Глава десятая
1
— Лотта, где же ты? Кофе готов! — крикнула громче госпожа Янсон.
Наверху скрипнула дверь, и Лотта, выпорхнув из своей маленькой комнатки на втором этаже, спустилась в кухню.
— Чем ты занята? Почему так долго не идёшь?
— Рисую, мама.
— Нельзя же рисовать с утра до вечера!
Лотта села за стол. В кухне, служившей одновременно и столовой, было тепло и вкусно пахло стряпнёй. Госпожа Янсон аккуратно разложила на тарелке пирожные собственного приготовления и, когда Лотта откусила от одного из них кусочек, вопросительно посмотрела на дочь. Лотта молчала.
— Ну как? — нетерпеливо спросила госпожа Янсон.
— Как всегда вкусно, мама.
— А в прошлый раз у меня не получилось. Тяга была слабая, дымоход совсем засорился. Я уж и так и этак старалась… А сегодня, пока ты гуляла, приходил трубочист и прочистил трубу. Теперь тянет что надо.
Госпожа Янсон присела за стол.
— Ох, что-то у меня сегодня разболелась спина. С самого утра так и ломит, так и ломит. Пойти, что ли; к аптекарше пиявками полечиться? Вон госпожа Нюберг все свои болезни пиявками да кровопусканием только и лечит.
Лотта пила кофе, рассеянно слушала мать и обдумывала тему очередной картины: «Что нарисовать? Старую ратушу с её деревянной башней и часами? Красные амбары на берегу реки? Нет, пожалуй, их не рисует только ленивый. Или, может быть, подняться на Замковую гору, на то самое место, откуда писал город Эдельфельт, и попытаться нарисовать зимний пейзаж? Или нарисовать дом Рунеберга? Или дома на Церковной площади? Нет, не хочется сидеть в такой холод на улице. Лучше заняться эскизами».
Она посмотрела через окно на замёрзшую, покрытую снегом реку, на деревянные дома на том берегу, на прилипшие к берегу складские сараи. Над рекой висела морозная дымка. Из-за лютого холода на улице было безлюдно, но в самом широком месте реки, где расчистили лёд, резвилась на коньках не боявшаяся мороза, закутанная в платки и шарфы детвора.
— А я что-то трушу, пиявками-то… — продолжала рассуждать госпожа Янсон. — Ну как можно такую мерзость себе на спину посадить? Госпожа Нюберг на прошлой неделе позвала меня посмотреть. И что ты думаешь? Сидит она голая на табурете, в спину ей всосались пиявки, аптекарша какие-то стекляшки ей к спине прижимает, банки кровососные, кровь течёт со спины в три ручья, пол в крови, аптекарша в крови… Я как увидала всё это, так в обморок и свалилась.
Лотта с сожалением посмотрела на мать. После смерти мужа госпожа Янсон часто хворала и быстро старела. В Петербурге у них была прислуга, а теперь матери приходилось делать всё самой, и хотя хозяйство их было не ахти какое большое, давалось оно госпоже Янсон нелегко: в доме отсутствовали городские удобства, а привычки к ежедневной домашней работе у неё не было. Лотта, конечно, помогала матери вести хозяйство, но слишком много времени отнимало у неё рисование. Госпожа Янсон, со своей стороны, хоть и ворчала иногда на дочь, в глубине души не осуждала её. Особенно смягчилась она после того, как Лотте удалось продать несколько своих работ на городском благотворительном вечере. Половина гонорара, полученного Лоттой за картины, пошла в пользу бедных, и госпожа Янсон преисполнилась чувством гордости за дочь. Её претензии к Лотте за большие расходы на краски, бумагу, холсты и кист разом прекратились, и, беседуя с госпожой Нюберг, аптекаршей, священником или хозяином продовольственной лавки, она не упускала случая, чтобы похвалить талант дочери.
После кофе Лотта вернулась в свою комнату. Это небольшое, но светлое помещение служило ей и спальней, и мастерской. Слева от входа, в глубине комнаты, там, где крыша почти достигала пола, стояла её кровать. Стены, где только возможно, были завешаны законченными и незаконченными картинами, набросками. У окна стоял мольберт. На столе лежали тубы с масляными и акварельными красками и кисти разных размеров. Один угол комнаты занимала этажерка с книгами, большую часть которых составляли книги по искусству. Дверь рядом с окном выходила на крошечный балкончик, где весной, обожаемой ею за возвращение миру тепла и света, Лотта высаживала цветы в ящиках. Она насыпала в них свежей земли, как только солнце начинало пригревать достаточно сильно, и с весёлым нетерпением ждала, когда прорастут семена, раскроются и запестрят бутоны и со всей округи слетятся на них хлопотливые шмели и кокетливые бабочки.
Зиму с её гармонией чёрного и белого Лотта тоже любила, но рисовать зимой на пленэре было неудобно: коченели руки, густели и замерзали акварельные краски. Совсем другое дело было летом, когда, обвесив себя необходимым реквизитом, она надолго уходила из дома рисовать рассыпанные вокруг Борго старые усадьбы, берег моря, реку, крохотные лесные озерца, болотца. В погожие зимние дни она подолгу бродила по улицам города, по его окрестностям, выискивая подходящие для рисования места, но рисовала всё-таки мало. Она могла долго и внимательно разглядывать висящее в соборном капитуле большое полотно Тельнинга, изображавшее императора Александра в момент провозглашения автономии Финляндии, или вглядываться в силуэты старинных зданий в узких улочках и переулках Борго, или наблюдать за суетливой рыбной торговлей на городском рынке. Всё будило её воображение, и во всём могла она замечать красоту.
Но жизнь в маленьком городке текла слишком спокойно и размеренно, и иногда Лотта чувствовала, что эти спокойствие и размеренность не дают достаточной пищи для её творчества. Порой ей хотелось расцветить свои полотна яркими, контрастными красками, и тогда, не находя этих красок и контрастов в городе и окружающей его природе, она составляла натюрморты из цветов, керамики, бутылок, посуды, аптекарских склянок, ёлочных украшений, фруктов и других подручных предметов. Прежде чем сделать мазок кистью, она неторопливо смешивала краски, внимательно вглядываясь в эти предметы, и порой придавала им совсем неожиданную форму, наделяла их нехарактерным для них цветом, как будто видела их совсем по-другому, не так, как все. Но если в живописи, пользуясь кистью и красками, она умела создавать свой собственный цветной и яркий мир, то в повседневной жизни всё было не так. Жизнь эта текла уныло, однообразно, и ей всё чаще казалось, что если бы не живопись и не книги, она бы умерла от тоски. Уединяясь в своей уютной и тёплой комнатке, она читала запоем милые сердцу книжки, рисовала акварелью, предавалась мечтаниям. Да и как было не мечтать в её-то лета?
2
Свою крохотную дачку в нескольких верстах от Борго госпожа Янсон продала: жить на вдовью пенсию вдвоём с дочерью было трудно. Муж госпожи Янсон получал хорошее жалованье, но на чёрный день она так ничего и не отложила: приходилось много платить и за аренду петербургской квартиры, и за прислугу, и за образование дочери. Ей казалось, что она ещё успеет сделать необходимые накопления, но вместе со скоропостижной кончиной мужа умерли и её надежды на обеспеченную старость. Теперь они с Лоттой жили в окружённом палисадником деревянном домике покойных родителей госпожи Янсон.
Лотта тяготилась жизнью в доме матери. Пора было подумать о своём будущем и если не выйти замуж, то хотя бы устроиться гувернанткой к хорошим людям. В этом ей могли бы помочь и рекомендация институтского начальства, и золотая медаль, полученная из рук самой императрицы, но найти место гувернантки в Борго было непросто.
Часто и с грустью вспоминала Лотта институт. С каким нетерпением ждали девочки дня его окончания, обретения долгожданной свободы! И какими чудесными кажутся ей теперь проведённые в нём годы! Было там всякое: и слёзы, и радость, и предательство, и верная дружба. Но какими милыми кажутся теперь их забавы, невинные шалости, детские страдания! Целый год Лотта переписывалась со своими институтскими товарками Ольгой и Ритой, но Ольга уехала к себе в Юрьев, в Эстляндию, вышла там замуж и перестала писать, Рита уехала на Кавказ. Иногда Лотта получала письма и от других товарок. Мало кто из них остался жить в Петербурге, большинство разъехались по родным местам, многие, из семей победнее, поступили на службу гувернантками, другие вышли замуж.
Лотта вспоминала, как недавно вместе с другими жителями Борго ходила встречать с поезда Сельму Лагерлёф. Местные школьники от вокзала до самого центра образовали шеренги вдоль дороги, приветствуя Сельму. Самые известные в городе люди, директор книжного издательства Сёдерстрём и ректор Аллардт, всюду сопровождали знаменитую писательницу. «Значит, женщина тоже может добиться успеха? — думала Лотта. — Настоящего, большого успеха? И даже получить премию Нобеля? А я? Могу ли я хотя бы приблизиться к такому успеху? — спрашивала она себя и тотчас вздыхала: — Нет, нужны новые наблюдения, впечатления, переживания — не это скучное, однообразное прозябание в узком постылом переулке, где всё, даже сам воздух, дремлет в вечном ленивом оцепенении! Нужна другая жизнь!»
«Впечатление будит чувство, — размышляла она, глядя через заиндевевшее окно на замерший под снегом мир, — чувство рождает мысль, мысль заставляет человека совершить поступок, а поступок приводит к славе… или к позору… Но ведь это и есть движение, жизнь… Без движения погибнет любой организм. Вот и душа погибнет от неподвижности, от смертельной скуки».
«Ну, если уж не получить Нобелевскую премию, то хотя бы полюбить хорошего человека!» — думала она в другой раз.
Она всё чаще вспоминала Петербург, в котором провела половину из своих двадцати лет. За годы учёбы в институте жизнь в Петербурге успела стать для неё более привычной, чем жизнь в маленьком Борго, еде прошло её детство. Тогда в Петербурге она была счастлива: в институте её окружали милые подруги, дома каждую субботу ждали любящие родители, жизнь вокруг кипела и была такой светлой, весёлой, полной неясных ожиданий. Думая о Петербурге, Лотта иногда доставала из шкатулки визитную карточку с золотым тиснением и, разглядывая её, предавалась смутным мечтам; она уже давно вытащила эту карточку из кожаного бювара матери и спрятала у себя в комнате…
3
Неизвестно, сколько ещё времени провела бы Лотта в грустных размышлениях о своей доле, в сомнениях насчёт собственного будущего, если бы судьба не вмешалась в её жизнь самым неожиданным и, увы, печальным образом. В одно из промозглых, болезненно бледных утр середины зимы, когда мороз сковал лютыми цепями всю округу и горожане отсиживались в своих жилищах в ожидании потепления, а из труб неистово валил дым, кое-где с искрами, угрожавшими поджечь соседние дома, госпожа Янсон не позвала, против обыкновения, дочь к завтраку. Оторвавшись от холста, Лотта спустилась в кухню, чтобы утолить нараставшее чувство голода, но матери там не оказалось. Решив, что она пошла в лавку и задержалась, Лотта принялась хлопотать в кухне сама. Но мать всё не появлялась, и тогда, позавтракав, Лотта заглянула к ней в комнату госпожа Янсон лежала в постели без признаков жизни.
Несколько дней после внезапной кончины матери Лотта пребывала в тяжёлом, полуобморочном состоянии. Смерть второго родителя, сделав её сиротой и лишив естественной и необходимой опоры в жизни, глубоко её потрясла. И если бы не госпожа Нюберг и аптекарша, она не знала бы, как справиться со свалившимся на неё горем, похоронами и прочими безрадостными обязанностями…
То, на что Лотта никак не могла решиться ранее, представлялось ей теперь единственным выходом и уже не подвергалось сомнениям. Прожить, занимаясь только любимым делом — рисованием, живописью, — было невозможно. Необходимо было наниматься на службу, и Лотта начала собираться в Петербург. Она навела порядок в своей комнате и во всём доме акварели, холсты, подрамники, книги, дневники — всё было аккуратно сложено, убрано, заперто. Несколько самых дорогих ей картин она уложила в чемодан, визитную карточку Навроцкого спрятала в ридикюль и, закончив приготовления, купив загодя билет, отправилась на вокзал…