ить свои великие дела, а я останусь выкорчёвывать его из кровоточащего сердца.
Он не мой, да и я — не его. Я ведь встречу свою пару; оракул видела это. И пусть я хотела любить его всегда, теперь нельзя было не подумать: а что, если он окажется плох? Может быть, он дурак, или грубиян, или, хуже того, преступник? Да даже если просто — не чистит зубы! Как я смогу любить его, если в моей жизни был…
Я захлопнула игольницу и отложила её в сторону, кинула штаны куда-то в сторону стула. И улеглась по-другому, свернулась на боку, носом в мужской подмышке, ноги перекинуты через колено Дезире.
Нужно признать: я была потеряна с того самого момента, как поцеловала его. Будто не человека целовала и не лунного, а собственную смерть, милостивую, как в старых сказках.
— Я не хочу, чтобы ты засыпал, — повторила я. — Давай придумаем что-нибудь. Не может быть, чтобы ничего нельзя было придумать. Ты же сам говорил мне сто раз, что всегда…
— Хорошо, — легко согласился Дезире, но я чувствовала: мыслями он где-то далеко. — Давай придумаем.
— Давай.
Как назло, ничего не придумывалось. Голова была пустая-пустая, из неё все мысли высосало водоворотом пустых переживаний и отчаянной, сумасшедшей надеждой, что всё как-нибудь может быть хорошо.
Что вообще можно сделать — с проклятием? Их же не бывает, этих проклятий…
День был такой длинный, что его не получилось охватить сознанием: оно всё рассыпалось на мелкие детали, и они путались, бликовали, отражались, складывались как в калейдоскопе в нелепую картинку, так не похожую на правду. А сердце под моим ухом билось гулко и ровно.
Дезире приобнимал меня одной рукой, мягко, уверенно. На несколько дней или даже часов — он был мой, по-настоящему мой, мы были вдвоём в сгущающейся темноте крошечной наёмной комнатки, и страшного мира вокруг почти не существовало.
Я прищурилась, потянулась, выгнулась, а потом аккуратно прикусила его ухо.
Синие глаза сперва расширились, потом потемнели, а потом загорелись ярче, — я отслеживала эти изменения с робким воодушевлением. Дезире обхватил меня покрепче, подтянул к себе, поцеловал глубоко, значимо.
Поцелуй пьянил. Он пах дождём и весной, и надеждой, и будущим, и чем-то отчаянно невероятным и невозможным и потому особенно прекрасным. Я упивалась его губами и острыми, до самых костей пронизывающими прикосновениями. Он был везде: колено за моей спиной, пальцы, зарывшиеся в волосы, ладонь на моей ноге, от которой разбегаются мурашки…
В голове бродили эхом отзвуки сложных тем, он не был моей парой, я не была его хме, всё было плохо и ненадолго, а внутри у меня ещё немного саднило, — но кровь как-то очень быстро вскипела так, что стало ясно: если он прямо сейчас что-нибудь не сделает, я, наверное, умру.
Я простонала что-то Дезире в губы и обнаружила себя на нём, прижатая спиной к груди, с призывно разведёнными ногами. Запрокинула голову, заглянула ему в лицо, поёрзала… он трогал меня через платье, я дрожала и плыла, и вечер уступал место густой, тихой ночи, в которой особенно отчётливо звучало тяжёлое, разделённое на двоих дыхание.
— Теперь ты хорошо подумала? — хрипло спросил Дезире.
Я даже не поняла сразу, о чём это. А он смотрел на меня жарко, жадно, не мигая, будто очнувшись от какого-то ужасного сна. И мне отчаянно хотелось быть ближе, поделиться теплом, вернуть его в реальность и не опускать никуда больше.
И я снова потянулась к нему губами.
Не знаю, как я не свернула себе шею: я выгибалась под его руками так, как невозможно делать в здравом уме. Юбка бесстыдно задрана до самой груди, трусы сдвинуты куда-то в сторону, по телу растекалось странное горячее чувство, будто все мышцы одновременно напряжены и расслаблены до предела, и хотелось чего-то ещё, больше и ярче, хотя уже от аккуратных прикосновений пальцев можно потерять сознание, и… ох!
Я конвульсивно вздрогнула, резко свела колени и откинулась назад, тяжело дыша.
Дезире чувственно целовал мою шею, каждое движение — будто крошечный разряд. Я выплывала медленно, вязко из затуманенного оргазмом тепла в крепкие объятия, и так же медленно вспоминала, как работает это странное тело.
Пошевелила вяло пальцами на ноге. Потёрлась щекой о мужское ухо — ну, куда уж достала; и поняла, что разгорячённое, влажное, томное чувство так и тянется к нему, стремится брать и принадлежать, и знает, что Дезире ни за что не откажется.
— Продолжай, — шепнула я.
И стекла по нему куда-то ниже, на прохладные простыни, выскользнула из платья, обняла его за шею крепко-крепко и позволила заслонить меня — хоть от уснувшего солнца, хоть от самой Луны.
Пусть даже всё закончится завтра, — звенело в голове на самой границе сознания, — пусть даже так, у меня есть сегодня. И сегодня, сегодня… сегодня я хочу всё, чтобы потом не о чем было жалеть.
lxv
— Здравствуй, Меленея, — ровно сказал Дезире, будто вовсе не удивившись.
— Нет! — рявкнула гостья, не успев даже разуться.
— Это не наша Меленея, — подсказала я, поправляя вздыбившийся придверный коврик. — Она утверждает, что просто похожа.
— Я вижу суть, — с сомнением сказал Дезире, — в свете.
Я вздохнула. Он видел суть, а я твёрдо знала, что Става врёт, будто бы имя Меленеи ничего для неё не значит; но какая, в конце концов, разница, если она пришла сюда разговаривать о совершенно других вещах?
— Двигайся давай, — проворчала она и пихнула меня локтём, а потом ревностно следила, как я запираю дверь, и налепила на замок какую-то круглую штучку.
Разумеется, Става не была бы Ставой, если бы, только зайдя в комнату, не начала картинно принюхиваться и многозначительно улыбаться. Мол, знаю я, почему ты позвонила не сразу!.. Всё понятно с тобой, баловалась тут всякими непотребствами!.. Как не стыдно, во имя Полуночи!..
Может быть, ещё вчера мне было бы стыдно. Но к утру в теле поселилось тяжёлое, сытое довольство, как-то по-хорошему ныли все мышцы, а в ухмылочках гостьи мелькало что-то, отчасти похожее на зависть.
Поэтому я плюхнулась на стул и удобно устроила голову на крепком мужском плече.
Какое-то время мы разглядывали друг друга вот так: Дезире меланхолично жевал лаванду, вылавливая её из чайничка, Става по-детски шумно дула в свою кружку, а я щурилась и оценивала морщинки в уголках её глаз. Я всё никак не могла понять, сколько ей всё-таки лет: иногда казалось, что тридцать пять, а иногда — что восемнадцать.
— Так, ну ладно, — наконец, сказала Става, — у меня всё равно нет времени сидеть тут с вами и ждать, пока небо позеленеет! Господин лунный, скажите, вы ведь не из этих?
— Этих?
— Любителей церемониала! «Свет взволнован» и прочая хрень.
Кавычки она показала пальцами — немыслимое хамство. Но Дезире только кивнул и поморщился.
— Слава милостивым всем, — возрадовалась Става. — Тогда давай по-простому! Вот смотри, меня Става зовут, и у меня об этом документ имеется, во! А ты, говорят, Усекновитель?
— Может быть.
— А чем докажешь?
Я как раз собралась глотнуть чай, но он застрял у меня в горле. Я закашлялась и кашляла, а эти двое просто смотрели на меня выжидающе, как будто я прервала какую-то важную беседу; Дезире даже похлопал легонько ладонью у меня между лопатками.
Потом он протянул руку над столом, и она прыснула светом. Твёрдое, мощное белокожее плечо, сгиб локтя, предплечье с едва заметными светлыми кудряшками, а дальше — клочок молочно-золотистого тумана и… пустота.
Хорошо, что в этот момент чая у меня во рту не было. Я на всякий случай даже отодвинула от себя кружку.
— Принимается, — серьёзно сказала Става. — Так вот, господин Усекновитель…
— Но, — робко сказала я, — но ведь… все лунные сделаны из света? Да?
Става фыркнула, посмотрела на меня с превосходством и всё-таки милостиво пояснила:
— Свет пропитывает их плоть и составляет суть. А твой любовник — он не так чтобы обычный лунный, видишь? Целиком из одного света! Можно считать, что он нам только кажется. Будет смешно, если у него что-нибудь станет светом прямо во вре…
Я возмущённо вспыхнула, а Дезире только неловко улыбнулся. И встряхнул рукой, совершенно обычной, живой и твёрдой.
Дальше разговор пошёл спокойнее: Става, мигом посерьёзнев и бросив дурацкие шуточки, рассказывала про расследование. Деньги, говорила она. Слухи о возвращении Крысиного Короля. Запретная артефакторика, тайные общества, опасные книги. В Огице убивают молоденьких колдуний, режут на спине знак, вот фотографии трупов, нет, Олта, ты лучше не смотри, знаю я тебя, наверняка желудок слабенький. После ритуала они начинают слышать Бездну и сходят с ума. Колдовской Конклав замешан, но, кажется, не весь, я обрабатываю одну девочку…
В её монологе было много имён и подробностей, и все они были, наверное, важны, — но у меня всё никак не получалось сосредоточиться.
Я ведь знала, как ощущаются его руки. Настоящие руки; они никак не могли мне казаться. Но…
— Среди лунных у кого-то свой интерес, — невозмутимо продолжала Става. — В Марпери осенью нашли крысиные деньги, это ничего такого, их там ещё наберётся на целый монетный двор. Но тамошний патрульный посчитал, что нужно убить обывателя, лишь бы деньги не всплыли. Были ещё монеты, он отправлял их в горы дважды в год. У него в сейфе была гипсовая голова, и мы не знаем, чьи глаза…
Ещё в Огиц приехала делегация. Пышная и очень важная, почти две дюжины детей Луны — немыслимо много для визита в Кланы. Чего хотят? Неизвестно, ничего не сказали. Купили артефакторные каменья, обменяли на лунное золото в таких количествах, что чуть не уронили биржу. Ещё мы работаем с человеком в порту, который обслуживает колдовские корабли, он сказал, что Уарды привезли для лунных гребень морского чудовища… свидетель, правда, был в зюзю пьян, да и что люди понимают в чудовищах?
— Кто в делегации главный?
— На словах какой-то Ти Испытатель, но вместе с ними приехала эта, золотая. Раэ-Шивин Ослепительница, глаза жрицы… у меня где-то записано…