Крысиные деньги — да мало ли их, этих денег, утеряно на развалинах Марпери! Нашли и нашли; ещё и не то можно найти, если хорошо поискать. Другое дело, что в Марпери не могло работать полицейского, который уж совсем ничего не знал бы о крысиных деньгах.
Темиш должен был понимать, что, как и куда нужно сообщать, если крысиными деньгами интересуются жители. Но вот уже почти десять лет, как в Марпери — по его словам, — никто не упоминал крысиных денег.
— У Царбика их целый чемодан, — вспомнила я.
— О да, — оскалилась Става. — Мы уже знаем.
Темиш не сообщил о находке, хотя у него не могло быть на это никаких причин. Действительно так хотел нажить себе лишние полторы сотни, или было что-то другое?
Словом, в Марпери инкогнито приехала лиса. И там, где пёсий нюх успешно сбили хлоркой и временем, лиса установила однозначно: это Темиш забрал монеты и у меня, и у Абры. Лиса покрутилась ещё и вынюхала (правда, уже не носом), что Царбик получил от Темиша много письменных заверений, что все его находки известны управлению, хотя это не было правдой; и что весомую часть монет Царбик сдал Службе, вот только Служба никогда их не получила.
А ещё выяснилось, что у Темиша в сейфе стоит гипсовая голова, через какие предпочитают общаться с людьми лунные.
Лунные, вяло повторила про себя я. Те лунные, которые так хотели запереть Дезире на склонах Марпери. Но, как я ни старалась, лунный след волновал меня меньше другого.
— Троленка…
Става кивнула.
У машины, в которой разбился её мужчина, не нашли никаких следов. Не было ни посторонних запахов, ни признаков технических неполадок. Водитель не справился с управлением на влажной дороге; трагическая случайность, такие бывают.
А он любил её, Троленку, конечно, любил, — как можно не любить свою пару; и у руля крепил на зажиме фотографию дочки…
— Это лунный? — хрипло спросила я. — Кто-то из лунных? Заглянул в фотографию? Потому что Темиш сказал, что монета… и это было для них таким секретом, что…
— Это не доказано, — пожала плечами Става, почему-то хмуро глядя на свои руки, будто на них тоже отпечатался профиль волка с дырявыми глазами. — Это никак нельзя доказать.
Я механически кивнула.
Темиша не судили и даже не уволили. За ним наблюдали скрытно, чтобы понять, кто из лунных говорит из гипсовой головы. И деньги у него не забрали официально: Темиш прикопал монеты на заднем дворе, а лиса — тихонько выкопала и припрятала на всякий случай.
— Ты подумай, — тяжело сказала Става, — ещё пара-тройка дней, наверное, есть.
— Пара дней?..
— До того, как он проснётся. Твой лунный. Подумай, что ты ему скажешь, чтобы он со мной связался. Чтобы мы успели что-то сделать.
Я кивнула снова.
Пара дней. Всего несколько дней, — и он проснётся. Тогда гулкие страшные часы внутри меня… замолчат? Или они отсчитывают время до чего-то другого?
lviii
Что скажу? Что я скажу? О чём тут вообще думать, если всё очевидно: я скажу правду, конечно.
Он придёт, Дезире. Я посажу его за стол, налью чаю, глубоко вздохну и обстоятельно, подробно… ладно, что я о себе воображаю: я просто вывалю весь этот ужас ему на голову, одним путаным склизким комком, и пусть как-нибудь попытается найти в нём хоть какой-нибудь смысл.
Я скажу правду, да. Пусть даже то, что рассказала Става — больше «официальная версия» и пропаганда, я не умею врать и знаю, что все остальные не умеют тоже. Так же, как я ощущала, что Юта — скользкая, и что имя Меленеи всё-таки что-то значит для Ставы, я чувствовала сейчас, что про запретную магию она — не лжёт.
Это всё очень серьёзно, ведь так? Сложные страшные материи. Бездна, чернокнижники, чудовищная сила, которую можно зачерпнуть из мёртвой воды. И когда Дезире придёт, нужно будет сразу рассказать ему всё, сбегать к телефону, позвонить Ставе…
Интересно, какой он любит чай? Мы с ним много болтали о вкусах, пока добирались до Огица. Но там он был мраморной головой и выбирал всё яркое, необычное, странное на вид. Ему понравился голубой лимонад, который я попробовала в каком-то модном заведении на побережье, хотя на вкус тот был — кисловатая водичка. Даже запахов Дезире тогда не чувствовал, а про прошлое вспомнил только острую пасту из мелких морских рачков. Их, рассказывал он с воодушевлением, ловят на островах ситом и засыпают перцем и рубленым чесноком, не сливая морской воды. Дают постоять в холодном месте и накладывают ложкой на лепёшку.
— А рачков хотя бы, — я зябко передёрнулась, — ну, чистят?
— Нет, а зачем? Они ж крошечные совсем.
На мой вкус, крошечное рачье дерьмо всё равно оставалось дерьмом. Впрочем, основным компонентом чудесного блюда были, похоже, не рачки даже, а острый перец, и у меня слезились глаза от одной мысли о деликатесе.
Так может, он и чай любит — какой-нибудь эдакий? С солью и молоком, или чем там ещё можно испортить чай. Или…
Но лунные ведь не нуждаются в еде! Хотя эти его рачки…
Вечер после визита Ставы я провела неплохо, за мытьём своей копны. На следующий день я тысячу раз повторила про себя: «два или три дня, она сказала два дня, или даже три», — и заставила встревоженное тело дойти до торговых рядов. Не то чтобы я была в состоянии думать. Я покупала какие-то штуки по наитию, повинуясь глупому суетливому чувству внутри.
Вот клюква в сахаре, я так люблю клюкву в сахаре. Может, и Дезире понравится? Клеёнку бы на стол взять, жаль, что сирень уже отцветает. Вот эта штука — это что, прессованная свиная кожа? Господи помилуй, а хранить-то это как? А есть?.. А зачем?.. Определённо, Дезире бы такое оценил! И вот эта деревянная игрушка, в которой можно покрутить колёсико сбоку, и тогда крошечный трамвай поедет по путям, как заводной, не может ему не понравиться.
А что, если… что, если я сама ему не понравлюсь? Или… или он совсем не придёт. Что Става может знать о лунных? Она же двоедушница! А вот Юта сказала…
Весь второй день я делала вид, что читаю, но по правде — смотрела в окно, бездумно листая страницы. Роман был фантастический, про подводную лодку и морских чудовищ, и я «прочла» его до середины, не запомнив даже имени главного героя.
Дезире не пришёл.
На третий день в комнату постучали, и у меня едва не выпрыгнуло из груди сердце. Но это оказалась хозяйка, очень вежливая доброжелательная куропатка, которая сначала жаловалась, что кто-то оборвал листья цветку в холле, и не видела ли я этого негодяя, а потом подозревала меня в том, что я тот негодяй и есть.
Нужен мне больно её цветок!..
К четвёртому дню я извелась вся и сгрызла ногти до мяса, а к пятому — впала в дурную, вялую апатию. С чего я взяла, что Става что-то понимает в лунных? Почему решила, что ей можно верить?
Наверное, он уже… проснулся. Поднялся из чаши из золота и бронзы, величественный и крылатый. Надел латы и плащ, взял огромный меч.
И глаза у него — синие-синие. Они видят цель, и Усекновитель идёт к этой цели, безразличный ко всему людскому.
Безразличный… ко мне.
Что ты придумала, глупая? Что твоя болтовня что-то значит для лунного господина, чьи знаки открывают двери колдовских домов? Что ты сама — что-то для него значишь, значишь достаточно, чтобы вспомнить о тебе, только проснувшись?
Он спал — столько лет! И мир вокруг — я знаю — покажется ему теперь поразительным. О чём говорить, если его восхитил унитаз, и мне пришлось запереться в кабинке, сливать воду четыре раза подряд и залезть наверх, чтобы Дезире заглянул под крышку бачка? Даже если его не займут сразу все его немыслимо важные лунные дела, он найдёт в городе много такого, что приведёт его в восторг.
Трамваи. Гремящие, смешные округлые трамваи, которые ползают по склонам туда-сюда. Башня недостроенного фуникулёра. Теплоходики, шастающие по реке. Кран в порту! Крошечные пирожные в кондитерской на набережной! Целый планетарий! Сколько приключений вокруг, а я…
Зачем я его ждала?
Надо было уезжать, уезжать отсюда сразу. И завести себе какую-нибудь тихую, ничего не значащую пустую жизнь, в которой никогда больше не будет…
Не знаю, как далеко я зашла бы в этом нытье. Потому что дверь грохнула так, что в шкафу зазвенели вешалки, и мы уставились друг на друга, не мигая.
Он изменился, — заметила какая-то отдельная, отстранённая часть меня.
Он был похож на статую и не похож, как человек не похож на набросок своего портрета. В мраморном рыцаре всё было очень правильное, очень идеальное, совершенно симметричное и оттого ненастоящее: не личность, а шарж.
У живого Дезире подбородок всё такой же широкий, чёткий, будто топором вырубленный. И брови грозные. Но глаза не противоестественно синие, а голубые, хоть и всё ещё без белка; и нос — мягче…
Он всё ещё белокожий, но всё-таки не мраморный. Коротко стриженные волосы выглядели почти золотистыми, тени на лице — желтоватыми, тёплыми. А ещё он неожиданно почти такой же огромный, как и статуя, хоть и всё-таки без крыльев: сразу занял собой будто бы всю комнату, и дверь казалась на его фоне какой-то неубедительной и хлипкой.
Корявый, какой-то обожжённый свитер был ему мал. Ткань не особенно скрывала широкие плечи и мышцы, и чему-то очень глупому во мне сразу захотелось ткнуть в них пальцем. А ноги у Дезире были босые, грязные носки он комкал в руке, и вместо штанов — какое-то мятое короткое недоразумение, кандидат в половые тряпки.
Руки. Мощные, квадратные, грубые на вид ладони. А на лице мягкое, неуверенное выражение…
— Олта? Олта, почему ты плачешь?
Я всхлипнула и стукнула кулачками ему в грудь.
Бесчувственный ты чурбан! Каменная твоя башка!.. Да ведь ты же сам… да ведь ты…
Я уткнулась носом ему в грудь и почувствовала, как ложатся мне на спину тёплые ладони, и как вдруг расслабляются, почти падают вниз мои плечи.
Я была как будто не рядом с ним, а внутри: Дезире укрывал меня так, словно всё-таки был крылатым, и я стояла в коконе тёплого, мягкого, скрытая от всего мира вокруг. Свитер пах горелым и каким-то бесконечно чужим выветрившимся одеколоном, а под ним был запах озона, и ковыля, и немножко пота, и что-то терпкое и мужское, и что-то родное, осеннее и мягкое, и запах волшебства, и запах будущего, и…