1
Маевский то появлялся в своей квартире на Каменноостровском проспекте, то вдруг снова куда-то исчезал, не утруждая себя ни послать телеграмму, ни оставить записку Навроцкому. Предприняв несколько безуспешных попыток застать поручика дома, чтобы наконец объясниться, Навроцкий решил наведываться в Петербург как можно чаще. Кроме вынужденной охоты за Маевским ему необходимо было привести в порядок свои биржевые дела. При удобном случае он решил и вовсе избавиться от бумаг следить за колебаниями курсов и извлекать прибыль из спекуляций казалось ему теперь занятием тягостным и пустым. Он вспоминал рассказ матери о том, как в 1869 году дед его, отец Николая Евграфовича, в результате биржевого краха потерял почти всё своё состояние. Немало горя пришлось пережить тогда семье Навроцких. Да и собственная неудачная попытка вложить капитал в железнодорожную ветку заставила его пересмотреть отношение не только к игре на бирже, но и к риску в делах вообще После исчезновения Шнайдера ему пришлось самому входить в мелкие подробности этих дел, и мало-помалу он начал понимать, что это не его стихия. Ему хотелось выйти из игры без новых потерь, но сделать это оказалось не так-то просто, необходимо было терпение. Он начал думать об имениях матери не только как о чём-то более надёжном, но и как о приложении сил, в большей мере созвучном его естеству. Рано или поздно придётся этими имениями заняться и, чтобы толково распорядиться огромным хозяйством, необходимо будет оставить другие дела. То ли был это замогильный клич предков-помещиков, то ли городская жизнь с её сутолокой и шумом вдруг опостылела ему, но он всё чаще стал задумываться о том, чтобы навсегда поселиться в деревне и, наладив по-своему хозяйство, с головой уйти в мир любимых книг, отдать тихие вечера философии, литературе, искусству. Возможно, такому умонастроению способствовало время, проведённое на даче в Борго, где скромное очарование природы умиротворило его душу, где он вдруг обнаружил, что уединение отнюдь не навевает на него скуку, а, напротив, учит слушать и понимать себя, помогает освободиться от ложных ценностей, цепко удерживающих жителя города. Ему хотелось, как в детстве и юности, бродить по лугам и лесам, дышать пряным полевым воздухом, видеть перед собой широкий горизонт, не скрытый от взора непроницаемой надменностью домов-громадин. И это желание побуждало мысль его трудиться над тем, как всё это устроить, как наладить жизнь так, чтобы она не превращалась в клубок противоречий, не терзала вечным душевным разладом. Эта подготовительная работа, призванная установить новые вехи на его жизненном пути, шла в нём непрерывно, делала его несколько рассеянным и невнимательным к происходящему вокруг. Занятый размышлениями над важными для него вопросами, он порой не придавал значения тем или иным мелочам, которые, несмотря на кажущуюся их ничтожность, таили в себе скрытую опасность и способны были незаметно, исподволь влиять на его судьбу.
На Морскую к Навроцкому начал часто захаживать Кормилин, широкая натура которого после дружеской беседы, коньяка и сигары требовала некой кульминации. Суть этой кульминации обыкновенно заключалась в том, что Навроцкий, вместо того чтобы вернуться в Осиную рощу, отправлялся провожать старого приятеля домой, но каким-то трудно объяснимым образом каждый раз оказывался вместе с ним в одном из петербургских ресторанов. Душа Кормилина, казалось бы, знавшего ответы на все вопросы, на поверку оказалась нежной и чувствительной и подчас балансировала на опасном краю, рискуя потерять равновесие. Это противоречие сначала озадачивало Навроцкого, но постепенно он так к нему привык, что научился отличать в риторике товарища злаки от плевел. Он догадывался, что за циничными поучениями Кормилина скрывается какая-то жизненная неудача, но природа этой неудачи оставалась ему неизвестной: в тайны души своей Дмитрий Никитич никого не посвящал. Поскольку же самые большие огорчения мужчине часто доставляет женщина, Навроцкий предположил, что именно в женщине и следует искать причину душевных борений и цинизма, так легко сменяющих друг друга в его приятеле. Каждый раз, когда за бокалом вина Кормилин устремлял на него мутноватый, исполненный тоски взгляд, Навроцкому казалось, что ещё минута — и он услышит сентиментально-слезливую исповедь. Но в глазах Дмитрия Никитича вдруг промелькивало какое-то сомнение, взор его прояснялся, загорался лихой искоркой, и, подозвав официанта, он со словами: «Что-нибудь щемящее, батенька!» бросал на поднос купюру, которую человек тотчас услужливо относил в оркестр.
Однажды под такую щемящую душу музыку в сопровождении двух кавалеров и Любоньки Цветковой в ресторан вошла Анна Фёдоровна. О чём-то оживлённо споря, компания уселась за стол в противоположном конце залы. Увидав Навроцкого, Анна Федоровна едва приметно, но выразительно кивнула ему головой, и то ли от этого жеста, то ли ещё от чего у него внезапно заныло в груди, будто дала о себе знать старая, недолеченная когда-то болезнь. Ему вдруг стали противны и ресторан с его посетителями, и взрывы добродушного смеха за столами, и даже Кормилин, с флегматическим хладнокровием доедающий сдобренную сметаной тетёрку. Почувствовав, что пьянеет от вина, от разрывающего нутро романса, от взглядов, брошенных на него княжной, Навроцкий потянул приятеля на свежий воздух — в спасительный, отрезвляющий трамвайным звоном, мерно текущий в белесоватых сумерках Невского проспекта поток автомобилей, конных экипажей и фланёров…
2
Лотта грустила, когда, пробыв в Осиной роще день-два, Навроцкий снова уезжал в Петербург. Вынужденное одиночество тяготило её, но она старалась найти себе занятие, чтобы не скучать, и гнала прочь неприятные мысли.
Расспрашивать Навроцкого о причинах, побуждавших его подолгу оставаться в Петербурге, она считала себя не вправе и радостно встречала его всякий раз, когда он возвращался. Иногда он привозил ей какой-нибудь подарок букет цветов, астраханский арбуз, блок рисовальной бумаги, миндальное мыльное тесто на берёзовом соке или кипу журналов: «Вестник моды», «Женское дело», «Аполлон»… На первый взгляд казалось, что их дачная жизнь течёт ровно и безмятежно, как широкая русская река, но в те немногие часы, что Навроцкий проводил с ней, Лотта всё чаще замечала его рассеянный взгляд, по едва уловимым признакам угадывала, что целует он её по привычке, без прежнего чувства, и сердце её наполнялось беспокойной тоской. Каждый раз, когда Навроцкого по нескольку дней кряду не было на даче, на ум ей приходили мысли одна печальнее другой. Она делала усилия, чтобы отвлечь себя, забыться, но тщетно: погрузившись в чтение, она не понимала смысла прочитанного, взявшись за рисование, не могла сосредоточиться на рисунке. Подчас она ловила себя на том, что рисует какими-то автоматичными движениями, как будто кисть сама, без её участия, выбирает краску и направление мазка. Появлявшиеся в такие минуты на бумаге рисунки удивляли её своей неожиданностью.
Вернувшись однажды из Петербурга, Навроцкий застал Лотту на веранде. Она сидела перед пришпиленной к картону акварелью, руки её покоились на коленях, взгляд был задумчив. Заметив князя, она встала, как-то странно улыбнулась и, не проронив ни слова, сошла в сад. Взглянув на лист с рисунком, Навроцкий обомлел. На картине была изображена стая голубей, и только. Но какая это была стая! Птицы занимали всё пространство листа и выглядели более чем необычно. Своими позами они напоминали собак, рвущихся в порыве бешенства с цепей. Огромные их глаза горели злобой, хищные зубатые клювы изрыгали чёрную кровь. Некоторые из птиц были мертвы и лежали лапками кверху, их живые сородичи выклёвывали им глаза. Другие были обезглавлены, их головы валялись в кровавых лужицах. Навроцкий почувствовал подступающую к горлу волну тошноты и брезгливо отвернулся. Удивлённый странным поведением Лотты, поражённый этой чудовищной картиной, он в нерешительности просидел несколько минут на веранде, затем отшпилил лист и спустился в сад. Лотта полулежала в гамаке с книгой в руках, но не читала.
— Что это? — мягко спросил он, развернув лист.
Она поднялась с гамака и, ничего не отвечая, медленно пошла по дорожке сада. Он последовал за ней.
— Я давно должна была признаться тебе в этом… Помнишь нашу поездку в Осиную рощу весной? Помнишь, как я испугалась птиц, которые сидели на дороге?
— Да, помню…
— Так вот, я боюсь голубей. Это болезнь, и я не знаю, как с ней справиться.
— Ты боишься голубей? — удивился Навроцкий.
— Да, я не переношу их.
— Зачем же ты их рисуешь?
— Затем, что боюсь.
Жалобно взглянув на князя, она упала к нему на грудь, глаза её наполнились слезами.
— Феликс, я их очень боюсь! Понимаешь? Очень! Я их ненавижу!
— Да отчего же их бояться? — не переставал удивляться Навроцкий.
Она вдруг отстранила его, бросилась по дорожке сада к даче и взбежала к себе наверх.
Немного помедлив, Навроцкий вернулся в дом. Там он ещё раз взглянул на картину, поморщился и спрятал её за шкаф. Сверху до него донеслись приглушённые всхлипывания. Он поднялся по лестнице в комнату Лотты и увидел её лежащей в постели лицом к стене, плечи её слегка вздрагивали. Он осторожно поцеловал её в голову, с минуту посидел возле неё на кровати и, ни о чём не спрашивая, спустился к себе.
На другой день утром, когда Лотта сошла вниз, Навроцкого уже не было, но к обеду он вернулся. Выглядел он загадочно. В руках у него Лотта заметила перевязанный тесёмкой свёрток, который он тут же вручил ей. Под обёрткой оказалась коробка с надписью:
— «Кодак»! — воскликнула Лотта, бросаясь ему на шею. — Спасибо! Спасибо! Спасибо!
После каждого «спасибо» она целовала Навроцкого в щёку, весело заглядывая ему в глаза, и наконец одарила долгим и пылким поцелуем в губы.
— Но ведь я тогда не угадала, — сказала она, вспомнив об его условии.
— Что ж, это подарок на день ангела.
— Но у лютеран не бывает дней ангела, потому что у них нет святых. У нас есть только скучные календарные namnsdagar[24], но на них не дарят подарков. И потом, такой день у меня уже был в мае.
— Вот как? Сочувствую. Что ж, тогда это запоздавший подарок на день рождения. Лучше поздно, чем никогда! Надеюсь, у лютеран бывают дни рождения?..
Несколько дней спустя, ожидая возвращения Навроцкого из Петербурга, Лотта увидела, что из его автомобиля, подъезжающего к даче, торчит громоздкий, накрытый брезентом предмет. Когда же Навроцкий, откинув брезент, не без труда выгрузил «предмет» из «Альфы», им оказались два сверкающих лаком и хромом велосипеда на мягких резиновых шинах.
— Это прибавление к фотографической камере, — сказал Навроцкий. — Чтобы ты не скучала, когда меня нет дома… Теперь можно ездить на велосипеде по окрестностям и делать фотографические снимки.
Лотта обрадовалась и от души поблагодарила Навроцкого, но почему-то при этом с грустью вздохнула и пожала плечами. Ему даже показалось, что в глазах её промелькнул упрёк.
На следующий день, пообещав вернуться к вечеру, Навроцкий снова уехал в Петербург, а Лотта занялась изучением руководства к фотографической камере. После обеда, захватив с собой «Кодак», она отправилась на велосипедную прогулку. Наслаждаясь катанием, подыскивая подходящие для съёмки объекты и постигая на практике азы фотографии, она не заметила, как пролетело время. Возвращаясь на дачу поздно вечером, когда тени от деревьев и телеграфных столбов приобрели соответствующую времени суток несоразмерность, а лес пронизали почти горизонтальные лучи солнечного света латунного, предзакатного отлива, она была уверена, что Навроцкий вернулся и ждёт её дома. Не застав его, она приготовила самовар, накрыла стол к чаю и устроилась с книгой у окна. Через стекло на страницы падал слабеющий, приобретший медный оттенок свет. И когда в комнату медленно вползла темнота и в одно из окон с праздным любопытством заглянула рогатая рожица полумесяца, она закрыла книгу и, сев за пианино, заиграла что-то грустное, лунно-печальное. Ей хотелось дождаться и расцеловать Навроцкого, рассказать, как замечательно провела она этот чудесный день, как признательна ему за велосипед и фотографическую камеру, каким восхитительным образом, благодаря этим двум вещам, изменилась теперь её жизнь… Но Навроцкий не вернулся ни в этот вечер, ни на другой день, ни на следующий.
3
Лотта, конечно, догадывалась, что в Петербурге Навроцкого могли задержать дела, но какое-то неясное беспокойство росло в ней с каждым часом, обволакивалось, как снежный ком, всё новыми слоями сомнений. На четвёртый день, не имея более сил ждать, она отправилась на велосипеде в Левашово, чтобы телефонировать Навроцкому на Морскую. Трубку снял Афанасий. Расспросив, кто она такая, он сбивчиво и заикаясь, будто был под хмельком, доложил ей, что князь куда-то ушёл и неизвестно когда появится.
Тяжёлое, хмурое небо нависло над ведущей через скучные торфяники дорогой, когда она спешила назад, и, как только дорога стала лениво взбираться на холмы Осиной рощи, первые капли дождя ударили ей в лицо. Добравшись до дачи, она зашла в комнаты Навроцкого, села за пианино и взяла несколько нот. Грустные мысли мешали ей сосредоточиться на музыке, игра не ладилась. За окном лил дождь, ветер сбивал с деревьев утомлённые, уставшие сопротивляться неминуемой гибели листья. Она заметила на столе недокуренную Навроцким сигарку, закурила её, делая короткие, неглубокие затяжки, потом подошла к окну и прислонилась лбом к холодному стеклу. И в ту же минуту у дома остановился автомобиль с поднятым верхом. Она выбежала на крыльцо и увидела, что Навроцкий приехал не один. Рядом с ним сидел Блинов, а на заднем сиденье — ещё три человека: крупный мужчина одних с князем лет и две девицы в модных шляпках.
— Здравствуй, дорогая! — крикнул весело Навроцкий, соскакивая со ступеньки авто.
Голос его показался Лотте каким-то странным. Вскоре она заметила, что вся компания была навеселе.
— Здравствуйте, милочка! — сказала фамильярно одна из девиц, взбегая под доведём на крыльцо и протягивая ей руку. — Я Зина.
— Роза, — представилась другая девица, сделав небрежный книксен.
— Вот, прошу любить и жаловать, — сказал Навроцкий, представляя Лотте незнакомого ей мужчину. — Это мой университетский товарищ Дмитрий Никитич Кормилин. Ну, а с господином Блиновым ты уже знакома.
Блинов приподнял фуражку и молча прошёл в дом. Навроцкий попросил Лотту собрать что-нибудь на стол, и, когда она вернулась в столовую с подносом, на столе уже стояли привезённые гостями бутылки шампанского, шабли и мадеры. Вся компания дружно набросилась на еду и вино. Лотта лишь чуточку пригубила шабли. Из общего разговора она поняла, что Навроцкий и Кормилин случайно встретили Блинова в «Доминике», куда Дмитрий Никитич затащил князя отведать шнапса и шведского пунша, и так же случайно познакомились с Розой и Зиной, когда все вместе выходили из ресторана.
— А где же здесь озеро, князь? — спросил Блинов, когда все изрядно выпили и закусили.
— Здесь поблизости, господа, за парком.
— Недурно было бы взглянуть, — подмигнул штабс-капитану Кормилин.
— Да ведь дождь, — возразил Навроцкий. — И темнеет уже.
— Господа, а кто-нибудь из вас купался в дождь? — спросила Зина, со скучающим видом разглядывая прозрачную желтизну шабли в бокале.
— Какая замечательная идея! — оживилась Роза. — Идёмте купаться!
— Я эту мысль поддерживаю! — сказал Кормилин, покачиваясь.
— Господа, мы же все пьяны, — заметил Навроцкий. — И вода в озере уже холодная.
— Ничего, Феликс, не утонем, — снова зачем-то подмигнул Блинову Кормилин. — Вот барышня нас спасёт. — Он качнулся корпусом в сторону Лотты и, потеряв на мгновение равновесие, едва не упал. — А утонем — туда нам… туда нам и…
— Ну-ну! — одёрнул его Блинов. — Ты, Дмитрий Никитич, не того… не сгущай…
— Нет, я ничего… Я поддерживаю…
— Решено, господа! Идёмте! — закричали девицы.
Все поднялись из-за стола.
— Ну, князь, веди нас! — сказал Блинов, быстрым движением опорожнив рюмку мадеры.
Попытка Навроцкого образумить гостей ни к чему не привела. Лотта идти на озеро не хотела, но он всё же уговорил её: она была самой трезвой из них и хорошо плавала. Через несколько минут все стояли на берегу озера и в нерешительности смотрели на тёмную воду.
— Господа, а как же без купальных костюмов? — почесал затылок Блинов.
— А ну их! — махнул рукой Кормилин и, пугаясь в одежде, разделся догола и полез в воду.
— А ну их! А ну их! — закричали девицы, сбрасывая с себя блузы и юбки.
Блинов, а за ним и Навроцкий тоже разделись и полезли в озеро. Лотта с ужасом наблюдала, как они, пьяные, спотыкаясь, входили в воду. Ей очень хотелось уйти, но она боялась, как бы кто-нибудь из них и в самом деле не утонул. Больше всего опасалась она за Навроцкого, ведь у неё уже был случай убедиться в том, что плавает он не ахти как.
Зайдя в озеро по пояс, Блинов и Кормилин начали подхватывать визжащих девиц на руки и бросать в воду. Поднявшийся шум показался Лотте совсем неуместным здесь, в этом пристанище тишины. Поглядев с отвращением на возню в воде, она наконец не выдержала и вернулась на дачу. У себя в комнате она поставила в угол зонт и, не раздеваясь, легла на кровать.
Спустя полчаса у дома послышались громкие крики, смех и пение возвратившейся с озера компании. Навроцкий поднялся наверх и попросил Лотту приготовить им горячего чая.
— Ну не дуйся, — прошептал он ласково, опускаясь на колени возле кровати и пытаясь поцеловать её куда-то в шею.
Лотта никогда не видела его таким хмельным и не знала, как вести себя в подобных случаях. Она плавным движением уклонилась от поцелуя, но всё-таки встала с постели и спустилась к гостям.
— Мы с тобой, Феликс, разным аллюром по жизни бежим, — сказал, когда они вошли в столовую, несколько протрезвевший Кормилин, продолжая, по-видимому, какой-то ранее возникший между ними спор. — Находить наслаждение в уединении — это, брат, для избранных, а я человек простой. Мне шампанское, новодеревенских цыганок и вот этих смешливых барышень подавай.
Он кивнул в сторону девиц, и те, переглянувшись, прыснули со смеху.
— Если слишком быстро ешь, то не успеваешь насладиться пищей, прочувствовать её вкус, — парировал Навроцкий, присаживаясь за стол. — Тому, кто спешит жить и с жадностью берётся за всё подряд, не вкусить настоящей прелести этой жизни. Ему приходится проглатывать куски бытия не разжёвывая, а это, увы, чревато неприятными последствиями не только для организма, но и для личности.
— Ты вот, Феликс, всё философствуешь, уму-разуму нас учишь, а какой прок в твоей философии? Ты лучше посмотри, какая у Зины грудь, — вот тебе и вся философия! Зиночка, предъявите нам вашу божественную грудь!
Зина задорно блеснула аквамариновыми глазками, быстро расстегнула блузу и, сдвинув вниз грудодержатель, вытащила на всеобщее обозрение пышную белую грудь. Обе девицы снова прыснули.
— Ну как, штабс-капитан? Хороша грудь?
— Хороша, что и говорить! — крякнул Блинов, расправляя кончики усов.
— А твоё мнение, Феликс?
Бокал в руке Кормилина описывал в воздухе зигзагообразные линии и кренился, угрожая выплеснуть содержимое на скатерть. Навроцкий ничего не ответил.
— Эх, Феликс! Уходили, видно, сивку крутые горки. А помнишь, как весело нам было в студентах? Актрисы, субретки…
Лотта мягким, тихим движением поднялась из-за стола и вышла из комнаты.
— Ага… — понимающе кивнул головой Кормилин. — Барышня осерчали-с…
Компания примолкла.
— Господа, — прервал общее молчание Блинов, — не будем учинять афинскую ночь в этой скромной обители князя. Хозяйка вот сердится… Пора и честь знать.
Навроцкий поднялся наверх и постучал в комнату Лотты.
— Я уже сплю, — послышался из-за двери её голос.
— Не сердись. Покойной ночи! — сказал он и вернулся вниз.
Ночью, сквозь сон, Лотта слышала какой-то шум, а когда утром проснулась и спустилась в столовую, на даче уже никого не было. Неподалёку от дома, у кромки дороги, стоял чёрный автомобиль, в котором сидел какой-то мужчина и смотрел, как показалось Лотте, в её сторону, но разглядеть незнакомца она не смогла из-за полей шляпы, затенявших ему лицо. Она ушла в кухню, и когда спустя минуту-другую снова выглянула в окно, от автомобиля на дороге осталось лишь тёмное облачко из пыли и копоти.
Навроцкий вернулся из города рано, уже к обеду. В Петербурге он заехал на Садовую в магазин писчебумажных принадлежностей Рапопорта и купил там высшего сорта бумагу для акварелей. Вручая её Лотте, он в шутку сделал виноватый вид.
— Знает кот, чью котлету слопал, — улыбнулась Лотта.
— Знает кошка, чьё мясо съела, — поправил Навроцкий смеясь.
От него Лотта узнала, что ночью Блинов и Кормилин повздорили из-за Зины, которая делала авансы обоим. Оставаться всем вместе на даче было невозможно, и Навроцкому пришлось, урезонив мужчин, отвезти на рассвете всю компанию в Петербург.
День выдался ведренный, умеренно жаркий, без ветра. Казалось, лето незаметно подкралось в короткие предутренние часы и вернуло себе утраченную накануне территорию. До самого позднего вечера они были вместе: гуляли, купались, катались на велосипедах и фотографировались. Вечером Навроцкий сыграл на пианино несколько импровизаций, спокойных и светлых, как прошедший день, а Лотта слушала его и осторожными, неспешными мазками наносила водяные краски на лист подаренной им бумаги. Когда она уходила к себе, он взял её за руку и обещал не отлучаться в Петербург слишком часто и не оставаться там ночевать, и его обещания показались ей лучшим завершением этого чудесного дня.