— Ллинорис, — тихо подсказала я.
Става щёлкнула пальцами:
— Да! Глаза жрицы Ллинорис.
— Шивин, — задумчиво повторил Дезире. — Мне кажется, я её знаю.
— Откуда?
— Не помню, — пожал плечами он. — Так чего ты хочешь?
Става вздохнула, закатила глаза. Маска заносчивой девочки сползала с неё, и то, что было под ней, мне не понравилось.
— Можешь не верить, лунный, но я делаю свою работу, и твою заодно. Я хочу, чтобы больше никого не убили. Ты-то, понятно, разберёшься, махнёшь этой своей секирой, и плевать, сколько всего сломается…
Что-то было в её голосе… болезненное. Как будто ей, со всеми дурацкими косичками, фенечками и блёстками на лбу, было не всё равно.
— В общем, я предлагаю сделку, — торжественно объявила Става и осклабилась. — Ты помогаешь мне, я арестовываю всех этих мерзавцев, никто не умирает, ты никого не бьёшь лопатой по башке. Мне дают красивый орден, тебе не приходится засыпать обратно. Как тебе?
Дезире молчал, и молчание получалось какое-то неловкое и мрачное.
— Эй, — я легонько толкнула его в бок, — мне кажется, это прекрасный план! И ты ведь… если ты засыпаешь после того, как… то ты действительно мог бы не засыпать больше? Разве это плохо? И вообще…
— Хорошо, — Дезире улыбнулся как-то вымученно. — Я выспался на триста лет вперёд.
— Отлично, — объявила Става. — Смотри, что мне от тебя нужно…
Става ушла от нас доволная и, неожиданно расчувствовавшись, подарила мне фенечку: сняла с руки и вложила в ладонь. Фенечка была самая простая, из голубых, жёлтых и розовых ниток, с выплетенными кривоватыми цветочками.
— Спасибо, — неловко сказала я.
— А, сочтёмся.
И она умчалась куда-то дальше. По коридору Става шла вприпрыжку, легкомысленно размахивая полицейской биркой на длинном фиолетовом шнурке. А водила — это видно было в окно — невзрачную серую машинку, всю заляпанную грязью и совершенно непримечательную.
Дезире смотрел бесстрастно, как машинка выворачивает с парковочного места, мягко скатывается по улице вниз, а потом замирает и сдаёт задом, вверх, — чтобы пропустить с трудом проходящий в поворот трамвай.
— Эй, — я обняла Дезире со спины, уткнулась ему лбом между лопатками. — Ты не рад как будто. Что случилось?
— Всё хорошо, Олтушка.
— Я страшная змеюка, — строго сказала я. — Ты знаешь, что в Большой Сотне одно из слов для змеюк — «ложь»? Это потому, что я всегда знаю, когда мне врут. Эй, посмотри на меня. Что случилось?
Дезире глянул на меня с сомнением. Повернулся всем телом, сгрёб в объятия, уткнулся носом в макушку.
— Это всё бесполезно, — наконец, сказал он.
— Бесполезно? Почему? Разве твоё проклятие… или Става неправильно считает, что…
— Нет, она правильно говорит. Я должен уснуть после того, как убью преступника. Если я не убью, я могу и не спать.
— Тогда что не так?
Он улыбнулся одними губами:
— Я уже проснулся.
— И что теперь?
— Значит, всё уже решено.
— Но ведь… Ты же сам всегда… у тебя же столько идей! Ты же говоришь, что всё ещё может быть! Что можно вот так попробовать, и вот так, и что-нибудь обязательно получится! Здесь тебе что не так? Почему бы не…
— Я попробую, — спокойно возразил Дезире голосом человека, который соглашается пить таблетки, хотя уже выбрал дерево, под которым хочет быть похоронен. — Я не отказываюсь.
— Но ты… не веришь, да? Не веришь? Ты?
Он улыбнулся и поцеловал меня в лоб.
— Ну и дурак, — пробормотала я.
И прижалась к нему теснее, запустила руки под рубашку.
Всё получится, всё обязательно получится. В конце концов, это всего лишь проклятие. Что такое эти ваши проклятия, кто в них верит вообще, кому они нужны? И с чего бы вдруг целый лунный поверил, будто существует судьба!..
Всё получится; не может не получиться. Потому что если…
Как я буду, если он уснёт? Как я буду?
lxvi. / — xiv
Шестнадцать дней, безжалостно постановила Става. Шестнадцать дней, чтобы спасти мир! Вполне достаточно, не правда ли?
Шестнадцать дней, потому что была суббота, четвёртое июня. А ритуал — если будет ритуал, а он, похоже, всё-таки будет, — проведут в летнее солнцестояние, в понедельник двадцатого числа.
— Там ещё интересные астрологические аспекты, — важно пояснила Става, — очень точный трин солнца с… а, ну и затмение, конечно.
— Затмение?
— Полное солнечное, такое бывает раз в не знаю сколько лет, в планетерии даже обещали сделать про него отдельный фильм, но пока не сделали. В полдень без малого. Говорят, будет темно, почти как ночью! И чёрное солнце на белом небе. В газете напечатали старых гравюр, полный отвал башки.
— Чёрный полдень? — задумчиво переспросил Дезире. — Солнцестояние? Хорошее время, чтобы открыть Бездну.
— Отвратительное, — жиднерадостно кивнула Става. — Как и любое другое!
Как-то так вышло само собой, что Дезире остался жить в моей комнате. Он ничего не спрашивал, я ничего не предлагала, и всё равно это получилось удивительно легко и очень естественно.
Я пропахла им, кажется, вся, насквозь; я состояла из этого запаха и ужасных, разрывающих сердце чувств. Мы ложились, искренне планируя спать, — но, конечно, не спали: робкие, почти случайные движения быстро переросли в неудержимое желание большего.
Потом и уснули так, по диагонали, на разворошённой постели. А я подскочила вдруг среди ночи с колотящимся сердцем и лежала, медленно считая про себя. Подкатилась поближе к Дезире, уткнулась в него носом и так успокаивалась.
Он ведь не кажется мне, правда? Не кажется? И не растворился в этот свой молочно-золотистый свет, такой восхитительно прекрасный — и всё равно много худший, чем целый живой человек?..
С утра Дезире долго разминал запястье и удивлённо пожаловался: кажется, отлежал. А у меня страшно болели руки, и пальцы скрючило от того, как я в него вцепилась.
В тот день снова пришла хозяйка, — я как раз собирала завтрак, внюхиваясь в зелень и щедро вмешивая её в сметану, на заправку для будущего салата. Она постучалась, кивнула мне как-то неловко, выразительно посмотрела на горку из ношеной одежды на стуле. И сказала с нажимом:
— Олта, милая. Мне очень неловко, но, вообще-то, я сдаю комнаты на одного человека. Жильцы жалуются, что слышат, как вы…
Я покраснела, как маков цвет. Я в целом могла догадаться, что слышали жильцы; а ведь я так старалась сдерживаться, что искусала все губы и изгрызла угол наволочки. Но было пронзительно-хорошо, почти до потери сознания, и тело жило своей жизнью, вовсе меня не слушая.
— И-извините, — залепетала я, — я… мы…
Хозяйка смотрела на меня с осуждением, как школьная учительница, спрашивающая за несделанное домашнее задание. Возможно, я умерла бы там от разрыва сердца, но тут из-за шкафа выглянул Дезире:
— А что такое?
— Комнаты в этом доме, — куропатка нахохлилась и смотрела на него в упор, стараясь казаться важной, — сдаются на одного человека.
— А почему? — удивлённо спросил он.
— Дезире, — я легонько дёрнула его за локоток, стремясь как можно скорее закончить эту неприятную сцену, — соседи говорят, мы шумим…
— Ааа, — лицо его посветлело. — У вас есть карандашик?
— Карандашик?
— У меня есть, — пискнула я.
Дезире нарисовал на косяке какую-то лунную загогулину, прикрыл дверь — как будто банку захлопнул, так гулко ударила в уши тишина. Побарабанил по двери, выглянул и спросил, было ли слышно. Предложил покричать.
— Теперь всё в порядке? — вежливо спросил он у ошарашенной хозяйки, когда она отказалась от дальнейших экспериментов.
Она шумно сглотнула, кивнула и приветливо, хоть и чуть зажато, улыбнулась. И спросила только:
— Это у вас… магия?
— Преломление света, — заверил её Дезире. — О, Става! Заходи! Я как раз работаю над твоим желанием секретности. Хочешь испробовать?
Става сдвинула хозяйку из дверей и оскалилась, а потом удовлетворённо смотрела, как та уходит куда-то вниз — важным шагом, но всё равно быстрее, чем обычно.
Става намеревалась заходить каждый день и первым делом спросила, не чувствует ли Дезире чего-нибудь эдакого, — скажем там, открытой Бездны, ритуалов, магии или «тому подобной дряни»; мужчина только покачал головой.
— Они кокнули моего свидетеля, — возмутилась она и так громко треснула дверью, что, если бы не карандашный знак, к нам сбежался бы весь дом. — Вы представляете?!
— Ужасно, — поддержала я.
А Дезире заинтересовался:
— У тебя был свидетель?
— Колдун, чернокнижник. Служба полгода убила на требования депортации! Он бы пел у меня птичкой! А они его кокнули!
На Ставе сегодня было легкомысленное жёлтое платьице и соломенная шляпка, а ногти она выкрасила разноцветными блестючими лаками. Всё это совсем не сочеталось со зверским выражением лица, и от этого её «пения птичкой» я невольно поёжилась.
«Мне вообще совершенно неинтересно, — сказала себе я, взялась за нож и, наскоро распилив огурцы на длинные четвертины, принялась строгать их в миску. — Расследования, преступления, запретная магия… мёртвый свидетель… нет-нет-нет.»
Дезире и Става увлечённо обсуждали возможные интересы лунных, — похоже, не по первому кругу. Я щедро хлюпнула в огурцы сметану, перемешала и подсела к ним за стол.
— …кто-то из жрецов, — сказал Дезире. — Я слушал свет, но ничего не услышал. Это невозможно без жрецов.
Из пафосной лунной книжечки я знала только, что жрецами и жрицами называют тех из детей Луны, кто отмечен особой силой, — и кто светом своей души воздвиг собственную друзу. Но не маленькую друзу, что только на одного себя, а большую; такая друза — это место, где свет свободен и виден особенно ясно, где всякий гость может раскрыться и увидеть суть, где Луна ярка и могут рождаться лунные.
«Что-то вроде города на лунный манер», перевела для себя я. А жрец — получается, что-то вроде мэра.
— В Огице был только один, — прикусила язык Става. — Лунный господин Дарём Украшатель, он воздвиг хрустальный дворец. Но он, как бы сказать… немного