У самого входа, на балконах и среди зеркальных столпов, собирались, похоже, какие-то не очень важные лунные. Все они были по человеческим меркам странные, а ещё чудные и какие-то жалкие, словно больше пыжились, чем на самом деле что-то из себя представляли. Одна из девушек носила на голове такой огромный картонный кокошник, что её едва не сдувало с ног, а вокруг желтоватой колонны вышагивал кругами старичок, которого сопровождало не меньше пятидесяти хрустальных собачек.
Старичок говорил сам с собой, а собачки лаяли и задирали над колонной лапы.
Мы прошли дальше, и колонны закончились — с потолка свисали теперь десятки огромных глаз, свитых из медной проволоки. Вместо зрачков в каждом из них были крупные цветные камни, и некоторые из них сияли светом лунных, которые предпочли прийти своей сутью, но не телом. Всего же в зале было, наверное, несколько десятков лунных — не так и много.
Дальше стеклянный пол обрывался ступенями, и они спускались амфитеатром к глубокому бассейну.
Там на золотом листе горой был высыпан песок.
— Любимый, — с придыханием сказала я, ловя на себя десятки заинтересованных взглядов, — а здесь нет чего-нибудь выпить?
— Я же предлагал тебе взять с собой.
Моя змея гипнотически складывала кольца. Вообще-то я терпеть не могла ложь, но здесь и сейчас то, что я пыталась из себя изобразить, не было ложью.
Ложь — это всё-таки форма правды, только кривая и уродливая. А в хрустальном дворце не было совершенно ничего правдивого или настоящего, только миражи, слепящие блики и пыль в глазах.
— Я хочу шампанского, — надула губы я.
— Ну, потерпи немного. Или вот, знаешь…
Дезире сделал неуловимое движение и отколол от стеклянной скульптуры цветок, протянул его мне.
Цветок этот оказался карамельным леденцом на палочке. Я сунула леденец в рот, вздёрнула нос и позволила Дезире усадить меня на одну из ступеней амфитеатра.
Нигде здесь не было вывешено программы, и я очень сомневалась, что эта программа вообще существует. И всё же все, похоже, чего-то ждали, и глазели то на нас, то друг на друга, то на кучу песка на золотом листе.
Потом вокруг зашелестело громче, и по залу будто отблеск пробежал, высвечивая в стекле блестящую лунную дорожку. По ней шла, кутаясь в многослойные мягкие тряпки, Юта, только очков на ней не было, и глаза её горели каким-то странным огнём.
— Филипп, — кивнула она, расцвела улыбкой и распахнула объятия. — Как ты? Теперь-то ты помнишь, что…
Дезире коротко, очень формально её обнял, а потом выразительно показал глазами на меня.
— Она не знает? — спокойно уточнила Юта.
Дезире покачал головой.
Что я не знаю? — хотела спросить я, и устроить прямо здесь безобразнейший из скандалов. Чего ещё я не знаю? И не хватит ли на нас уже наконец тайн?!
— Мы обсудим кое-что с другом, — она улыбнулась мне одними губами и цепко взяла Дезире под локоть. — Идём? Твоя зверушка побудет пока здесь, а ты окажешь мне честь…
— Честь?
— Я хозяйка сегодня, — легко сказала Юта.
Дезире коротко пожал мои пальцы. На мгновение мы встретились взглядами: мой разочарованный и гневный, и его — отчего-то снизу вверх, будто он просил меня о чём-то. Меня вдруг остро кольнуло всем тем, что мы не успели обсудить и сделать, и всем тем, что ещё могло бы у нас быть, и тем, что я хотела бы сказать, и что хотела бы услышать, — а Юта уже повела его вниз.
Со ступеней амфитеатра удобно было смотреть, как она гвоздём процарапывает в золотом листе ритуальные узоры. Как Дезире стоит рядом, заложив руки за спину, что-то говорит и сдержанно улыбается. Как стеклянные призмы, многие десятки стеклянных призм, поднимаются из пола.
«Это старый праздник, — сказал Дезире, когда я спросила его, что будет на этом их вечере. — Небольшой ритуал. Людям… людям нельзя объяснить это в полной мере. Может быть, ты поймёшь о нас что-то, но я не могу объяснить.»
Закатное солнце заглянуло в окна и рассыпалось в линзах горячими отблесками. Оно горело, горело и умирало, и в его тенях из мёртвого песка вставал ковыль.
Серебряные, почти призрачные стебли вырастали из песка длинными пушистыми ветвями. Тени они бросали белые и пустые, кисти гнулись под неслышным ветром, и сперва от них был один только травянистый шелест, но потом он сделался голосами.
Ковыль говорил тысячей голосов, негромких, но набирающих силу. Ковыль пел, и от его песни стыла в жилах кровь.
— А теперь, — Юта раскинула руки, и ковыль взметнулся, — танцы!
— vi
— Танцы под голоса первого имени! — торжественно объявила Юта.
И всё вокруг вдруг пришло в движение. Закружилось, побежало, завертелось цветастой воронкой. Люди вокруг — то есть, простите, не люди, — как будто каждый слышал свою музыку, но это совсем им не мешало. Вот один лунный ритмично подпрыгивает из приседа и выбрасывает вперёд ноги, обутые в яркие бирюзовые сапожки, вот томная женщина гипнотически вращает бёдрами и обнажает идеально круглую белую задницу, а вот пара крылатых желтоглазых фигур выплясывает в воздухе так, что от них летят искры.
Я невольно попятилась, хотя сегодняшняя роль предписывала совсем иное, — но не успела устыдиться. Меня обступили со всех сторон, а жеманный юноша слконился в глубоком поклоне:
— Окажете мне честь?
Он был меня ниже и танцевал плохо. Мы никак не могли совпасть в своём понимании ритма, а в попытках выпендриться он знатно оттоптал мне ноги. И всё равно я нашла в себе силы улыбаться и сказать кокетливо:
— Наверное, это забавно?
— Забавно? — удивился он и сбился с шага, наконец-то ступив мимо носков моих туфель.
— Забавно, — я тряхнула головой, и цветные знаки рассыпались среди синих цветов, — танцевать с чужой зверушкой!..
Юноша оказался велеречив. Он топтал мои ноги и убеждал многословно: он вовсе не имел в виду… не держал ни единой мысли… и ежели господин усмотрит оскорбление, то, во имя самого света…
— Ах, оставьте, — широко улыбнулась я.
Мне казалось, я переигрываю, но лунный смотрел на меня чистыми, незамутнёнными глазами.
— Мы с любимым доверяем друг другу, — важно сказала я и мстительно впечатала в него каблук. — Для меня нет никого, кроме него!
Юноша разулыбался, а потом вдруг расстроился:
— Когда-то у меня тоже была хме, — тоскливо сказал он.
— Я не хме, — возразила я.
Но он не слышал.
— Когда-то у меня была хме, — продолжал он, вдруг остановившись и сгорбившись. — Она была прекрасна, как сам лунный свет. Я выбрал её одну, я назвал Луне её имя, она стала моей. А потом полюбила другого, и теперь у неё есть свой хме.
Чужие любовные треугольники не поместились мне в голову, и я повторила вместо сочувствия:
— Я не хме.
Юноша смотрел сквозь меня. Музыка бежала дальше, танец торопился и кружил, а его глаза поблекли. Он всё бормотал что-то о своей единственной любви, и я поняла, что ничего больше от него не добьюсь.
Ковыль шептал, и его голоса складывались для меня в барабанную мелодию, отрывистую и будоражащую. Танцующие были стаей цветастых птиц, кружащих по огромному, но всё равно слишком тесному залу. Луна заглянула в одну из линз, и её свет разбился по дворцу — будто хрустальный графин разлетелся осколками.
Дезире всё ещё был внизу, у ковыля, рядом с Ютой, — я не могла понять выражения его лица из-за яркого блика на серебряной маске.
— Ревнуете? — мягко спросил грудной женский голос.
Я натянула на лицо улыбку:
— Ах, вовсе нет.
— Ваш свет взволнован, — сочувственно сказала лунная. Она оказалась неожиданно очень тонкой и маленькой, как птичка, а говорила глубоким голосом оперной дивы. — Я слышу в вашем потоке отблески волнения.
— Ничего такого, — фальшиво рассмеялась я. — Просто, вы знаете… дело в том, что я ему не хме.
— Конечно, — согласилась она. — У него не может быть хме.
— Да, — скорбно сказала я. — Но я так хотела бы, так хотела бы…
Танец кружился, объявили уже «голоса третьего имени», я запыхалась от дурных плясок, ковыль шептал всё громче, и десятку людей я повторила с затаённой тоской: я ведь не хме ему. Но если бы только была!.. Если бы, если бы!.. Если существует хоть единый шанс, что я могла бы стать ему хме, то…
— У Дезире никогда не было вкуса, — презрительно выплюнул важный усач, драпированный зелёным шёлком.
— Волосы у неё словно поток из…
— Зверушка!
— Его свет спутался. Должно быть, он растворится совсем скоро…
— Его свет искажённый.
Я бродила по залу, улыбалась и не не различала лиц, и всё твердила, как заведённая: я бы так хотела быть его хме. Может быть, есть хоть какой-нибудь способ?
Это придумала Става. Она пришла к этой мысли как-то сразу, когда перламутровое приглашение ещё лежало на моём столе, скользкое и мерзкое, как наполовину раздавленный жук.
— Я не знаю, чего чернокнижники хотят прямо сейчас, — неохотно объяснила она, барабаня пальцами по своему блокноту. — Там колдовские какие-то дела, очень мутные. Но я знаю точно, что просят у Бездны те, кто привыкли стоять в тени.
— Силы? — наивно спросила я.
А Става усмехнулась криво:
— Бессмертия.
Служба не искала среди лунных зачинщика или того, кто станет проводить своими руками кровавые ритуалы. Служба искала того, кто был бы не против; кто мог бы что-то знать — и молчать об этом.
Это был дурной план почти без шансов на успех; по правде, было куда более вероятно, что Дезире узнает от Юты что-то полезное. Но Става снова говорила о яйцах в одном мешке и о том, что «почему бы и не попробовать».
Если хоть чьё-то имя произвучит в ответ на моё отчаянное желание стать хме, это будет имя того, кто давно потерял границы возможного. Поэтому сегодня я была глупой, ничего не значащей зверушкой, сходящей с ума от противоестественной любви. И эта роль неожиданно мне понравилась.