1
Хорош Петербург, когда вожделенное лето выманивает его жителей из квартир, соблазняя азартом охоты и рыбной ловли, и любители водного спорта упражняют мышцы, взмахивая вёслами и натягивая паруса. Благословенны светлые теплые ночи около летнего солнцестояния, когда эфемерная заря лишь на миг убирает фасады в малиновые одежды, тут же растворяясь в белёсом рассвете, когда сады, парки и палисадники волнуют обоняние тонким благоуханием сирени и в прозрачных сумерках на городских окраинах без устали поют соловьи!
Хорош Петербург и осенью. Обласканный нежным, меланхолическим солнцем, ублажает он взор прохожего золотом крон, обрамляющих чудную архитектуру зданий, расстилает услужливо ковёр из увядшей листвы под ногами у детворы, чтобы радостней бегалось ей по пёстрым дорожкам. В глубоком раздумье облокачивается на купола и крыши угрюмое небо, веет над городом его холодное дыхание, и вот уже первый морозец бодрит поутру петербуржца, и струйки белого пара бьют из ноздрей работящих лошадок. Зябко. А к вечеру на тротуарах появляется слякоть, и ах как приятно бывает устроиться у камина с чашкой крепкого чая и толстой книжкой литературного журнала или просто предаться ленивой рефлексии, приправленной ароматом сигары!
И зимой хорош Петербург. Власть могучего льда усмиряет бунтующие невские воды, и горожане, повеселев, забыв про мосты, одолевают речные дали на снующем от берега к берегу электрическом трамвайчике, конькобежцы и буеристы стремительно вылетают из рукавов и протоков на простор залива, лыжники упрямо торят пути через сугробы окрестных лесов. Славная пора! Сани лихого извозчика вмиг домчат вас на самый край света, и укутанная в шубу русская душа вдоволь натешится бешеной скачкой по заснеженным полям и трактам!
Хорош Петербург и долгожданной весной, когда охваченные смятением и паникой последние льды Ладоги, толкаясь и разрываясь на лоскуты, пугают жаждущих тепла людей холодным предсмертным вздохом. Скоро, уже скоро его величество император под звуки орудийного салюта откроет летнюю навигацию, и обретёт свободу Нева. Охотно и радостно отдаст она свои волны яхтам, катерам, пароходам и лайбам. И вот уж цветёт мать-и-мачеха, набухают почки, и в голове петербуржца поселяется неотвязная, сладкая мысль о месяцах дачного счастья…
В любое время года, в любую погоду дивен Петербург! И вечно парит над городом золотой ангел, катит тяжёлую колесницу Ника, блестят горделивые шпили, гремит полуденная пушка, полыхает закат в оконницах Зимнего дворца, трудится во славу столицы мускулистая многоводная Нева. И острова, и каналы, и мосты, и художественные сокровища дворцов — всё служит нам, петербуржцам, счастливым сыновьям и дочерям этого волшебного города, навсегда околдовавшего, сделавшего нас, куда бы мы ни уехали, где бы ни жили, своими верными и страстными воздыхателями. Всё здесь живёт, шумит, дышит, набирается сил, чтобы шагнуть в прекрасное будущее великой, необъятной страны. Двадцатый век, блестящий и весёлый, с его электрическими фонарями, трамваями, автомобилями, аэропланами, телефонными аппаратами и синематографом, век прогресса и надежд, ещё только начался. Что-то ждёт нас там, впереди, за таинственной ширмой грядущего? Которая из пружин в загадочном механизме истории, сложном и многообразном, заключающем в себе возможность выбора, сработает? Какие части, какие шестерни этого механизма заставит она вращаться? Чья воля, злодея или доброхота, сделает решающий ход? Заглянуть бы за эту ширму хотя бы одним глазком, хота бы на секунду, на одну маленькую, ничтожную секунду!
2
Дачную жизнь петербуржца, каждую весну устремляющегося вместе с добром и челядью, по выражению немецкой части петербургского населения, in’s Grüne[17], то есть в близкие и далёкие пригороды, нельзя противопоставлять жизни городской, находя здесь некий конфликт между различными его потребностями. Лучше оставить эти соображения философам и врачам-психиатрам и придерживаться того мнения, что дачная жизнь есть неотъемлемый элемент городской жизни, животворный источник, из которого столичный обыватель черпает силы и вдохновение в трудах, вдоволь запасаясь тем и другим на промежуток между двумя дачными сезонами. Здесь налицо простое стремление петербуржца к гармонии существования, ибо город с его идеальными архитектурными формами и удобствами жизни не способен дать то, что с лёгкостью можно получить от природной стихии, как-то: бодрый крик петуха сразу после того, как отложен в сторону томик Бальмонта и задута свеча, заботливое прикосновение комариного жала к нежной городской плоти, возможность платить за привозную провизию вдвое дороже и тому подобное. Словом, привычка петербуржца каждую весну арендовать дачу есть не что иное, как проявление его гармонической натуры. Ведь привычка и есть вторая натура.
Подготовка столичных жителей к великому летнему переселению на дачи начинается заблаговременно. Многие горожане, стеснённые в средствах или просто не имеющие обыкновения держать собственную дачу, отправляются на поиски летней резиденции ещё зимой, воспользовавшись погожими масленичными деньками. Самые практичные из них, желая сэкономить на аренде квартиры, съезжают на дачи вместе с домочадцами, прислугой и домашним скарбом и живут там до наступления осени, когда приходит время заняться поисками нового городского жилья. Ездить на службу им приходится из своих летних обиталищ, что естественным образом повышает спрос на дачи, не слишком удалённые от города.
Навроцкий, поздно надумавший снять дачу, отдавал себе отчёт в том, что в ближайшем пригороде найти что-то подходящее будет не так легко, но это обстоятельство его не смущало. Розыску летнего убежища он готов был посвятить ровно столько времени, сколько потребуется, а установившаяся чудесная погода и общество Лотты, охотно согласившейся его сопровождать, обещали сделать это занятие приятным.
Накануне Навроцкий осмотрел автомобиль, смазал еде нужно его части, проверил свечи, тормоза, фонари и шины, и теперь, когда «Альфа», шурша покрышками, мягко катилась из города в северном направлении, у него не было опасений, что по дороге с ней может случиться какая-нибудь неожиданность. Было уже по-летнему тепло, и лёгкий ветерок приятно обдувал лицо. Навроцкий взглянул на Лотту. Она щурила глаза и тянулась навстречу воздушному потоку.
— Как быстро мы едем! — сказала она, заметив, что Навроцкий смотрит на неё.
— Можно ехать ещё быстрее, мощность двигателя — двадцать лошадиных сил.
— Что это значит?
— Что мотор способен заменить двадцать лошадей.
— Невероятно! Но как же это возможно?
Навроцкий вкратце рассказал об устройстве двигателя внутреннего сгорания, с удовольствием наблюдая, с каким живым любопытством Лотта его слушает.
— Восхитительно! — произнесла она, когда он кончил, и с сожалением прибавила: — Но каждый раз крутить эту ужасную рукоять…
— К следующему лету я постараюсь купить автомобиль с электрическим зажиганием. Это последнее слово в технике Любая женщина сможет тогда завести мотор. И вы тоже.
— О нет! Я никогда не смогу управлять автомобилем!
— Сможете, сударыня, это совсем просто! Вот смотрите, это тормоз…
Навроцкому вдруг и впрямь пришлось резко затормозить, чтобы не раздавить стаю голубей и ворон, занятых выклёвыванием рассыпанных на дороге зёрен. Птицы выпорхнули из-под колёс, едва не задев Лотту крыльями. Она тихо вскрикнула и закрыла лицо руками. Навроцкий успел заметить панический ужас в её глазах.
— Что с вами? Это всего лишь птицы!
— Мне сделалось немного дурно.
— Это бывает, — понимающе кивнул князь. — Некоторые люди неважно переносят езду в авто.
Лотта была бледна и попросила его остановить автомобиль. Они немного прошлись. Теперь, когда близился полдень и лица их не обдувал встречный ветер, они впервые почувствовали, каким жарким выдался день. Лотта жмурилась от солнца и что-то обдумывала. Навроцкому показалось, что она хочет о чём-то ему рассказать.
— О чём вы думаете? — спросил он.
— Так… Ни о чём, — ответила она рассеянно и, пожав плечами, прибавила: — Давайте поедем дальше, здесь жарко.
У Навроцкого не было определённого плана, кроме идеи доехать до Оллилы и вернуться в город через Разлив и Лахту. Проезжая мимо Осиной рощи, они решили осмотреть тамошний старинный парк и, погуляв по тенистым дорожкам, на его окраине увидели уютный двухэтажный дом и билетик в окне: дача сдавалась. Несмотря на близость к городу, место показалось Навроцкому тихим и удобным для отдыха. Дом был деревянный, с верандами на нижнем и верхнем этажах, через нижнюю веранду вела лестница наверх. От озера его отделяла лишь узкая полоса парка, а неподалёку располагалось ещё одно озеро, поменьше. В стороне, за плетнём, стоял ещё один дом, старый, неказистый, похожий на крестьянскую избу. В нём летом жили сами хозяева, сдавая лучший свой дом дачникам. На довольно приличном расстоянии от дома стояли ещё две дачи, которые, как оказалось, были уже сданы. Хозяин запросил за всё лето сто рублей, и Навроцкий, осмотрев дом, согласился. Близость к городу и укромность этого места устраивали его как нельзя лучше. Тут же был внесён задаток и составлена расписка.
Покончив с дачей, они продолжили прогулку. Парковая дорожка вела их вдоль берега озера. С поверхности воды сквозь нежную, молодую листву деревьев и кустарника к ним пробивались солнечные блики.
— Как здесь чудесно! — воскликнула Лотта. — Как много дубов, клёнов! И орешника, и бузины, и черёмухи! Глядите, сколько одуванчиков! Было бы так здорово здесь рисовать!
Навроцкому пришла в голову мысль предложить ей поселиться на даче вместе с ним, но он тут же эту мысль отбросил.
Был третий час пополудни. Воздух точно сгущался, дышалось всё труднее. Они вышли на берег озера. Здесь солнце палило ещё безжалостнее, тёмная, полупрозрачная вода так и манила к себе. Лотта подошла к самой кромке берега, сомкнула ладони и, набрав в них прохладной влаги, ополоснула лицо.
— Недурно было бы искупаться, — заметил Навроцкий.
— Да. Я непременно выкупалась бы, но у меня нет купального костюма.
— Вот жалость! — вздохнул Навроцкий, вытирая платком лоб. — У меня тоже нет купального костюма.
Они стояли и с досадой смотрели на озеро.
— А знаете что? Мы можем разделиться. Вы зайдёте в воду с той стороны, а я с этой, — предложил Навроцкий.
Лотта немного подумала и весело приняла предложение:
— Хорошо! Только, чур…
Она хотела сказать «не подглядывать», но решила, что говорить это — глупо. Они разошлись в разные стороны, и Навроцкий, раздевшись за кустами, шагнул в воду.
— Где же вы, князь? — позвала его вскоре Лотта. Она была уже далеко от берега, и он недолго думая направился за ней, но расстояние между ними не сокращалось. Плавала Лотта превосходно и, быстро достигнув середины озера, помахала ему рукой. Отставать Навроцкому не хотелось, и он прибавил скорости, но, оказавшись на порядочном удалении от берега, вспомнил вдруг, что плавает неважно и никогда так далеко не заплывал. Он сделал несколько неловких движений, не удержался на поверхности и стал захлёбываться попавшей в горло водой. Его охватил страх. Он отчаянно двигал руками и ногами, но, вместо того чтобы подниматься к поверхности, всё глубже погружался в холодную воду. «Неужели вот так, сейчас? Не может быть!» — пронеслось у него в мозгу. И в тот же миг что-то толкнуло его и потянуло вверх. И как только голова его очутилась над водой, он начал задыхаться и кашлять. Ему казалось, что он вот-вот снова уйдёт под воду, но что-то крепко схватило его и не отпускало.
— Я держу вас. Не ударьте меня! — услышал он подле себя голос Лотты и понял, что она тянет его к берегу.
— Отпустите, теперь я могу сам, — прохрипел он.
— Нет, уж позвольте мне доставить вас на берег. Я не хочу, чтобы вы из-за меня утонули.
Навроцкий повиновался, и она отпустила его, только когда почувствовала под ногами дно. Едва справляясь с дыханием, обессиленные, перепуганные, они опустились на песок у самой воды. У Навроцкого сильно колотилось сердце, в голове шумело, лицо его было бледным.
— Ну как вы? — немного отдышавшись, спросила Лотта. В голосе её прозвучала заботливая нежность.
— Хорошо, — постарался он унять дрожь и улыбнуться.
— Мне нужно одеться, — проговорила она, вставая.
Навроцкий отвернулся. Пока Лотта одевалась за кустами, он отдышался и тоже оделся. Ему стало теплее, но дрожь всё не проходила, в ногах он ощущал слабость. Откуда-то вдруг дохнуло свежестью, точно волна холодного воздуха пронеслась над ними, и едва успели они войти в парк, как небо почернело, накрыв зловещей тенью всю округу, затрещал и загрохотал гром, и сначала редкими крупными каплями, а затем сплошным серым потоком на Осиную рощу обрушился дождь.
— Первая в этом году гроза! — сказал Навроцкий.
Они спрятались под старым ветвистым дубом, прижались спинами к стволу и стояли так молча, касаясь локтями друг друга и вслушиваясь в симфонию стихии. Он взглянул на неё в тот момент, когда она чему-то про себя улыбнулась, и ему вдруг нестерпимо захотелось протянуть руку и стереть капельку доходя, стекавшую у неё со лба. Ему казалось странным, что это хрупкое существо с длинными светлыми волосами, спадающими на плечи мягкой, женственной волной, только что спасло его, большого и сильного в сравнении с ней мужчину, от неминуемой гибели. «Да было ли это? Уж не фея ли она лесная, так искусно околдовавшая меня?«— усомнился он на мгновение, но тотчас усмехнулся своему минутному суеверию.
— Холодно, — поёжился он.
— Какой же вы всё-таки мерзляк! — засмеялась она. — И плавать-то вы не умеете, и замерзаете в жару!
Ему сделалось вдруг необыкновенно уютно, будто находился он не в парке, спасаясь под деревом от грозы, а в собственном кабинете на любезном плоти диване, перелистывая «Вестник Европы» и покуривая сигарку у согревающего душу камина. «Как это хорошо! — думал он. — Вот так бы и простоял здесь, под дубом, всю жизнь, бок о бок с этой светловолосой богиней». Ему захотелось прочесть какие-нибудь стихи, но на ум ничего подходящего к случаю не приходило. Наконец вспомнились ему строчки, написанные им самим в далёкой юности, и он негромко продекламировал их:
Дождь стучит по стеклу,
Хлещет листья берёз.
Не видать никому
Твоих трепетных слёз.
Ты стоишь у окна
Где-то там, далеко.
День прожить без тебя,
Милый друг, нелегко.
И не я разбудил
Ранним утром тебя —
Это ветер блудил,
Это шорох дождя.
Он поглядел на Лотту. Она прижалась головой к стволу, щурилась на дождь и слушала. Он продолжал:
Вот босая идёшь
По искристой траве…
О ласкающий дождь,
Я ревную к тебе!
Стану веткой ольхи,
Чтоб коснуться тебя.
Видишь камни и мхи?
Наступи — это я!
— Вы, верно, были тогда влюблены? — спросила она, когда он признался ей в своём авторстве.
— Не помню… — почему-то солгал он. — Это было очень давно, почти в детстве…
Дождь прекратился, и они поспешили к автомобилю. На кожаных сиденьях «Альфы» скопились лужицы воды. Навроцкий достал чистую ветошь и насухо вытер сиденья.
— Подумать только! Ведь вы сегодня спасли мне жизнь! — сказал он, когда они тронулись в обратный путь. Ему хотелось прибавить: «И ведь уже во второй раз!» — но он промолчал.
— Что же мне оставалось делать? — вскинула плечами Лотта. — Давайте забудем об этом.
— Ну уж я-то об этом никогда не забуду, — возразил Навроцкий.
3
Через несколько дней, вернувшись домой от Леокадии Юльевны, Навроцкий телефонировал Лотте:
— У меня есть для вас хорошие новости. В вашем распоряжении несколько вакансий: телефонной барышни, машинистки в банке и гувернантки в трёх аристократических семействах. Выбирайте!
— Ах, это так неожиданно… — сказала Лотта. — Я должна подумать.
— Да, конечно… Но у меня есть ещё одно предложение…
— Какое же?
— Дело в том, что мне не нужно столько комнат на даче. Вы могли бы занять верх. Ведь туда есть отдельный вход… И потом…
— Нет, это невозможно… — перебила его Лотта. — Это неудобно… И как же быть с вакансиями, о которых вы говорите?
— Осенью мы найдём что-нибудь другое… Вы сделаете мне большое одолжение… Видите ли, я не хочу брать туда прислугу, да и прислуги-то у меня почти нет… Афанасия я на лето отпущу в деревню. Так вот, ваша помощь пришлась бы мне очень кстати. Ну и вам не нужно будет платил» всё лето за вашу комнату. Это тоже экономия… А на даче вы могли бы заниматься живописью… Ведь вам, кажется, там понравилось?
Трубка молчала.
— Алло?
— Я не знаю… — отозвалась Лотта. — Мне необходимо подумать… Всё это так вдруг…
Поднявшись после разговора с Навроцким в свою комнату, она подошла к окну. Внизу, во дворе-колодце, стоял с тележкой торговец мороженым. Он проворно извлекал из ящика фисташковые и сливочные шарики и раздавал их тянувшейся к нему с монетками детворе. Лотта задумалась. Идея посвятить себя летом живописи была ей по душе. И в том, чтобы занять две верхние комнаты, кажется, не было ничего предосудительного. Или почти ничего. Во всяком случае она даст понять Навроцкому, что в её согласии нет ничего такого, что он мог бы истолковать неправильно. А до других ей дела нет. Она смотрела в тесный, полутёмный двор и вспоминала озеро с тенистым парком и старый могучий дуб, укрывший их от грозы… И когда она отходила от окна, решение её было уже принято.