1
Не успели Навроцкий и Лотта позавтракать и покинуть столовую, чтобы начать собираться в дорогу, как за окном послышался стук мотора. Навроцкий отдёрнул занавеску и увидел автомобиль, от которого к калитке направлялся неизвестный господин. Вскоре голос незнакомца долетел со двора:
— Князь дома? Передайте ему, что его желает видеть Маевский.
— Ага, — отвечала Маша.
Не дожидаясь её появления, Навроцкий вышел на крыльцо и действительно увидел перед собой Маевского. Произошедшая в поручике перемена поразила его. Ещё недавно пышущий здоровьем блестящий молодой человек, красавчик и франт, превратился в урода. Лицо его было испорчено шрамами. Прежнее лёгкое прихрамывание сменилось сильной хромотой, справляться с которой ему помогала трость. Вместо привычного кителя на нём был светлый штатский пиджак. Весь облик поручика говорил Навроцкому, что перед ним стоит несчастный человек. Он пригласил гостя к себе и предложил ему сигару. Маевский охотно её раскурил.
— Как видите, мне немного не повезло, — сказал он, сделав движение рукой в направлении лица.
— Я слышал, что вы попали в аварию под Варшавой.
— Да. И угробил мой гоночный автомобиль. Пришлось его выбросить.
— Однако вам очень повезло в том смысле, что вы сами остались живы.
— Да, вот остался… Слава богу… Только вот это… — Он дотронулся пальцем до своего изуродованного лица. — Вы, вероятно, слышали истории, которые обо мне рассказывают?
— Кое-что слышал…
— Не верьте. Половину перевирают…
Маевский затянулся, выпустил клуб дыма и, поднявшись со стула, заходил по комнате. Он заметно нервничал, сигара как-то не вязалась с его взвинченным видом, но табачный дым, похоже, успокаивал его.
— А приехал я к вам по делу… — сказал он, шагая взад и вперед от окна к двери и попыхивая сигаркой на манер папиросы.
— Да, кстати… — перебил его Навроцкий. — Как складывается у нас ситуация с железной дорогой?
Поручик резко повернулся на каблуках.
— За этим я к вам и приехал, князь. Делайте со мной что хотите, но деньгам вашим — труба. И я обманут точно так же, как вы. Обмануты мы оба, а виноват во всём, разумеется, я один. Я доверился этим людям и впутал в это дело вас Не могу себе простить…
Рука Маевского задрожала, дымок от сигарки стал сбиваться в рваные комочки. Навроцкий хмуро молчал. Он уже давно ожидал услышать от поручика что-нибудь в этом роде.
— К сожалению, я не могу назвать вам имена лиц, причастных к обману, — продолжал Маевский, взяв себя в руки. — Мне ещё предстоит уточнить некоторые детали. Многое мне самому пока неясно. Я не хочу, чтобы подозрение пало на людей, ни в чём не повинных. Да и лишний шум вокруг моего имени мне тоже не нужен. В любом случае, как только я всё выясню, я немедленно вам сообщу. Вы согласны?
— Ничего другого, как только согласиться, мне и не остаётся, — развёл руками Навроцкий. Он почему-то испытывал к Маевскому прежнюю симпатию и всё ещё доверял ему. Проводив его до автомобиля, он по-дружески пожал ему руку. — Держите меня в курсе, Константин Казимирович. И как только сможете указать этих лиц, прошу сообщить мне их имена. Мы с вами встретимся и решим, что делать дальше. Я уверен, что вдвоём мы что-нибудь придумаем.
— Обещаю вам это, князь.
— И будьте осторожны! — крикнул Навроцкий, когда автомобиль уже тронулся.
Не разобрав его слов из-за шума мотора, Маевский обернулся и с какой-то то ли удалью, то ли отчаянностью в жесте махнул ему рукой.
2
Багаж и провизия были уложены в автомобиль. Лотта сбегала в дом за какой-то забытой вещицей, и они тронулись в путь. Путешествию благоприятствовала безветренная, нежаркая погода. Изредка Навроцкий останавливал автомобиль у моря, они выходили на берег и садились на песчаную дюну пить чай.
Перед вечером воздух нагрелся и словно застыл. Стало душно. Поникли, будто задремали, деревья. Смолкли и куда-то исчезли птицы, попрятались насекомые, спешил в укрытие запоздавший шмель. Всё замерло и затихло, точно в ожидании чего-то страшного и неотвратимого. И лишь мотор «Альфы», ровно и безмятежно урча в своём механическом неведении, верста за верстой приближал пассажиров к конечной цели их путешествия. К ночи, на подъезде к Борго, подул тягучий и липкий, как сгущёнка, ветер. Небо затянулось грузными, неопрятными тучами и наконец пролилось холодным оловянным дождём. Навроцкий выскочил из автомобиля, чтобы поднять верх, но механизм заклинило, верх не поднимался, и оставшийся путь им пришлось проделать под хлёстким, беспощадным ливнем. Удары грома сотрясали небо и землю, и казалось, весь мир вот-вот рассыплется на мелкие куски. Когда они, укрываясь багажом, подбегали к дому, яркая вспышка высветила их сгорбленные фигуры, и почти одновременно где-то поблизости раздался оглушительный треск, будто сказочный великан одним ударом расщепил сотню могучих дубов. Как только они вошли в дом, Лотта крепко прижалась к Навроцкому. Она была так напугана, что не могла говорить. Опасаясь за её здоровье, Навроцкий поспешил растопить камин. Переодевшись в сухое, они устроились у огня на небольшом диванчике и с наслаждением стали наблюдать, как языки пламени с жадностью поглощают волокнистые тела поленьев. В доме было прохладно и сыро, Лотта всё ещё слегка дрожала под пледом, но тепло от камина начинало успокаивать и согревать её. Навроцкому казалось, что вслед за ударами грома губы её шепчут какую-то молитву. Вспомнив о дядиных запасах, он отправился в погреб и вернулся с бутылкой рома и консервами. Вино и закуска сделали своё дело: Лотта перестала дрожать, щёки её порозовели, в глазах появился ровный, спокойный свет. Навроцкий чувствовал, как тепло от пищи и вина, медленно переливаясь из чрева в конечности, наполняет его сладостным умиротворением. Гроза, беспорядочно кружась над домом, над озером, над лесом, уходила неохотно, точно буян, не желающий покинуть трактир. Они сидели молча, прислушиваясь к громовым ударам и сухим, щёлкающим звукам в камине. Время от времени Навроцкий подбрасывал в огонь поленья и расталкивал их кочергой.
— Вот ведь штука… — сказал он задумчиво. — В прошлом году, когда я впервые приехал сюда, была такая же гроза с проливным дождём, и я точно так же промок до нитки. — Он помолчал и прибавил: — Впрочем, не всё было так же, как сейчас. Тогда я приехал совсем один, а сегодня вот, к счастью, с вами. Одному мне было бы теперь не очень радостно…
Он вдруг почувствовал, что голова Лотты упала к нему на плечо. Усталость с дороги и впечатления прошедшего дня, по-видимому, сморили её. Несколько минут он сидел неподвижно, чтобы не тревожить её сон, потом, осторожно высвободившись, подложил ей под голову подушку. В то мгновение, когда лицо его нечаянно приблизилось к её лицу, она открыла глаза. В полусне ей показалось, что Навроцкий хочет её поцеловать. Она улыбнулась так, будто давно ждала этого мгновения, подбородок её и губы потянулись к его губам, и он, немного смущённый этим квипрокво, встретил её приоткрытые уста радостным, нежным поцелуем. В глубине души он знал, что рано или поздно это должно было произойти, и теперь, когда случай помог ему убедиться в том, что его тайное желание не совсем несбыточно, он чувствовал себя так, будто после неизвестной продолжительной болезни, державшей в напряжении его организм, наступило внезапное выздоровление. Он был счастлив.
Одарив его поцелуем, Лотта снова заснула. Он постлал ей в спальне наверху, бережно отнёс её туда и, посидев у огня, пока догорали последние угли, устроил себе на полу место для сна. Ещё долго лежал он с сигаркой, наслаждаясь возможностью вытянуть ноги, теплом, тишиной, сознанием того, что там, наверху, спит она. И впервые его охватило то редкое блаженство, когда человеку хорошо несмотря ни на что: ни на причинённое ему зло, ни на преследующие его неудачи, ни даже на грозящую ему смерть…
3
Утром Лотта проснулась из-за шума где-то наверху: как будто кто-то бегал и возился на крыше. Она открыла окно и увидела застывшую в оцепенении виновницу своего пробуждения: из-под конька крыши на неё испуганно глядела белка. Лотта замерла, чтобы не спугнуть зверька, но белка вздрогнула, несколько раз щёлкнула диким гортанным звуком и, перебирая цепкими лапками по брёвнам, исчезла за краем стены. Лотта потянулась, набрала в лёгкие изрядную порцию свежего, прохладного воздуха, вспомнила вчерашний поцелуй и улыбнулась про себя: «Что это? Начало новой жизни?» Одевшись и старательно расчесав волосы, она спустилась вниз и встретилась на веранде с Навроцким, который только что вернулся с короткой прогулки. Пожелав ей доброго утра, он был сдержан и немногословен, но во взгляде его она заметила какую-то особую теплоту.
— Совсем забыл — вот… — сказал он, спохватившись, и протянул ей, точно цветок, какой-то серый продолговатый предмет.
— Что это?
— Это чёртов палец. Я нашёл его на берегу.
— Чёртов палец? — удивилась Лотта, поворачивая в руках поблёскивающую на солнце корявую трубочку.
— Да. Помните вчерашнюю грозу и этот страшный удар молнии, которая едва не убила нас? Чёртов палец — её продукт.
— Её продукт?! — ещё более удивилась Лотта. — Но каким же образом?
— О, на этот счёт существует даже легенда.
— Легенда? Расскажите!
— Что ж, извольте…
Они вышли на крыльцо, уселись на деревянных ступеньках на слабом утреннем припёке, и Навроцкий начал рассказывать:
«Известно, что Творец был разгневан на Адама и Еву, в особенности на Еву — жену нашего прародителя, и изгнал их из рая. Долго после этого не хотел он и слышать о людях, но вот прошло время, и решил он повторить опыт: сотворить женщину идеальной красоты, доброты и ума — не чету Еве.
Выбрал он для неё лучшее место в раю, посадил там чудесные растения, дающие самые питательные, небывалого вкуса плоды, устроил удивительные, ласкающие слух нежным журчаньем родники с прозрачной, как эфир, водой. Солнца, тени, лёгкого ветерка, тёплого дождя — всего там было довольно и в меру. И как только становилось жарко, облачко прикрывало солнце, веял приятный ветерок и брызгал мягкий, освежающий дождик. Когда же становилось прохладно, солнце вновь выглядывало из-за облачка, ветерок стихал и дождик прекращался. И все эти усовершенствования должны были услаждать задуманное им доныне невиданное творение.
Когда же всё было готово, довольный своей затеей Творец взялся за работу и трудился не шесть дней, которые ему понадобились, чтобы сотворить мир, а целых сорок дней и сорок ночей, пока наконец тяжкий труд его не увенчался успехом. На сорок первый день явилась миру женщина необычайной, поистине божественной красоты, идеальная и телом, и умом, и душой. Она была так прекрасна, что если бы её увидел смертный, то не в силах был бы отвести взора и, не двинувшись с места, умер бы от голода и жажды. Да и сам Творец так залюбовался ею, что ещё сорок дней и сорок ночей в умилении глядел из-за облачка на изумительный плод трудов своих, раздумывая о том, как же назвать ему столь совершенное существо. И не было ни одного имени, которое показалось бы ему достойным её красоты. Даже самые благозвучные, нежные имена представлялись ему грубыми и уродливыми, когда он примерял их к облику этого несравненного создания. И тогда подумал он о самой отдалённой во вселенной звезде. Звезда эта, Эо, излучала дивный свет и была так далека, так недостижима, что даже он, Творец, осматривая свои владения, не всегда успевал добраться до неё. И назвал он тогда сотворённое им чудо в честь той звезды — Эо. С великой печалью вспомнил он о том, что есть у него и другие дела, и как ни грустно было ему покидать Эо, того требовал долг. И он удалился.
Тем временем о чудесном деянии Творца прознал Чёрт. И не находил он себе места от любопытства и хотения увидеть всё собственными глазами. Ему не терпелось высмеять и осквернить сработанное Творцом, а потому задумал он во что бы то ни стало проникнуть к Эо. Улучив момент, нарушил он строгий запрет Творца и прокрался в рай. И как же он был поражён, когда, обыскав весь рай, в самом укромном месте нашёл сложенное из листьев гигантского папоротника скромное жилище Эо, когда увидел её саму во всей её божественной прелести! Ничего прекраснее и совершеннее он никогда не зрил. И стали душить его бесконечная зависть к Творцу и злоба от бессилия сотворить что-либо подобное. И начал он тогда помышлять о том, чтобы хоть в чём-то превзойти Творца. Но как ни металась его чёрная мысль, как ни кипела ядовитой желчью злотворная душа, измыслить он ничего не мог. И вдруг на звериной морде его зазмеилась улыбка: „Сколь же глуп Творец! Ведь если он сотворил женщину, то следовало бы ему подумать и о мужчине, ибо женщина без мужчины — бесполезный, неопылённый цветок“. И дерзкая мысль закралась ему в голову: „Если у Эо нет мужчины, то почему бы этим мужчиной не быть мне, Чёрту? От нашего соития может родиться на свет нечто доселе невиданное, непосильное даже для Творца: безупречное и прекрасное, как Эо; премудрое и коварное, как я; непостижимое и вечное, как вселенная; непревзойдённое и законченное, как ничто!“ И закружилась у него от этой мысли голова, и поднялась на спине шерсть от вожделения, от дикого желания овладеть Эо. Когда же Эо вышла на берег чу́дной, благодатной речки и склонилась над её хрустальными струями, любуясь на плавающих в них рыб, Чёрт, не в силах более сдерживать плотское возбуждение, подкрался к Эо и протянул к её лону гадкую когтистую лапу…
Но не знал Чёрт того, что Творец слишком дорожил Эо, чтобы оставить её без охранителей. Грозные, могучие молнии зорко следили с небес за всем, что делается вокруг его чудесного творения. И, как только чёртов палец потянулся к девственному лону Эо, одна из них в мгновение ока поразила его, превратив в стеклянный огарок. И невзвидел Чёрт белого света, взвыл от боли на всю вселенную. И, услыхав вопль его, явился Творец и сказал так:
— Тебе мало того, что я тебя терплю, так ты ещё посмел посягнуть на самое дорогое, что есть у меня! Отныне не будет тебе дороги в рай! Ступай к смертным и там, среди них, утоляй похоть свою, поелику, ведаю, без меры любодеен ты. Но знай: коль скоро одолеет тебя вожделение, приглянется тебе какая красавица, протянешь ты к ней свою безобразную лапу — вмиг молния сожжёт тебе перст, и возопишь ты от боли так, что по тверди прокатится гром!
И бродит с тех пор Чёрт среди людей, и помнит он о словах Творца, но так уж сластолюбив он, что даже страдание не может остановить его. И когда, охваченный похотью, тянет он лапу к какой-нибудь пригожей девице, беспощадная молния мгновенно срывается с небес и сжигает ему палец, и вопит он от боли так, что по всему небу грохочет гром. Но залижет Чёрт рану — и вырастет у него новый палец, и снова отправляется он на поиски красавиц, хоть малую толику напоминающих Эо. Но недосягаема для него Эо, не может он осквернить даже подобие её, ибо нет на всей планете женщины, подобной ей. Те же красавицы, коими, превозмогая дикую боль и адское мучение, всё же овладевает Чёрт, увы, обречены на погибель. Одни гибнут тут же, сгорая под ударом молнии вместе с чёртовым пальцем, другие кончаются в страшных мучениях, ибо растущее в них чёртово семя разрывает их плоть на куски».
Навроцкий кончил рассказ. На крыльце становилось жарко, но с озера очень кстати дохнул мягкий освежающий ветер, слегка взволновавший волосы Лотты.
— Значит, вчера, когда молния чуть не убила нас, Чёрт протягивал свою ужасную лапу ко мне? — проговорила она в задумчивости.
— Это значит, что вы самая красивая девушка на земле, — улыбнулся Навроцкий.
— Но, увы, не во вселенной… Ведь там самая красивая — Эо?
— Что ж, быть второй после любимицы Творца… Можно ли мечтать о лучшем жребии?
— А если серьезно? Что это за чёртов палец такой?
— Ну, если верить науке, это сплавленные молнией песчинки — кристаллы кварца. А температура плавления кварца около тысячи трёхсот градусов Реомюра. Молния, как видите, чертовски горяча.
— Чертовски… Как интересно! И жутко… Можно, я сохраню его на память?
— Сделайте одолжение, он ваш. Говорят, он приносит удачу…
— Удачу? Как мило! Это именно то, чего всегда недостаёт…
Тщательно осмотрев чёртов палец и спрятав его в дорожный чемоданчик, Лотта с энтузиазмом занялась приготовлением завтрака из привезённой ими провизии. Навроцкий, обследуя дом и прилегающую к нему территорию, слышал, как из окна кухни доносилось её пение на чужом ему языке. Между тем он не без удовольствия убедился в том, что всё было в порядке и на своих местах: лодка лежала перевёрнутой на берегу, в дровяном сарае стоял штабель напиленных поленьев, в бане благоухало особым банным духом, несколько берёзовых веников висели в предбаннике на стене. Пётр Алексеевич, которому Навроцкий позволил пользоваться дачей, когда тот пожелает, добросовестно за ней присматривал, и лишь двор успел немного зарасти со времени последнего приезда сюда полковника. Навроцкий нашёл в сарае косу и принялся методично скашивать траву вокруг дома, иногда останавливаясь и прислушиваясь к пению Лотты. Через полчаса она выглянула в окно и позвала его завтракать.
После завтрака они перевернули лодку, под которой в изобилии ползали напугавшие Лотту уховёртки, столкнули её в воду и поехали кататься по озеру. На том самом месте, где год назад он впервые увидел Лотту, Навроцкий перестал грести, поднял над водой вёсла и припомнил подробности прошлогоднего происшествия. «Потребовался почти год, чтобы она переместилась с того берега в мою лодку, а ведь здесь и тридцати саженей не будет», — подумал он, невольно улыбнувшись. Ему захотелось немедленно признаться ей во всём, но он не отважился, опасаясь, что это может смутить их обоих. Лотта же заметила и то, как он всматривался в берег, будто что-то вспоминая, и то, как затем усмехнулся своим мыслям.
— Я здесь рисовала в прошлом году, — кивнула она в ту сторону, куда он смотрел. — Вон там. — Она направила на него пристальный взгляд, но тут же закрыла глаза и подставила лицо солнцу.
Навроцкий почувствовал, как под этим взглядом щёки его потеплели, может быть, даже покраснели, и был благодарен ей за то, что она закрыла глаза. Лодка, словно дирижабль, плавно скользила среди дрейфующих вокруг неё облачков, мерно поскрипывали уключины, ритмично будоражили зеркальную гладь вёсла, и ему хотелось насладиться каждым мгновением этого волшебного парения. С жадностью вглядываясь в светлое лицо Лотты, будто вобравшее в себя в эту минуту безмятежность и красоту окружающего их озёрного мира, он думал о том, что переживает лучшие минуты жизни.
— А вы и вправду очень красивы, — сказал он тихо, почта шёпотом.
— Это не важно, — отозвалась Лотта, не открывая глаз.
— Не важно? Отчего же?
— Одни люди рождаются некрасивыми, другие — красивыми, и в этой случайности нет ни вины их, ни заслуги. В человеке важны его душевные качества, его стремление к внутреннему совершенству, а не внешние черты. Если человек подавляет в себе всё, что есть в нём низменного, развивает возвышенное, лучшее, тогда он и красив.
— Это так… А всё ж таки я не могу не любоваться вашим лицом.
— Любуйтесь, пожалуй, — повела плечами Лотта. — Но прошу вас, не называйте меня красивой. Я этого не люблю. Обещаете?
— Обещаю.
Она открыла глаза.
— У нас здесь поблизости была маленькая дачка. Мы провели на ней почта всё прошлое лето, но осенью мама её продала, — сказала она, сменив тему разговора. — Помните, мы встретили вас по дороге сюда и подвезли до поворота?
— Помню.
Она снова закрыла глаза.
— Здесь так хорошо и покойно…
— Не могу взять в толк… — сказал Навроцкий.
— Что?
— Я ведь мог продать эту дачу, когда мне нужны были деньги, а мне и в голову это не пришло. Я просто забыл о ней.
— Хорошо, что это не пришло вам в голову!
— Да, хорошо… — Он положил вёсла в лодку и растянулся в ней во весь рост.
Так, глядя в небо и слушая звуки леса, они и проблаженствовали в лодке почти до самого обеда, а после устроили маленький пикник на полянке перед домом. Лотта сварила кофе и постлала на траве скатерть. Они пили кофе и смотрели на озеро, на ныряющих за добычей чомг, на волнующийся камыш, на блики, играющие на поверхности воды, а потом долго лежали и молча взирали на небо. И вдруг прямо у них над головами — всего саженях в трёх, не более, — точно два белых ангела, пролетела пара лебедей. Две крупные птицы, вытянув лапы и шеи, расправив мощные крылья, казались огромными фантастическими фигурами. Полёт их сопровождался тяжёлым, размеренным уханьем вспарывающих воздушную толщу крыльев, и звук этот усиливал впечатление необычности, грандиозности происходящего. Изумлённые этим зрелищем Навроцкий и Лотта вскочили и провожали лебедей глазами, пока те не скрылись за лесом.
— Потрясающе! — воскликнул Навроцкий. — Я никогда не видел ничего подобного.
— И я тоже. Я должна это нарисовать!
Они снова легли в траву, но долго не могли успокоиться.
— Такое можно увидеть только раз в жизни, — сказала Лотта.
— Пожалуй, ещё реже.
— Да, пожалуй… Если бы мы сюда не приехали, мы, верно, не увидели бы этого никогда… И если бы не лежали сейчас на этом месте… Помните, как у Бальмонта: «И над озером пение лебедя белого, точно сердца несмелого жалобный стон»?
Она закрыла глаза.
— Твоё письмо действительно спасло мне жизнь, — вдруг сказал Навроцкий, не замечая, что перешёл на «ты».
— Как же это случилось? — спросила она мягко.
И он рассказал ей о том, как в роковой, решающий момент заметил её письмо у себя на письменном столе. Она выслушала его внимательно, не перебивая, продолжая лежать с закрытыми глазами, лишь уголки её губ чему-то улыбались.
— Знаешь, — сказала она немного погодя, — один из моих предков сражался в Испании, в армии Наполеона, и привёз оттуда жену-испанку. До моей матери все женщины в нашем роду были черноволосыми.
— Стало быть, ты чуточку испанка?
Навроцкий смотрел на её волосы, вобравшие в себя солнечный свет, словно тончайшие, прозрачные струйки родниковой воды, худые плечи с по-девичьи трогательно выдающимися ключицами, юное светлое лицо, весело подрумяненное на щеках загаром, небольшие груди, молодо и пружинисто, точно цветы подсолнуха, обратившиеся к солнцу, узенькую талию, плавно переходящую в созданные для любви полусферы бёдер, и тихое, благоговейное восхищение этой нетронутой красотой, прельстительной, влекущей, внезапно сменилось в нём томительным, нестерпимо острым чувством мужского восторга. Он медленно приблизился к ней и осторожно поцеловал в губы, на которых ещё оставались запах кофе и сладость пирожного. Она лишь на мгновение приподняла веки, обрамлённые вздрагивающими тёмными ресницами, и, зажмурив глаза, робко и неумело обняла его. Ещё через минуту, уступая его порыву, она чуть приоткрыла влажную, ароматную мякоть горячих от солнца губ, и неясное, не знакомое ей чувство, пугающее и сладостное, пронизывающее до боли и восторга, охватило её затрепетавшее существо. И когда поцелуи его начали обжигать кожу, когда она почувствовала, что уже не властна над своими губами, лицом, телом, когда нечто парализующее волю, страшное, роковое подхватило её, как ураган, и понесло в какую-то таящую опасность terra incognita, — в висках у неё вдруг отчётливо и властно зазвенело, словно чья-то стерегущая рука ударила в колокол: «Не сейчас! Не сейчас! Не сейчас!» Но поднявшийся в ней вихрь стеснил дыхание, лишил её, точно инквизитор, языка и речи, вырвал с корнями голосовые связки. Ей казалось, что ещё мгновение — и этот вихрь высушит в ней остатки сознания. Лишь из какой-то неведомой глубины разум робко, но настойчиво твердил ей, что уж коли сплетена она из живой ткани, коли проснулась в ней дремавшая ранее чувственность, надобно обуздать её, научиться управлять ею. Иначе как жить? Как быть человеком? И когда в результате этой внутренней борьбы губы её слабо прошептали: «Нет, не сейчас…», когда она всё ещё не знала, что случится с ней через минуту, за домом, со стороны крыльца, послышались шаги и стук в дверь.
4
— Вижу, стоит автомобиль у тропки… — говорил Пётр Алексеевич подошедшему к крыльцу Навроцкому. — Ну, думаю, никак князь пожаловал. А я так… на пару часиков заехал… проверить, всё ли здесь чин чином.
Навроцкий предложил полковнику немного поудить, на что тот охотно согласился. Захватив удочки, они отправились на берег. Уже через четверть часа в ведре у них плескалось несколько крупных краснопёрок, из которых Лотта тут же приготовила уху. Навроцкий принёс из погреба вина — и обед был готов.
— Выхожу в отставку, — говорил Пётр Алексеевич за столом. — Останусь жить здесь, в Финляндии… Привык, знаете ли… Да и ехать некуда, семьи у меня нет. Жена давно умерла, а сын в японскую войну погиб, царство им небесное. — Он перекрестился.
— А в Петербурге у вас есть кто-нибудь? — спросил Навроцкий.
— Родственников нет, а есть старый приятель Платон Фомич Милосердое. Мы с ним ещё в Малороссии вместе послужили. Исправляет он в Питере должность судебного следователя и, надо сказать, очень благополучно… уважаемый человек…
— И часто вы бываете в Петербурге?
— Нет, не часто. Не люблю я этой столичной суеты, привык к гарнизонной жизни, к Финляндии, к тишине…
Пётр Алексеевич время от времени с заметным любопытством поглядывал на Лотту и, когда она вышла за чем-то в кухню, сказал:
— А красивая у вас панночка. И кем же она вам приходится?
— Невестой, — не сразу найдясь что ответить, выпалил Навроцкий. — Ну, во всяком случае собираюсь сделать ей предложение, — поправился он.
— Добре, добре, — закивал головой полковник. — Дело это хорошее, да и девушка, видно, славная. А вам, князь, уже пора жениться-то. Пора…
В комнату вошла Лотта, и они замолчали.
— А что же это мы про вашего дядю забыли? — сказал чуть погодя полковник. — Нехорошо. Надо за него выпить. Сидим тут в его доме…
— Вы правы, Пётр Алексеевич. И между прочим, пьём его вино…
Они выпили за покойного дядю, а после обеда, немного поболтав с полковником за чаем, Навроцкий повёз его в Борго. Лотта вызвалась ехать с ними и, после того как они попрощались с Петром Алексеевичем, попросила князя отвезти её к родному дому, где уже почти полгода как не бывала. Пока она ходила в дом и говорила несколько минут с жильцами, Навроцкий терпеливо шагал с сигарой вокруг автомобиля и время от времени постукивал ботинком по покрышкам. Затем они навестили аптекаршу, у которой Лотта задержалась несколько дольше, и наконец поехали в кофейню, где познакомились почти год назад. Здесь Навроцкий, под действием нахлынувших на него воспоминаний, собрался с духом и рассказал, при каких обстоятельствах увидел её впервые на озере и как был сконфужен и в то же время обрадован, встретив её в тот же день в этой кофейне. Выслушав признание князя с лёгкой краской на лице и с минуту помолчав, Лотта вдруг негромко рассмеялась, и он снова увидел чудные, давно им примеченные ямочки на её щеках.
Когда они выходили из кофейни, к ним подошёл невысокий, но, судя по проницательному взгляду и раскованной походке, очень уверенный в себе молодой человек. Он приподнял белый студенческий картуз и заговорил с Лоттой по-шведски. Навроцкий перешёл улицу, сел в автомобиль и, закурив сигару, с интересом наблюдал, как они о чём-то оживлённо беседуют, изредка поглядывая в его сторону. Ему казалось, что говорят о нём. Вскоре молодой человек взял Лотту за руку и, видимо, начал в чём-то убеждать. Навроцкий чувствовал, как в нём нарастает какое-то раздражение, начал искать ему объяснение и наконец понял, что это не что иное, как ревность.
Лотта вернулась с виду чем-то немного раздосадованная, но быстро пришла в прежнее благодушное настроение.
— Это друг детства, — объяснила она, хотя Навроцкий ни о чём её не спрашивал. — Мы жили когда-то по соседству.
Она взяла его под руку, слегка прижалась к его плечу, будто сидели они не в автомобиле, а на скамье в парке слушали соловьёв, и, взглянув на него как-то особенно ласково, поцеловала в щёку.
5
Две недели, проведённые на даче под Борго, пролетели для Навроцкого и Лотты незаметно. Рыбалка, чтение, прогулки пешком и на лодке, задушевные разговоры — вот что всё это время занимало наших героев. К концу второй недели Навроцкий начал думать, что на земле всё-таки есть рай, и этот рай находится не где-нибудь, а здесь, на его даче вблизи Борго. «Если счастье возможно, то что же это, коли не оно?» — часто приходило ему в голову. Но нужно было возвращаться: его мог разыскивать Маевский. После нескольких откладываний день отъезда был наконец выбран. Набрав в лесу полную корзину сладких ягод черники и гонобобеля, наловив в озере рыбы, они отправились в обратный путь.
— Так хорошо, как здесь, там, в Осиной роще, уже не будет, — вздохнула с грустью Лотта, когда они садились в автомобиль. — Место покойнее и тише трудно себе представить.
Навроцкий чувствовал то же самое. Ему вдруг припомнился господин Кутин, с которым ему довелось беседовать в петербургском поезде, когда он возвращался из Финляндии в прошлый раз.
— Да, ты права… Вот только почему-то здесь, в Финляндии, много террористов и революционеров прячется. Им, верно, тоже хорошо и покойно здесь, — пошутил он.
— А мы, увы, не террористы, — подхватила Лотта его шутку, — нам пора возвращаться.
— Да. Но почему бы нам не приехать сюда в другой раз?
— И то правда. Почему бы не приехать сюда ещё?..
Выехав рано утром, к вечеру они были уже в Осиной роще. Проезжая через Левашово, Навроцкий зашёл на вокзал и телефонировал Маевскому, но отставного поручика, как обычно, не оказалось дома…