Её слова бились у меня в сознании эхом.
В Марпери болтали, будто одна из женщин в числе моих предков посмела прогневать Полуночь. Она — сумасшедшая — отказалась от пары, с которой её свела дорога; заявила самому горящему огнями небу, будто сама придумает себе судьбу; показала Полуночи плохих жестов и уехала навсегда. От того Полуночь разгневалась и прокляла её и нас так, чтобы в каждом поколении у старшей дочери не было пары.
Когда-то, безумно давно, вокруг меня шептались: это правда, про проклятие? Ведь мне стукнуло двадцать семь, а я так никого и не встретила. Тётка Сати, моей матери старшая сестра, умерла, так и не вынюхав своей пары. И у них с мамой матери, моей бабушки, тоже была сестра: в городе её звали Одинокой Лассой и болтали, будто она чернокнижница; а у неё тётей была храмовница Ки, которая тоже никого не встретила; а у той…
Все мы ловили зверей, которым как будто бы вовсе никто не предназначался. И ездили на танцы раз в сезон, отчаянно надеясь на милость судьбы.
И даже если слова, которые сказала Полуночи та женщина, были так уж плохи — разве же я за них отвечаю? И разве мало молилась храмовница Ки, которая всю свою жизнь провела при храме?
Что-то во мне порвалось тонкой струной. Что-то щёлкнуло и рассыпалось. Тело лёгкое и непослушное: оно само поднялось на ноги, и лунные знаки в моих волосах со звоном ссыпались и перемешались.
Наверное, иногда нужно на время стать чем-то другим и сыграть глупую роль, чтобы вспомнить с оглушительной ясностью, кто ты такая на самом деле.
Наверное, нужно увидеть бессчисленное множество диких вещей, открыть десяток колдовских саркофагов, нащупать в свете нить из чистого золота и услышать шелест стеклянных волн, чтобы совсем перестать бояться.
Может быть, в моей дороге не было написано ничего великого. Но кто, в конце концов, смеет писать в дорогах?
— Ты не богиня, — громко сказала я и поняла, что ко мне оборачиваются свита Раэ-Шивин, и танцующие гости, и цветные глаза в серебре. — И нет в тебе никакого света! Ты старая мразь, которая сдурела от собственной власти. Лелеешь глупую обидку, сидишь в чужом теле, сложила себе троны из глаз и думаешь, что великая. Но знаешь что? Мне не нужны такие боги. Никому не нужны!
— Ты будешь проклята, — зашипела она. — Проклята! Ты уже один раз посмела отказаться…
— Я?! Я? Ты кого прокляла? Мою в скольки коленях прабабку? Она мертва давно, больная ты женщина! Времени утекло — целое Колдовское море! Я не помню даже, как её звали. А ты ничего не знаешь о людях, если думаешь, что я стала бы молиться. Я если бы и просила, то только за Дезире!
— Он уснёт, — безразлично сказала Полуночь. — Он уснёт, и мы запрём его навсегда. Он не смеет топтать землю после того, как убил моего любимого.
— Это кого? — я хрипло, сухо рассмеялась. — Большого Волка?
— Не поминай!.. Этот Волк убил моего Короля! А твой мечник посмел сжечь всё, что от него осталось.
— Короля? Крысиного Короля? Ты, которая считает себя нашей богиней! Путалась с Крысиным Королём? Ты?!
— Мы творили мир!
Я рассмеялась диким, страшным смехом. А потом неожиданно для самой себе плюнула ей в лицо.
— Твоё имя, — твёрдо сказала я, глядя прямо в серебряные глаза, и вдруг ощутила, что всё вокруг ловит мои слова, — будет забыто.
Забыто? Что-то в глубине сознания шелестело. Забытое имя. Ты этого хочешь, девочка без будущего? Этого?
Ковыль пел сотнями жутких, чуждых голосов. Они поднимались в высокие башни хрустального дворца, путались в стеклянных балконах и волновали развешанные в воздухе глаза. Не отличить больше, что слышишь — голос или его эхо.
Лунные молчали. Свита золотой женщины наблюдала, не мигая, как плевок стекает по её лицу.
Ллинорис криво усмехнулась и смахнула его с себя, выпачкав перчатку и стерев с щеки золотую краску. Кожа под ней была светлая и человеческая.
— Объявите девятый танец, — с шипением велела она.
— Ещё не подошло время, — с поклоном возразил квадратный.
— Плевать! Объявите его прямо сейчас!
— Хозяйкой здесь госпожа Юта, — напомнил гуттаперчевый.
Она произнесла в сторону что-то ругательное, а потом взмахнула руками золотой женщины и подошла к краю балкона ломаной куклой.
Ковыль взметнулся тенями. В его песне мелькнула фальшивая нота.
— Танец, — объявила Ллинорис, и на лицо её выплыла ядовитая улыбка, — девятого имени!
— iv
Главным, на что я смотрела, была Шивин. И в тот миг, когда серебряные глаза закатились и погасли, а тело покачнулось и рухнуло с балкона, я закричала и бросилась к перилам вместе со всей её свитой.
Высота была ужасающая, но золотая женщина поднялась с пола, будто вовсе не пострадав. Кто-то крылатый поднёс ей футляр, и она вынула оттуда маленькую баночку с золотой краской. Вот кисть легко коснулась щеки, заскрасив предательски человеческую кожу; вот лунная госпожа стянула испачканные перчатки, на мгновение обнажив обожжённые до волдырей и угля пальцы, и тут же надела свежие.
— Танец, — эхом прошелестел ковыль, — девятого имени.
Я вдруг вспомнила: Дезире сказал, что мы уйдём до последнего танца. А ведь имён у лунных и есть ровно девять, и девятое из них — то, которое было сутью, то, которое содержит в себе твоё прошлое, — последнее из всех имён. Значит, и танец этот должен быть последним?
От этого по коже пробежала тревога, и я торопливо зашагала к лестнице.
Нужно найти Дезире и уходить отсюда. Я ведь узнала что-то? Что-то да узнала, и пусть дальше Става сама решает, что с этим делать! Там, где в холодной пустоте бурлила ярость, теперь поселилось суетливое дрожащее ощущение, и по лестнице я шагала быстро-быстро, шлёпая босыми пятками по стеклянным ступеням.
Но было уже поздно, конечно. Ковыль пел всё громче, и всё яснее в нём становились отдельные голоса. Песок поднимался пыльным облаком. Стебли становились размытыми призрачными фигурами; туман заволакивал зал. Я сбежала с лестницы и утонула в нём.
Призраки смешались с лунными и стали такими же, как они, тенями. А потом туман сгустился так, что не осталось ничего, кроме него и холодного гладкого пола.
Я сделала по инерции ещё несколько шагов, потом ещё один, и ещё — и поняла, что не знаю, куда идти дальше. В тумане то мелькало что-то, то исчезало снова. Я развернулась на пятках, всматриваясь в хмарь вокруг, но ничего не смогла различить.
— Добро пожаловать, — сказал кто-то за моей спиной.
Голос был похож на мой собственный так, словно это мои слова донесло эхо. Я вздрогнула и обернулась — и увидела, что из тумана выплыло наклонённое бревно, обгорелое с одной стороны.
Казалось, это дерево давным-давно разбила молния. На нём не выросло новой листвы, оно лежало глухое и мёртвое. А на сухой коре свернулась клубком моя змея, с которой мы впервые с самой Долгой Ночи могли смотреть друг на друга.
— Добро пожаловать, — повторила она, — в лиминал.
— Лиминал? — я облизала пересохшие губы. — Что это такое?
— Граница Бездны, где живут духи, страхи и прошлое. Место в нигде и никогда, где совершается настоящая магия. Здесь танцуют лунные и бывают звери за мгновение и вечность до оборота.
— Лунные? Оборот? Но это… это не магия.
— Ты уверена?
Я прикусила губу и промолчала. Туман клубился и клубился, и в нём мелькали кривые, непонятные тени. Не осталось ни колонн, ни мерцающих в высоте глаз, ни балконов; казалось, я должна была давно уже оступиться или упереться в стеклянную стену, но туман заволок собой весь мир и стал бесконечностью.
— Что теперь… делать?
— Людям нельзя заходить в лиминал, — сказала змея. — Здесь время течёт иначе, а свою смерть найти проще, чем что угодно иное. Тебе лучше вернуться.
— Вернуться? Куда? Как?
Змея с укоризной покачала головой, а потом растаяла. Я потянулась пальцами к ускользающему стволу, но поймала одну лишь пустоту.
Огляделась. Вокруг был туман, и больше ничего не было. Моя змея исчезла бесследно.
Я стояла на месте, и ничего не происходило. Туман клубился и холодил ноги, и я зябко переступала по полу, гладкому, словно стекло. Так можно было стоять бесконечно и никуда не прийти.
Наверное, я и стояла — бесконечно. Но потом эта бесконечность всё же иссякла и истончилась, и я пошла вперёд, потому что никакой разницы в направлениях не было.
Туман волновался и стелился полосами, а тени в нём то бледнели, то становились ярче. Я встретила того лысого лунного, что целую вечность назад меня облил, — здесь он стоял, опираясь руками на рукоять зонт, напротив себя самого. У его отражения не было зонта, оно стояло по колено в воде и смотрело в небо, а небо щедро лило дождём, смывая с лица слёзы.
— Ты знаешь, — сказал тот, что с зонтом, не глядя на меня, — иногда об этом нужно вспомнить, чтобы не потеряться в свете.
— Это, по-вашему… танец?
— Никто не любит танец девятого имени. Но от него становится легче.
Мне не казалось, что кому-то из них становилось легче. Дождь всё лил и лил, сильнее и сильнее. Вода добралась лунному-без-зонта до середины бедра, а сам он высыхал и бледнел, как будто вместе со слезами из него выходили все краски.
Я заставила себя отвести взгляд и шагать дальше, сквозь туман и марево фигур.
Что это было — воспоминания? И если так, то почему все они оказались страшны и сюрреалистичны? Или — как там сказала змея — страхи? Но кто станет в здравом уме бояться дождя!..
В здравом уме, мысленно повторила я и сама себе усмехнулась. Здравость — это было совсем не то, в чём можно было обвинить лунного. Что есть здравого в том, чтобы слушать песок, который превратился в ковыль, а потом выпустил тени, а потом стал туманом, и в тумане больше ничего не было? Что есть здравого в разговорах о свете, Бездне, воле Луны и забытых именах?
Я зябко обняла себя за плечи и ускорила шаг.
Тени свивались в неясные, смутные образы. Так в сказках танцевали морочки, притворяясь чем-то неуловимым и желанным; они ловили ладонями болотные огни, собирали их в свои волосы и казались чем-то невероятным, пока заворожённый путник не уходил с головой в бочаг. Одному только Тощему Кияку удалось победить морочек: он завязал себе глаза и шёл, слушая одно только своё сердце.