрешение?
Я мысленно обругала себя и вздохнула:
— Дайте меня десять минут.
Лира ездила на длинной блестящей машине, которая смотрелась на нашей улице как-то неуместно и глупо. Водитель отворил перед ней дверцу и придержал руку, пока женщина грациозно опускалась на сидение.
Я плюхнулась сама и хотела было открыть окно, но не поняла, как это сделать.
— По нашим традициям, — твёрдо сказала я тем чужим голосом, который использовала в колдовских домах, где изображала кого-то невероятно важного, — покойник проводит три ночи в доме с семьёй. Окна занавешивают тканью, и в это время…
— Я не буду ночевать с трупом, — строго сказала колдунья. — Это решительно невозможно. И, по-моему, она уже достаточно полежала.
— Достаточно? А когда…
— В пятницу. Двадцатого.
Я нахмурилась. Было воскресенье, и позавчера… кажется, это позавчера была гроза.
Я скосила взгляд на Лиру. Пожалуй, и правда не стоит надеяться, что она станет горевать и плакать, как положено осиротевшей родне. И что тогда толку, и правда, телу тухнуть просто так? Можно отвезти его в больницу, кое-где санитары при моргах омывают сами и помогают завернуть, только придётся заплатить, но вряд ли эта колдунья нуждается в деньгах. Потом выбрать место, получить справку, где это делается в Огице? Почти наверняка удастся нанять копателя, хотя уже ведь совсем тепло, весна, — можно и самим. Ленты купить… и хлеб солёный, хлеб обязательно нужно.
— Скажите, Олта, — Лира смотрела на меня с любопытством, — вы ведь швея?
— Швея.
— Расскажите, как это? Вы что угодно можете сшить?
Я чуть смягчилась. Может быть, они просто были не очень близки, Лира и оракул, — в конце концов, это и среди двоедушников не такая редкая вещь, когда у тебя есть какая-нибудь тётка, но она уехала к своей паре далеко на запад и ты только помнишь смутно, что она пекла плоские пироги с яблоками, заливая их сверху сметаной с сахаром. И если умрёт какая-нибудь такая тётка, вряд ли легко будет загоревать всерьёз.
Нет, я бы, конечно, заплакала. Но я вообще легко начинаю плакать, мне для этого многого не нужно. А у колдунов так, наверное, и не принято. А эта Лира — она за саваном приехала и хоронить согласилась, как захотела оракул, а не как положено…
Тут я вспомнила Мариуса, тело которого увезли на остров и забыли в мёртвом склепе против его воли, и прониклась к Лире неожиданным уважением.
К тому же, болтать о шитье я могла бесконечно, а ей, похоже, было искренне интересно. Это вообще ужасно приятно, когда кто-то задаёт вопросы и серьёзно слушает ответы, а потом спрашивает снова, будто правда пытается понять и пройти в твоих башмаках хотя бы небольшой кусочек дороги. И я рассказывала охотно и про фабрику, и про училище, и про то, как конструкторы придумывают новые модели, и про то, как здорово было ездить на выставки, где в ангаре ставят много-много столов, и на них — тысячи видов пуговиц, некоторые из которых можно купить здесь же, а какие-то — заказать ящиком с завода. И ты ходишь между ними, моргая от восторга, и прикладываешь к полосатому твиду такие кнопки и сякие кнопки, придумывая, как было бы красиво, пока Циви, главная по закупкам, решала, как будет правильно.
— Я бы хотела в ателье, — сказала я, — чтобы не сто раз одно и тоже, а на конкретного человека, на его фигуру, и что-то такое… именно для него. Одно и то же платье — оно кого-то красит, кого-то уродует, и всегда так здорово видеть, как…
Как пустые, безликие ткани превращаются во что-то новое. Дезире всё уговаривал меня купить-таки манекен, хоть бы и самый простой, и накалывать на нём что-нибудь, как я мечтала. Грозился даже придумывать вместе со мной, и придумал даже, что ленту с пайетками здорово будет пустить по бархату. Но я-то знала, что если куплю манекен — меня будет не оторвать и от него, и от магазина с тканями, и всё отшучивалась.
А потом он пропал. И стало… стало так пусто, что ткани стали просто цветными тряпками.
Моя улыбка поблекла. Машина медленно катила по набережной, а колдунья, несмотря на участливый взгляд и мягкий смех, всё-таки была бесконечно чужой.
Она будто поймала эту мысль и сказала вдруг:
— Хотите, я вам погадаю?
Я посмотрела на неё недоверчиво:
— А вы умеете?
— Я и оракул всё-таки, как вы сказали? Родня.
— Вы умеете… как оракул?
Она улыбнулась и отвела в сторону вуаль и светлые кудри неровно отрезанной чёлки.
На её лбу был толстой синей линией нарисован глаз. Он был закрыт, но где-то за ним ощущалась ужасная, невозможная сила, перемалывающая стеклянные капли.
— Погадайте, — медленно сказала я.
Я помнила, как это делала оракул. Она взяла меня за руку, начертила спираль, и глаз открылся. Но Лира была, наверное, не совсем оракул: она неуверенно глянула в водительское зеркало, будто проверяя, что он не станет вмешиваться, а потом провела тёплыми пальцами по линиям ладони.
— Вот здесь, под мизинцем, линия брака, — она прочертила её ногтём, — видите? Очень чёткая, хотя начинается далеко. Это большая, сильная связь.
— Конечно, — я разулыбалась, — я же двоедушница.
— Линия правды тоже хороша. А вот линия… ох, Олта, дайте-ка другую руку.
Я пожала плечами и протянула ей левую. Колдунья хмурилась.
— Извините, Олта, дурная была затея.
— Что-то не так?
— Я видела такие ладони, — медленно произнесла она. — Где линия правды пересекает линию жизни. Это сложно трактовать, только и всего. Мой дар со мной недавно.
Я кивнула и неловко пожала её пальцы. А Лира вздохнула прерывисто и сказала:
— У моего брата такая рука.
liv
Странно было ожидать, что оракул, выплёвывающая их лёгких тьму, умрёт, как обычный человек. Её тело было не трупом — мумией: совершенно сухой, пустой и лёгкой, неинтересной даже мухам.
Она лежала там же, в бывшем ателье, в центре ковра. Вокруг были расставлены свечи, — все они давно догорели; синий глаз на лбу был открыт и пуст, а глаза обычные оказались совершенно чёрными, будто тьма разлилась из радужки.
— Спи спокойно, — певуче сказала Лира.
А я вдруг сообразила: дверь в кабинет была не заперта, но тело всё ещё лежало здесь, не прибранное.
— Кто её… нашёл?
— Никто.
— Но вы же откуда-то…
— Я видела, — уклончиво ответила она. — Что нужно делать?
Ещё в машине я объяснила ей про похоронный лес и разрешение, и Лира, ни на секунду не задумавшись, отправила водителя разбираться «с этим вопросом».
— Нужно дождаться полиции, — вспомнила я. — Чтобы свидетельство написали…
Лира осталась одна, а я сбегала к таксофону и позвонила в патруль, а потом, покачавшись немного на каблуках, двинулась к местному базару. От того, чтобы печь поминальный хлеб, колдунья категорически отказалась, но я купила в пекарне солёных сухарей и сочла, что они тоже подойдут. В конце концов, хлеб ведь, вроде как, про скорбящую плоть и слёзы, а Писание не велит понимать символы буквально. Впрочем, я была тем ещё знатоком духовных законов.
Зато я разбиралась в лентах, и купила их десяток всяких разных: и атласных подороже, и совсем простых хлопковых, и даже одну кружевную. Ну и что, что повяжут их все мои руки; в Кланах должно быть достаточно людей, в которых живут память и благодарность оракулу, — можно сказать, что все они просто не смогли приехать.
Ещё я купила семена и орешки, чекушку водки и бутылочку удобрения для сада. А потом случайно наткнулась на россыпь птичьих перьев, которые отдавали по дешёвке, и взяла разных без разбору.
Когда я вернулась, Лира сидела за столом и изучала бледные бланки документов.
— Мохнатая полиция такая странная, — пожаловалась она в пространство.
— Это ведь Кланы… Здесь только такая полиция.
Саван лежал на столе, болезненно чистый по сравнению со всей этой комнатой, душной и пропахшей безнадёжным страхом. Я вызвалась помыть полы, но Лира поморщилась и прочла какое-то длинное заклинание, отчего вся пыль собралась в одну мутную кляксу в углу. В обычных справочниках такого не было: как-то в школе нам объясняли что-то про вектора в таких чарах, но, кажется, никто ничего не понял.
Потом мы раскатали отрез по полу и уложили на него тело.
Оракул вся была какая-то… никакая, будто она и не человек вовсе и никогда не была им. Когда я заворачивала в саван тётку Сати, я выплакала себе все глаза, я гладила родное лицо и безотчётно просила прощения; чужие тела, я помню по похоронам одной соседки, бывают отвратительными до тошноты.
А здесь — будто отколотая ветка. Когда-то живая, теперь мёртвая. Сухая, а в земле со временем размокнет и сгниёт. Ветка и ветка; листва облетела давно.
Пока Лира укладывала руки на груди, я заплела редкие седые волосы в пару кос, скрыв ими безжалостно отрезанные раковины ушей, — на их месте у старухи были рваные чёрные раны со следами швов. Прикрыла глаза, разгладила лицо. Попыталась закрыть рот, но он почему-то не закрывался.
— Что там?
— Как будто зажало… или мешает что-то.
Лира придержала голову, а я открыла рот пошире.
У ведьмы были ужасные, прогнившие до черноты зубы, — даже странно, что их запах не пропитал всю комнату, но пахло тело всё так же, магией и страхом. Вялый язык завалился куда-то вглубь, а в ямке под ним, в круге зубов, что-то торчало.
Лира вынула, покрутила в руках.