— Что же во мне такого загадочного?
— Почему вдруг ты решил, что сейчас самое время обсудить мою частную жизнь?
— Думал, что тебе захочется поговорить, пока мы ждем.
— А ты не сильно удивишься, если я скажу тебе, что больше всего на свете мне сейчас хочется заехать тебе по носу?
— На твоем месте я не стал бы этого делать. Крик боли выдаст наше местоположение.
— Как скажешь.
Еще пять минут они пролежали неподвижно. Скворец продолжал свой монолог среди листьев росших у подножия холма деревьев. Ветки одного дерева качались под тяжестью прыгающей по ним белки. Откуда ни возьмись появилась большая ночная бабочка — она хлопала крыльями перед глазами Дианы, пока та ее не прогнала. С Целины взлетела крупная неясыть.
Наконец девушка глубоко вздохнула.
— Органы опеки забрали меня из дома, когда мне было девять лет. Они объяснили, что родители развращают мою старшую сестру, которой тогда было одиннадцать. Причем и мать, и отец. После этого мы жили в приемных семьях, переезжая с места на место. Их было так много, что я совсем их не помню. Прошли годы, прежде чем я поняла, что мы нигде не задерживались надолго из-за моей сестрицы. Куда бы мы ни приезжали, от нее были одни только неприятности. Ее никто не мог обуздать. Но я на нее молилась и наотрез отказывалась с нею расстаться.
— А ты сама? — спросил Бен.
— Что — я сама? Хочешь узнать, развращали ли меня? Я не помню.
— Это…
— Сказала же, я не помню!
Скворец улетел в подлесок, на лету подавая сигнал об опасности. Белка застыла на ветке дуба, напрягшись всем телом и настороженно склонив голову.
Купер и Фрай автоматически пригнули головы и сильнее прижались к земле. Постепенно покой в лесу восстановился. Белка расслабилась и продолжила свой путь.
— Так что же произошло с твоими родителями? — снова вернулся к разговору Бен.
— Ради всего святого! Да откуда я знаю? Самое главное, я и не хочу знать. Понятно?
— А c сестрой?
Диана заколебалась. Когда она заговорила вновь, ее голос потерял свою былую твердость, а глаза опять стали смотреть в темноту, на что-то, что было видно только ей одной.
— Я не видела ее с того момента, как ей исполнилось шестнадцать. Она просто исчезла из одной из наших приемных семей и больше никогда не появлялась.
Ее голос затих, и Купер решил, что рассказ закончен. Но потом он услышал шепот, полный злобы и невысказанной боли:
— Конечно, она уже тогда сидела на героине.
Над их головами медленно пролетела стая выстроившихся клином гусей. Они хрипло перекликались друг с другом, демонстрируя свое присутствие в небе и сливаясь в единое целое, словно бы в одно живое существо, которое передвигалось как хорошо отлаженный живой механизм. Внизу, в долине еще продолжал работать одинокий комбайн. У него были включены фары, а шум и клацанье его лезвий, срезающих ячмень, далеко разносились по округе. Положение комбайна можно было определить по облаку пыли, сквозь которое в наступающих сумерках поблескивали его фары.
Фрай мечтала о том, чтобы ее воспоминания улетели вместе с гусями или чтобы они были измельчены лезвиями комбайна и исчезли в облаке пыли. Но кошмары вечно росли и колосились в ее сознании, а время их сбора все никак не наступало.
— Диана… — опять подал голос Купер.
— Ну что еще?
— Мне кажется, что это ты притащила меня к себе домой прошлой ночью.
— Кто же еще?
— Тогда… спасибо тебе.
— Не стоит благодарности. Но не надейся, что это войдет у меня в привычку. Уверяю тебя, что это была не самая веселая ночь в моей жизни.
— Понимаю.
Бен дососал леденец и протер линзы бинокля рукавом куртки.
— Хочу еще кое о чем спросить, Диана. Я почти ничего не помню о вчерашней ночи, — признался он. — Но что-то в голове у меня все-таки крутится. И вот об этом я и хочу тебя спросить. Никак не могу выбросить этого из головы.
Фрай превратилась в ледяную скульптуру, а руки и ноги у нее свело как от множественной судороги. Внутренности превратились в болезненный комок, и она отвернулась, моля Бога о том, чтобы Бен не увидел, как она покраснела. Как можно было надеяться на то, что он не запомнит этот невероятно неловкий момент? Она не представляла, что скажет ему. В голове ее воцарилась абсолютная пустота.
— Диана?.. — осторожно позвал ее коллега.
Девушка смогла только буркнуть что-то нечленораздельное, но этого оказалось достаточно, чтобы он продолжил:
— Я помню, что когда мы ехали к тебе, в машине играла какая-то музыка. Она настолько крепко по пьяни запала мне в голову, что я никак не могу от нее отделаться. Мне просто интересно, что это было — вот и всё.
— Ох, это просто смешно! — с облегчением рассмеялась девушка.
— Это была какая-то певица. Я-то все больше по «Уотербойз» и «Левеллерз»[118]… Но она тоже пела вполне прилично.
— Это была Танита Тикарам. Диск называется «Древнее сердце».
— Спасибо…
— Если хочешь, я дам тебе кассету. Ты сможешь ее переписать.
— Здорово…
И тут из кармана куртки Фрай раздался короткий звуковой сигнал.
— Вот черт! — проворчала она.
— Зачем ты вообще притащила с собой эту штуку?
Диана вытащила пейджер, отключила звук и посмотрела на номер.
— Звонит человек, с которым я пыталась связаться весь день, — пояснила она. — И вот наконец он перезвонил.
— Важный звонок?
— Это наш любитель птиц, Гэри Эдвардс.
— Так ты не забыла…
— А ты все еще считаешь, что это важно? Может быть, тогда мне лучше вернуться к машине и перезвонить ему?
— Давай, — согласился Купер, немного поколебавшись.
Диана выпрямилась и стала пробираться через россыпи булыжников в сторону парковки, которая располагалась в нескольких сотнях ярдов под ними, возле «Старой мельницы».
— Скоро увидимся, — сказала она Бену.
— Конечно.
«Черт возьми! — подумал Купер. — Как раз в тот момент, когда я собирался спросить про Хитченса…»
Он опять поднял бинокль. Теперь ему приходилось напрягать зрение, чтобы увидеть фигуры возле пикапа. Казалось, что все они склонились над каким-то листом бумаги и что-то обсуждают друг с другом, кивая, как будто решали кроссворд или что-то в этом роде.
Через несколько минут после того, как Диана ушла, Бен увидел, как две смутные фигуры двинулись в сторону от дома. Полицейский понял, что они движутся вдоль проселка, который вел с территории фермы. Третья фигура осталась и теперь стояла, опираясь на пикап.
Купер проследил, как два человека прошли через первые ворота и двинулись вдоль все того же проселка в сторону шоссе. Когда они пересекли проселок и подошли к дыре в заборе, которая выходила на тропинку, идущую на Целину, он понял, что должен идти вслед за ними.
Бен взглянул на часы. Почти восемь. Кто еще говорил что-то о восьми часах вечера? Он мысленно перебрал всю информацию и вспомнил об отчете Фрай о встрече с Шарлоттой Вернон. Каждый вечер в это время женщина посещала место на Целине, где было найдено тело ее дочери.
— Значит, давайте повторим все еще раз, мистер Эдвардс, хорошо? — предложила Фрай. — Вы стояли на Вороньем склоне возле груды камней, когда увидели старика с черной собакой, который прошел в самом конце тропинки, которая проходила у подножия холма.
— Нет, — ответил ее собеседник.
— Что значит «нет»? Это указано в вашем заявлении!
— Ничего подобного. Откуда вы вообще это взяли?
Диана смотрела сквозь ветровое стекло своего автомобиля на освещенные передние окна «Старой мельницы». Она все еще не знала точно, чего хочет добиться от этого орнитолога-любителя. Гэри Эдвардс уже заявил ей, что он абсолютно уверен, в какое время видел старика. У него точные часы, и он абсолютно уверен во времени, сказал он и пояснил, что привык точно фиксировать время наблюдений.
Хотя сейчас, кажется, девушка что-то нащупала. Она быстро просмотрела заметки, которые сделала, когда читала отчет о беседе с ним.
— Вот передо мной заявление, которое вы, мистер Эдвардс, подписали, — сказала она затем. — Я сейчас зачитаю вам отрывок. Слушайте: «В бинокль я увидел голову собаки. Она просматривалась через подлесок. Голова была наклонена к земле, и собака обнюхивала ветку. Она была черная».
— Правильно, — подтвердил орнитолог.
— Дальше вы рассказали: «А потом я увидел мужчину, который был с этой собакой. Это был старик в кепке. Он двигался влево от меня. Шел спокойно, а не бежал. Я убрал бинокль и увидел, как мужчина с собакой исчезли в лесу. Все это произошло возле ручья, который течет вдоль тропинки, которая называется пешеходный маршрут “Иден Вэлли”».
— Ну-у…
— Значит, собака была черной.
— Нет, я этого не говорил.
— Так вот же это написано! И вы это подписали. «Она была черная», — это ваши собственные слова.
— Вы меня совсем не слышите. Так же, как и тот, другой. Тот вообще ничего не слушал.
— Вы говорите о сержанте Ронни?
— Вот именно. О нем. Он записывал все, что хотел услышать, нет? Послушайте меня — через бинокль я видел только голову собаки. И голова была черная.
— И?..
— Так что вся собака могла быть вовсе не черной. Теперь поняли? Я точно не могу сказать, потому что убрал бинокль, понимаете? Я мог бы определить ее цвет только тогда, когда она вышла на открытое пространство. Но к тому времени освещение стало очень обманчивым. Было поздно, и солнце уже почти село. В этом случае у вас могут быть проблемы с светоопределением.
— О’кей, я вас поняла. Но, по вашему мнению, собака была черной, правильно?
— Нет. Понимаете… мне кажется, что она была скорее черно-белой.
— Почему? Вы же только что сказали…
— Просто собаки этой породы обычно имеют такой окрас. Когда их показывают по телевизору, то они почти все черные с белыми пятнами. Считается, что это хорошая маскировка, чтобы овцы не видели их на склоне холма.