1
Мороз и влага сковали газоны Летнего сада крепким ледяным панцирем. С Невы на безлюдный парк надвигалась холодная, туманная сырь. Вдоль Лебяжьей канавки, между рядами деревьев, по дорожке для верховой езды гарцевали два всадника. Одним из них была княжна Анна Федоровна Ветлугина, другим — сопровождающий её на прогулке штабс-капитан Блинов. Мёрзлая, гулкая земля, принимая на себя удары подков, отвечала чётким, размеренным звуком. Анна Фёдоровна раскраснелась и была весела. Она любила верховые прогулки в Летнем саду и в последнее время предавалась этому занятию регулярно и в любую погоду. Штабс-капитан также был в хорошем расположении духа, да и возможно ли было грустить около такой очаровательной амазонки? Впрочем, удаль и напористость редко покидали штабс-капитана: жизненные невзгоды, сомнения в правильности собственных поступков, нерешительность были уделом других людей и к нему никак не относились. Он сидел на лошади очень прямо, даже величественно, и, если бы животное вдруг встало на дыбы, случайный прохожий мог бы принять его за ожившую статую Петра.
— Что же вы молчите? — подсмеивалась над ним Анна Фёдоровна. — Раньше анекдоты так и сыпались из вас…
— Ваша красота, Анни, лишает меня дара речи. Вы самая изумительная девушка в Российской империи, и я ваш покорный и безмолвный раб, — отвечал штабс-капитан как бы шутя, но в то же время искренне думая, что говорит чистую правду.
— Вы льстец, Виктор Иванович. И, пожалуйста, не называйте меня Анни! — с кокетливой сердитостью отвечала княжна.
Она вдруг заметила приближающуюся к ним от ворот парка фигуру и узнала в ней Навроцкого. Поравнявшись с ним, она придержала лошадь.
— Я был у вас сегодня, Анна Федоровна, — проговорил, поздоровавшись, князь. — Мне сказали, что вы здесь. — Он покосился на Блинова и прибавил: — Я к вам по личному делу.
Едва взглянув на него, Анна Федоровна поняла, что он чем-то взволнован. Она обернулась к штабс-капитану, и тот, понимающе кивнув, слегка пришпорил лошадь и отъехал на почтительное расстояние.
— Вы нездоровы, Феликс Николаевич? — спросила княжна.
— Нет, я здоров, — сказал Навроцкий.
— Помогите мне, пожалуйста, слезть с лошади.
Она привязала лошадь к дереву, и они медленно пошли по аллее.
— Что же случилось? Вы как будто не в себе…
Навроцкий не отвечал. Он остановился, взял Анну Федоровну за руку и посмотрел ей в глаза. Ему хотелось довериться ей, рассказать о том, что мучило его в последние дни. Он подбирал слова, чтобы признаться, что желает изменить свою жизнь, что лишь она, Анна Федоровна, может его спасти. Но глаза княжны светились такой безмятежной весёлостью, что ему сделалось стыдно за намерение исповедоваться перед ней в столь малодушном тоне.
— Я прошу вашей руки, — произнёс он негромко.
Княжна вздрогнула, словно испугавшись, и отвела глаза в сторону. Весёлость с её лица вмиг исчезла.
— Вы и впрямь делаете мне предложение? — спросила она, не глядя на него, как будто желая удостовериться, верно ли поняла его слова.
— Да. Вчера я думал об этом весь вечер… Я давно хотел просить вашей руки, но… Вот наконец решился… вчера…
Слова Навроцкого взволновали княжну, но она быстро справилась с волнением и, осторожно высвободив руку из его руки, твёрдым, спокойным голосом сказала:
— Могу ли я быть уверенной в том, что ваше предложение продиктовано искренним чувством, а не желанием поправить дела?
Навроцкого обдало холодом.
— Вы мне не верите? — проговорил он растерянно.
— Вам не поверит никто из нашего с вами окружения. Вы просите моей руки сразу после того, как разорились. Сами посудите…
Кровь ударила Навроцкому в лицо: больно было слышать слова, не только прозвучавшие как отказ, но и задевавшие его честь. Да, он разорён. Да, это обстоятельство могло бы послужить в глазах общества объяснением его желания жениться на Анне Ветлугиной. Но ведь это неправда! Ведь он давно любит её! Но сил оправдываться у него уже не было. Довольно уж и того, что та, кто лучше других должна понимать его чувства, ставит их под сомнение…
Княжна нахмурилась и, постукивая стеком по подолу амазонки, нетерпеливо поглядела в сторону штабс-капитана. Навроцкий понял, что его отчаянная попытка жениться вышла жалкой и нелепой.
— Прощайте, — бросил он сухо и, не взглянув на княжну, пошёл прочь.
2
Вечером того же дня Навроцкий принял ванну, надел чистое бельё, сел за письменный стол и, вслушиваясь в чёткий и неумолимый ход стенных часов — единственный звук, нарушавший тишину, — просидел так несколько минут. После некоторого колебания он поднял крышку сигарного ларца, обрезал и закурил сигарку и в раздумье подошёл к окну. В сгустившихся за окном сумерках плавали огни электрических фонарей. Вглядываясь в темноту, он долго стоял у окна, курил, и ему начинало казаться, что он теряет ощущение времени, что и сам он, и время сделаны из одного и того же материала — вечного, неподдающегося уничтожению. Состояние покоя, в котором в эту минуту пребывала его душа, удивляло его. Наконец он вернулся к письменному столу и, открыв ключом верхний ящик, извлёк из него изящный «Веблей». На тонкой пластине из слоновой кости, покрывавшей слегка закруглённую рукоятку револьвера, была выгравирована его монограмма. Вставив в барабан шесть патронов, он подержал револьвер на ладони, любуясь его холодным механическим совершенством, взвёл затвор и приставил дуло к виску. Ему необходимы были ещё несколько мгновений, чтобы лучше представить себе ту грань, за которую предстояло ступить, за которой не было уже ничего — ни долгов, ни безответной любви. Он попытался сконцентрировать на этой грани всё своё внимание, все душевные силы, и, когда вдруг зазвонил телефон, его охватило негодование, почти ненависть к тому, кто вздумал побеспокоить его в такую минуту. Телефон не унимался, пока он не поднял трубку. На другом конце провода сипел знакомый мужской голос, но Навроцкий никак не мог понять, в чём дело.
— Вы же знаете эту молодежь… — говорил Прокл Мартынович. — Ночи напролёт играют в карты, а потом родителям приходится оплачивать их долги. Не проиграй он такую сумму, я бы вас не обеспокоил. А теперь вот телефонирую всем моим должникам…
— Да, понимаю… — отвечал рассеянно Навроцкий.
— Я тут подсчитал, Феликс Николаевич… Ваш долг составляет… двести сорок пять рублей. Так не могли бы вы?..
— Да, разумеется… Как же это я забыл?..
— Наш кредит, Феликс Николаевич, для вас всегда открыт. Если бы не сын… Вы уж извините меня…
— Что вы, Прокл Мартынович… Я всё понимаю… Я немедленно верну вам долг. Сам удивляюсь, что забыл о нём… Я сейчас же зайду к вам…
— Не утруждайте себя, Феликс Николаевич, уже сегодня. Это можно сделать и завтра. Мне не к спеху. Мне, право, неловко вас беспокоить…
— Ничего, Прокл Мартынович… Завтра я занят… Лучше я зайду к вам теперь же.
Навроцкий быстро оделся, захватил бумажник и вышел на улицу. Ресторан Феофилова находился в нескольких кварталах от квартиры князя. Прокл Мартынович встретил своего должника радушно и, после того как тот вернул ему долг, пригласил отужинать за счёт заведения. Попытка Навроцкого отговориться и уйти ни к чему не привела. Прокл Мартынович настаивал на своём, и князю пришлось сесть за приготовленный для него стол, хорошо поесть и выпить вина. Выпил он много.
Когда он вышел из ресторана, было уже довольно поздно. Освещённый электрическим светом Невский заполнили любители ночной жизни. У дверей кафе, ресторанов и разного рода увеселительных заведений останавливались извозчики, бело-чёрные таксомоторы, частные автомобили. Туда и сюда сновали в поисках лёгкого заработка лихачи. Припозднившуюся публику попроще, позванивая, увозили из центра красно-белые, светившие огромными окнами в ночную тьму трамваи. Театры и синематографы выпускали из своих недр возбуждённых, смеющихся людей.
Этот праздник жизни удивлял Навроцкого, казался ему чем-то нереальным, далёким, не имевшим к нему никакого отношения. Он лишь случайно, на миг, не по своей воле задержался в этом водовороте такой неважной теперь, никчёмной, пустой действительности. По тротуару Невского проспекта шёл не он, а полуживая телесная оболочка, способная наблюдать, отмечать в помутневшем сознании происходящее вокруг, но не чувствовать, не понимать. Замечая вокруг себя движущиеся фигуры, он в изумлении думал: «Куда они? Зачем они?» Его последний взгляд на ставший вдруг чуждым ему мир был лишь равнодушной фиксацией, холодным протоколом, в котором скоро надлежало поставить точку…
— Господин, постойте! — услышал он рядом женский голос.
Он не сразу понял, что обращаются именно к нему, и хотел было пройти мимо, но из тени метнулась какая-то фигура, и он почувствовал, как кто-то тянет его за руку. Он остановился и обнаружил подле себя девицу, сильно накрашенные губы и вся наружность которой легко выдавали в ней особу известной профессии.
— Что вам угодно? — спросил он глухим, почти беззвучным голосом и тут же поразился и этому голосу, и вообще своей способности говорить.
— Прошу вас! Ради бога! Сделайте вид, что я с вами! — взмолилась девица и скосила глаза куда-то в сторону.
Навроцкий посмотрел в указанном направлении и увидел наблюдающего за ними полицейского.
— Он хочет меня сцапать, — пояснила девица.
Она взяла Навроцкого под руку и как ни в чем не бывало пошла с ним рядом. Так они миновали квартал и свернули за угол. Здесь Навроцкий пожелал распрощаться, но девица, не отпуская его руку, выразительно посмотрела ему в глаза.
— Взгляни на меня… Я труп, — мрачно сказал Навроцкий. — Ты хочешь продать любовь мертвецу?
— А хоть бы и мертвецу, — бойко ответила девица. — Лишь бы хорошо заплатил. Пойдём, добрый человек. Никакой ты не мертвец, а самый настоящий барин!
Навроцкому показалось, что где-то он уже видел эту девицу. Во всяком случае, лицо её кого-то положительно напоминало. Но кого? Вялая, уже не желавшая служить ему память тщетно шевельнулась в попытке припомнить лица знакомых людей, но прошлое было уже вытеснено из его сознания днём сегодняшним, последним, рубежом великого ничто, затмевающим своей значительностью всё остальное вещество жизни.
Девица тащила его за руку в тёмный узкий двор, и он не сопротивлялся, как не может сопротивляться лишённая воли, пустая, мёртвая оболочка. На происходящее с ним он смотрел откуда-то со стороны, как будто вовсе не он поднимался по чёрной лестнице в последний этаж, не он связался с первой встречной шлюхой и покорно шёл за ней в отвратительное обиталище греха; душа его не имела с этим ничего общего, она не отвечала за поступки своего уже бесполезного телесного вместилища.
Квартира Глашеньки — так звали девицу — оказалась крохотной, но уютной и чистой. Глашенька зажгла лампу. В углу комнаты Навроцкий заметил гитару и, усевшись на небольшой диван, в задумчивости прошелся пальцами по струнам. На столе появилась бутылка вина. Глашенька наполнила бокал и поставила его перед Навроцким.
— Дай-ка, барин, я тебе сыграю, чтобы ты не скучал. — Она выхватила у него из рук гитару и взяла несколько пробных аккордов. Лицо её сделалось серьёзным, она на минуту задумалась, словно что-то припоминая, и, глотнув из бокала вина, запела:
Ты приснился мне тёмною ночью
Под сияньем звезды голубой,
Но любовь твоя вышла непрочной,
Офицерик мой грешный, родной.
Так зачем же тебя я всё помню?
Отчего так страдаю и жду?
На постое гусарские сонмы —
Я шампанское пить к ним пойду…
Навроцкий быстро осушил бокал и рассеянно слушал, думая о чём-то своём. Лоб его покрывала испарина, лицо было бледным, глаза воспалились.
— Да ты, барин, никак и впрямь болен? — уставилась на него Глашенька, кончив петь. — Вот, выпей-ка ещё. — Она налила в пустой бокал вина и провела ладонью по растрепавшимся волосам Навроцкого. — Нет такой тоски, голубчик, которую не развеял бы женский поцелуй, — ласково сказала она. — И самое верное лекарство от всех болезней — это любовь.
Она села возле князя, прижалась к нему мягким, надушенным телом, поцеловала в губы и принялась быстро расстёгивать пуговицы своего простенького, но опрятного платья…
3
Утром Навроцкий проснулся с сильной головной болью и увидел перед собой пустую бутылку. Судя по этикетке, вино было дешёвым и, очевидно, второсортным. Глашенька ещё спала, сбросив во сне одеяло на пол. Он смотрел на её голое тело и долго не мог вспомнить, как её зовут. Ему сделалось мерзко и захотелось поскорее уйти. Стараясь не разбудить девушку, он оделся, достал из бумажника две трёхрублёвые купюры и положил их на прикроватную тумбочку, но, подумав, оставил на столе весь бумажник. Перед тем как закрыть за собой дверь, он ещё раз взглянул на Глашеньку и внезапно догадался, кого напоминало её лицо. Это было лицо Лотты Янсон — девушки, которую он встретил летом в Финляндии. Глядя на охваченное крепким сном, раскинувшееся в постели тело Глашеньки, он живо представил себе образ лесной нимфы, плывущей к нему среди водяных лилий, и удивился поразительному сходству этих двух существ. Но лицо Лотты светилось свежестью, чистотой и невинностью, а это было подёрнуто нездоровой тенью порока…
На улице дул пронизывающий ветер. Навроцкого почти сразу бросило в озноб. Он спохватился, что забыл в квартире Витеньки шарф, но возвращаться не захотел. Первые прохожие — рабочий люд и прислуга — уже спешили на фабрики, на службу. Пройдёт ещё час-другой — и улицу заполонят конторские служащие, за ними появятся экипажи и автомобили, доставляющие в банки и юридические конторы деловых людей. Навроцкий хотел было взять извозчика, но, вспомнив, что оставил и бумажник у Глашеньки, пошёл домой пешком. Ветер хлестал его по лицу жёсткими крупинками снега, заставляя сгибаться и прятаться в воротник пальто. В памяти его всплыли недавние похороны Вяльцевой, шедшая за гробом, невзирая на февральский холод, многотысячная опечаленная толпа, и внезапно бессмысленный, издевательский вопрос поразил его своей тошнотворной простотой: кто пойдет за его гробом? что успел сделать он?
У себя в кабинете он выдвинул ящик письменного стола, вынул револьвер, положил его перед собой и вдруг отчётливо почувствовал, что в нём произошла какая-то странная перемена, точно какая-то потайная струна, не выдержав нараставшего напряжения, внезапно оборвалась. Он стал лихорадочно искать причину этой перемены, но расстроенная мысль его судорожно билась во все тупики сознания и не находила ответа. Почти в панике, он закурил случайно завалявшуюся в ящике стола папиросу и начал быстро ходить по кабинету. Ему казалось, что портреты предков, скорчив сардонические гримасы, с любопытством наблюдают за ним из своих тусклых рам, что губы их вот-вот зашевелятся и зашепчут хором: «Мы ждём… Мы ждём… И родитель твой здесь… И родитель твой здесь…» Он отвернулся от них, подошёл к окну и, продолжая курить, ещё какое-то время смотрел на хорошо знакомую ему часть города, на снующие по улице фигуры, на проезжающие мимо экипажи… Наконец, потушив папиросу, он вернулся к письменному столу, вытащил из револьвера все патроны, кроме одного, и резко раскрутил барабан. Правая рука его, описывая чёрным лакированным стволом зловещую дугу, двинулась к виску…
Конец первой части