1
Всю зиму Анна Фёдоровна с грустью вспоминала свой последний разговор с Навроцким. Тогда в Летнем саду у неё не было намерения обидеть его нелепыми подозрениями. Она сказала ему то, что и следует говорить в таких случаях. Обстоятельства его были незавидными — и вдруг это объяснение… Она просто обязана была осветить предмет, тень от которого могла лечь на их отношения. Да и не соглашаться же на предложение руки и сердца так сразу, даже если очень хочется его принять! Ей необходимо было время, ведь не может же она в её лета, не имея достаточного опыта, быть вполне уверенной в своих желаниях. Но теперь… Теперь она многое бы отдала за то, чтобы вернуться к тому разговору, да вот только Навроцкий давно исчез с её горизонта…
Иное дело штабс-капитан Блинов. Этот любезник, сердцеед, неутомимый завоеватель женских душ превратился вдруг в жалкого её раба. Он всюду следовал за ней, докучал объяснениями в любви и при всяком удобном случае вымаливал согласие выйти за него замуж. В те же дни, когда ему не удавалось заполучить её, он слал ей открытые письма с изображением корзиночек с цветами и упитанных, натягивающих тетиву купидончиков. На этих открытках, снабжая прописные буквы завитушками, он старательно выводил: «Любезнейшая Анни! Вы не женщина, а шампанское! Я пьян! Я счастлив! Сгораю от нетерпения увидеть Вас! Навечно Ваш Блинов». Незамысловатые записки штабс-капитана Анна Федоровна удостаивала лишь беглым взглядом, тотчас отправляя их в камин. И если в начале этих странных отношений её забавляли и неуклюжие ухаживания, и сусальные послания, то в последнее время она подшучивала над ним лишь по привычке, не получая от этого ни малейшего удовольствия. И хотя сопровождавшего её везде и всюду смельчака авиатора удобно было иметь под рукой для мелких поручений и других надобностей, недалёкий ум его, постоянная ревность и досадная привычка наступать на бобрик её юбки в конце концов утомили Анну Фёдоровну. Терпение её лопнуло бесповоротно, когда господин Блинов, обыкновенно умевший держать себя благородно, неожиданно самым скандальным образом показал другую свою, совершенно неприемлемую для Анны Фёдоровны, сторону. На званом обеде (из тех, на которых иногда приходится бывать вопреки желанию) штабс-капитан, не выдержав слишком любезного обращения княжны с одним из гостей, выскочил в ярости из-за стола, споткнулся о козетку и, падая, вдребезги разбил горку с китайским фарфором. Разыгранная им вслед за тем нелепая сцена ревности, о которой на другой же день зашептали в петербургских гостиных, заставила Анну Федоровну пересмотреть свою, совершенно, впрочем, невинную, связь с ним и бесповоротно лишить его малейшей надежды на матримониальную перспективу.
Это крупное поражение в амурной карьере, понесённое после стольких блистательных побед, серьезно подорвало нравственные силы штабс-капитана, заставив его с головой уйти в обожаемую им авиацию. Неудачи на этом героическом поприще если и случались, то не причиняли ему тех жестоких страданий, которыми приходилось расплачиваться за удовольствия в области более деликатной. Они лишь вызывали в нём яростное и непреодолимое желание летать ещё выше и быстрее.
В результате такого катаклизма лицо штабс-капитана приобрело суровое, аскетическое выражение, во взгляде его появились следы умудрённости безрадостным опытом. С изумлением обнаружив, что женщины — источник не одних только услад, но и нервических потрясений, бессонницы и боли в пояснице, он стал смотреть на них с некоторым скепсисом и даже опаской. Завидев даму с привлекательными формами, манящую к себе, как выплывающий из тумана пароход с сигнальными огнями и музыкой на борту, штабс-капитан немедленно начинал пересчитывать воображаемое стадо из десяти баранов, дабы успеть вспомнить, к каким досадным последствиям может привести необузданный мужской инстинкт. Дамам же, имеющим известный интерес к личности господина Блинова и желающим обратить на себя его взор, отныне требовалось проявлять больше изобретательности, нежели просто делать глазки и подбирать чуть выше обыкновенного юбку при посадке в аэроплан, демонстрируя модные ажурные чулочки. Но, увы, избалованные мужским вниманием петербургские дамы об этом не догадывались и, как следствие, терпели фиаско. Зато многие петербургские мужья наконец-то могли углубиться в чтение газет вместо того, чтобы задумываться над странностями жены, когда та, вздыхая, говорила: «Ах, Котик! Отчего ты не летаешь!»
2
Лавры некоторых французских авиаторов в последнее время не давали Блинову покоя. Он ходил с хмурым и озабоченным видом, взвешивая собственные возможности побить их рекорды. Эту озабоченность и застали на его лице Навроцкий и Лотта, когда однажды ранним утром прибыли на Комендантский аэродром. Не ускользнуло от Навроцкого и выражение в глазах штабс-капитана какой-то особой грусти, какая бывает у собак, несправедливо наказанных хозяином. Даже кончики его усов утратили свой обычный бравый вид и понуро свешивались вниз. О причинах этой грусти Навроцкий догадывался: слухи о разрыве между Блиновым и княжной Ветлугиной дошли и до него. По-видимому, тяжёлая рана, полученная Блиновым в продолжительной любовной борьбе, всё ещё кровоточила, и Навроцкий в душе сочувствовал ему. Что касается его собственных чувств к Анне Федоровне, то Навроцкий старался о них не думать. Он выработал в себе привычку сразу, как только мысли его начинали двигаться в этом опасном направлении, перегонять их, как стрелочник, на другую колею. Его немного коробило, что поднять их с Лоттой на аэроплане должен был именно Блинов, — общество штабс-капитана вызывало в нём нежелательные воспоминания, но предвкушение первого в жизни полёта и улыбающееся лицо Лотты заставили его забыть обо всём неприятном. Важнее было то, что Блинов — опытный авиатор. Обучался он в школе практического воздухоплавания под Парижем и авиационной школе в Гатчине и уже давно брал пассажиров. Из газет Навроцкий знал, что Блинов не раз пытался ставить рекорды продолжительности и высоты полёта, но пока не преуспел в этом. Наконец, желание доставить удовольствие Лотте, а вместе с ней и себе, было сильнее всех прочих соображений, и он не стал возражать против Блинова, когда обговаривал с начальством аэродрома условия полёта. И всё же он немного волновался, вспоминая, как почти два года назад здесь же, на Комендантском аэродроме, был свидетелем гибели капитана Мациевича. «Фарман» Мациевича рассыпался в воздухе на куски, а сам капитан разбился насмерть, упав с высоты в полверсты.
Блинов, несмотря на угрюмое выражение лица, держался просто. Его обычный апломб, рассчитанный на мужчин и имеющий свойство стремительно переходить в юмор не лучшего пошиба для женщин, бесследно исчез.
— Полетим на «Фармане», — мрачно объявил он, когда механики выкатили биплан из ангара.
— Что-то вы не в духе сегодня, — заметал с улыбкой Навроцкий.
Блинов сделал вид, что не расслышал.
— Поднимет ваш аппарат нас троих?
Штабс-капитан ухмыльнулся, прошёлся критическим взглядом по фигуре Навроцкого и покосился на Лотту.
— Да не такого уж вы богатырского сложения, князь. У меня были пассажиры и посолиднее вас и вашей… — Он запнулся, подбирая подходящее слово. Ему захотелось как-нибудь уколоть Навроцкого, назвать эту светловолосую девушку его невестой или даже любовницей, но он сдержал в себе яд. — …Спутницы.
— Прошу прощения, я вас не представил, — извинился Навроцкий. — Штабс-капитан Блинов. Шарлотта Янсон.
Блинов подчёркнуто равнодушно кивнул головой.
— Не беспокойтесь, князь, — сказал он снисходительно немного погодя. — Этот аппарат поднимет нас как три утиных пёрышка. Мотор — восемьдесят лошадиных сил. Горючее сгорает в семи цилиндрах Сто вёрст за час он делает шутя. — Блинов похлопал ладонью по фюзеляжу.
— Вот как? Стало быть, вам не составит большого труда покружить нас над Кронштадтом?
— Да хоть в Финляндию! Я долетал на нём до Бьёркэ и даже до Кексгольма… Ну, скажем, почти… И возвращался без посадки и заправки. Горючее, правда, приходилось экономить…
— Экономить горючее? И каким же это образом, позвольте узнать?
— Зачем это вам, князь? Навряд ли вам это пригодится. Да и трудно вам будет понять все эти тонкости.
— Отчего же? Может быть, и я последую вашему примеру и пойду учиться в школу воздухоплавания, — в шутливом тоне возразил Навроцкий.
— Ну-ну… Не поздно ли, князь? — Блинов снова покосился в сторону Лотты. — Впрочем, извольте…
Он начал ходить вокруг аэроплана и, живо жестикулируя, рассказывать, как ловко всё в этой машине устроено и какими приёмами можно сэкономить горючее. По тому удовольствию, с которым штабс-капитан всё это излагал, видно было, что сел он на своего конька. Мало что понимая в его речах, Лотта терпеливо ждала в сторонке, изредка прислушиваясь к восклицаниям мужчин. Наконец, пересказав едва ли не всю теорию воздухоплавания, Блинов предложил пассажирам занять места в аэроплане. Навроцкий помог Лотте подняться по небольшой приставной лестнице и вслед за ней уселся в тесное сиденье.
— Аэроплан военный, удобства не предусмотрены, так что не взыщите, — сказал Блинов, заметив, с какой неловкостью девушка устраивается в узком кресле. — Мы сами приспособили его для пассажиров. А ежели желаете комфорта, то придётся мне катать вас по отдельности — на другом аэроплане и в другой раз.
— Нет, ничего… — произнесла Лотта. — Не беспокойтесь… Мы как-нибудь…
На конкретные вопросы Навроцкого об управлении «Фарманом» Блинов отвечал не менее охотно и подробно, показав ему всю последовательность действий авиатора при взлёте и посадке. Наконец любопытство князя было полностью удовлетворено, все трое надели толстые защитные шлемы и приготовились. Мотор пофыркал и взвыл. За спиной пассажиров бешено закрутился пропеллер. Биплан затрясло, и наконец он двинулся вперед. Ударивший в нос запах жжёной касторки напрочь забил исходившее от Блинова благоухание одеколона «Царский вереск». Лотта поморщилась и, когда колёса аэроплана оторвались от земли, покрепче вцепилась в плечо Навроцкого.
Через несколько минут аэроплан кружил над сверкавшими на солнце водными просторами невской дельты.
— Смотрите, как блестит вода в Неве! — кричал Навроцкий.
— Да, красиво! Это Малая Нева, а там Большая, — отвечала ему Лотта.
— Это похоже на гигантскую ладонь!
— Уж слишком у неё кривые пальцы. А какими маленькими кажутся люди!
— Отсюда они выглядят такими, какие они есть на самом деле!
Сделав несколько кругов над городом, Блинов направил аэроплан в сторону Кронштадта, и теперь они облетали остров с его великолепным Морским собором, причём так низко, что Навроцкий без труда узнал памятник Петру Великому в Петровском парке. «Свершилось!» — думал он с восторгом ребёнка.
Мечта его подняться в воздух на аэроплане наконец-то сбылась. Ещё пару лет назад, когда в Петербург приезжал Юбер Латам, известный французский охотник на львов и авиатор, Навроцкий, следя за его показательным полётом, решил, что обязательно тоже когда-нибудь полетит, и вот подходящий для этого момент настал. Установилась отличная летняя погода, в петербургском небе каждый день кружили аэропланы, и, вспомнив о своем намерении, он подумал, что пришло время его осуществить. Мысль же о том, что было бы приятно и весело испытать ощущение полёта вместе с Лоттой, показалась ему очень удачной, и, когда он высказал ей эту мысль, встречена она была с присущей молодости восторженностью. Обладая природной тягой к постижению всего нового и живым воображением, Лотта мгновенно загорелась этой идеей. И теперь, когда они вернулись на аэродром, когда аэроплан остановился близ ангара и замер мотор, Навроцкий видел, как много счастья доставил ей этот полёт, и, преисполненный радостного чувства, едва сдерживался, чтобы не обнять и не расцеловать её. Всю дорогу от аэродрома они в весёлом возбуждении обсуждали впечатления дня и предрекали прекрасную будущность русской авиации.
3
Предстоящий переезд на дачу приятно волновал Навроцкого. Он был рад, что в Осиной роще ему не придётся коротать летние дни одному. И хотя он умел и даже любил обходиться без общества людей, никогда не скучая и всегда находя себе занятие по душе, присутствие поблизости милой его сердцу особы являло для него куда лучший жребий, чем полное одиночество. Мысленно он был уже на даче, и только необходимость распорядиться насчёт разных мелочей не позволяла ему отправиться туда немедленно. Перед самым отъездом в Осиную рощу он заглянул к Леокадии Юльевне, надеясь узнать что-нибудь новое о Маевском, и в гостиной графини неожиданно застал Анну Фёдоровну.
Княжна была рада встрече с Навроцким и не скрывала этого, но внезапность его появления несколько смутила и взволновала её. Леокадия Юльевна поспешила под каким-то предлогом оставить их наедине Навроцкий ходил по комнате и, испытывая неловкость, заводил разговор то о погоде, то о какой-то эпидемии в Африке. Анна Федоровна вежливо отвечала и всё думала, как бы к слову напомнить ему об их встрече в Лешем саду, объяснить, что она не хотела ответить ему категорическим отказом, а то, что он посчитал концом разговора, могло стать его началом. Но заговорить об этом прямо она не решалась: с момента их последней встречи прошло много времени, а о нынешних его намерениях ей не было известно ровным счётом ничего. Возможно, у него уже не было прежних чувств к ней, и тогда, напоминая ему об этом, она рисковала бы показаться ему смешной. А что может быть унизительнее для женщины, чем выглядеть в глазах мужчины смешной?
Растерянность и кротость Анны Федоровны, которых Навроцкий никогда ранее в ней не наблюдал, сеяли в нём странную тревогу. То, что давно улеглось на дне его души, чего он не хотел более касаться, вдруг всколыхнулось каким-то глубинным дуновением и медленно двинулось к поверхности. Он чувствовал, что где-то в тёмной бездне его сердца за власть над ним идёт тайная борьба. Ему хотелось прекратить эту борьбу, восстановить равновесие и покой, но это было выше его сил. Он думал о разговоре с Анной Фёдоровной в Летнем саду, помнил каждое слово, сказанное ими тогда, но возвращаться к минуте своего унижения не хотел. Страница эта была перевёрнута, и возникшая в душе у него сумятица удивляла и даже пугала его.
Так в неторопливом и осторожном разговоре обо всём на свете, но только не о них самих, разговоре, который сопровождался тщательно скрываемым столкновением в каждом из них самых противоречивых чувств, и прошло время, отведённое им графиней. Леокадия Юльевна вскоре вернулась в гостиную и, бросив на них пытливый взгляд профессионального физиономиста, с сожалением убедилась в том, что предупредительность её пропала даром.