1
С той поры как до неё дошла молва о дачной сожительнице Навроцкого, Анна Фёдоровна не находила себе места. Ей уже двадцать два года, пора и о замужестве подумать, и вот ведь совсем недавно, всего несколько месяцев назад Навроцкий делал ей предложение, а она его не приняла. Почему? Разве он не нравился ей? Разве она к нему ничего не чувствовала? Разве не оказались разговоры о его разорении преувеличением? Ведь известно, как богата его мать. И чем дальше шло время, чем больше слухов доходило до Анны Федоровны об увлечении Навроцкого «какой-то шведкой», тем более терзалась она. Теперь ей казалось, что она вовсе и не думала отвечать ему отказом, что хотела только удостовериться в его чувствах — зачем же было спешить? Душевные страдания, раз начавшись, не оставляли ее, и вот судьба приготовила ей ещё один удар: в концерте рядом с Навроцким она увидела Лёлю — свою институтскую товарку, давнюю rival et concurrent[25]. Так вот кто эта шведка! Как же тут не быть в претензии на судьбу? «Ну почему опять Лёля? — думала Анна Федоровна в отчаянии. — Почему именно она?» После сделанных себе упрёков, после приступов ревности, после бессонных ночей и пролитых слёз она задалась целью снова, любой ценой, заполучить Навроцкого. Все наставления старухи-колдуньи она с точностью выполнила, и не то чтобы она верила в эти заклинания, а так, на всякий случай. Сидеть сложа руки, дожидаясь их действия, она, разумеется, не желала. Чтобы встретиться с Навроцким, ей нужен был только предлог, и такой предлог нашёлся очень скоро. Через два дня после её омовения в баньке она получила от Маевского письмо, к которому была приложена записка для князя. Анна Фёдоровна не замедлила воспользоваться этим обстоятельством и телефонировала Навроцкому на Морскую, застав его в тот момент, когда он вернулся к себе от графини. Сообщив ему о письме кузена и услышав обещание быть у неё в самое ближайшее время, Анна Федоровна была удовлетворена. «Я сделала что могла — провидение позаботится об остальном», — думала она, опуская телефонную трубку…
Когда на другой день Навроцкий явился к Ветлугиным, ни самой Анны Федоровны, ни Софьи Григорьевны с мужем дома не оказалось.
— Княжна скоро будут, — сказала ему горничная.
Он остался дожидаться Анну Фёдоровну в гостиной и занялся разглядыванием фотографий в лежавшем на столе альбоме. С одного из снимков на него смотрела прелестная девочка с косой, в коротеньком платьице и кружевных панталончиках. Навроцкий узнал в ней княжну. На другой фотографии он нашёл её среди группы институток в форменных платьях с передниками и пелеринками Подле Анны Федоровны стояла Любонька Цветкова, которую Навроцкий узнал не без некоторого усилия воображения, так как Любовь Егоровна теперь не носила очков. На этой фотографии ему показалось знакомым ещё одно девичье лицо, но хорошо рассмотреть его он не успел: явилась княжна, и он захлопнул альбом.
Анна Федоровна, как только вошла в гостиную, поразила Навроцкого своей красотой. Она всегда отличалась утончённостью вкуса, одеваясь без броской роскоши, изысканно и несколько консервативно. Как и все аристократки, слегка отставая от моды и во всём соблюдая меру, она умела естественно и без усилий производить впечатление породистой и уверенной в себе молодой женщины. Но в этот день во всём облике Анны Федоровны было что-то особенное, лучезарное, феерическое. Какая-то загадочная решимость во взгляде и одновременно мягкая женственность в движениях превращали её в полубогиню.
Она пригласила Навроцкого в будуар и, когда они поднялись туда, сняла перчатки, вынула из ридикюля дамский золотой портсигарчик цилиндрической формы и, блеснув вправленными в его замок камнями, вытянула кончиками пальцев тоненькую душистую папироску.
— Вы курите? — удивился Навроцкий.
Он достал из кармана коробок и зажёг спичку. Анна Фёдоровна прикурила.
— Да, с некоторых пор…
Она слегка прищурила глаза, затянулась и осторожно вытолкнула языком тонкую струйку дама. Всё это она проделала с такой грацией, так по-женски мило, что Навроцкий почувствовал лёгкое головокружение. И когда она молча, не отрывая от него лучистого взгляда тёмных, чуть прикрытых бархатистыми ресницами глаз, передала ему послание Маевского, он лишь мельком взглянул на аккуратно слаженный лист бумаги с торопливо начертанным на нём именем адресата и машинально засунул его в карман.
— Феликс Николаевич, вы поступили дурно, — сказала после довольно продолжительного молчания Анна Фёдоровна, не переставая курить и глядя в упор на сбитого с толку Навроцкого. — Вы просили у меня руки, а сами… — она сделала недоуменное движение плечами и головой, — взяли да пропали… Вы не являлись в наш дом… Вы оставили меня… в странном, затруднительном положении… Что же я могла думать? Я не знала, как мне быть…
— Но ведь вы мне отказали, — растерянно проговорил Навроцкий.
— Ах, не оправдывайтесь, пожалуйста! — сказала Анна Федоровна с досадой.
Навроцкий хотел было возразить, но она подошла к нему вплотную, обдала его фимиамом духов, мгновенно вызвавших у него в голове целый вихрь реминисценций, потянулась к нему всем телом и, чуть опустив ресницы, медленно провела по его щеке вздрагивающими фалангами пальцев. И в тот же миг его обожгло воспоминание об их долгом, сумасшедшем поцелуе, о сладких, влажных губах Анны Фёдоровны, о частом биении её сердца у него под ладонью… Не отдавая себе отчёта, он прижал её к груди и стал целовать пылко, лихорадочно, с грубой, звериной ненасытностью… Анна Федоровна и не думала противиться, и лишь одно слово срывалось вместе с дыханием с её губ: глухое, протяжное: «Мой!»…
2
Покинув под утро спальню княжны, Навроцкий через чёрный ход вышел на пустынную, сумрачную улицу. В бледно-сиреневом свете электрических фонарей он увидел прижавшийся к тротуару автомобиль. Сидевший в нём господин как-то косо взглянул не него из-под полей сдвинутой на лоб шляпы и отвернулся. На миг Навроцкому почудилось что-то знакомое в фигуре этого человека, в блеснувшем из темноты взгляде, и в другой раз он, возможно, даже оглянулся бы, чтобы рассмотреть номер авто, но теперь ему было не до странных господ в автомобилях: в голове его, как в броуновском движении, суетились, сбивались в кучу, толкали одна другую беспорядочные мысли, и ни одна из них не могла вылиться в ясную, законченную форму. Ему хотелось поскорее добраться до дома, выпить чашку-другую кофе, выкурить сигару и спокойно всё обдумать или, напротив, не думать вовсе ни о чём.
Анна Федоровна прекрасно понимала мотив поспешного ухода Навроцкого, ей и самой не нужны были ни огласка, ни стремительно расползающиеся по Петербургу сплетни. Поцеловав его на прощанье и затворив за ним дверь, она почувствовала себя счастливой. Всё утро и весь день она была как никогда весела и едва могла удержаться, чтобы не начать строить радужные, неопределённые планы. Но уже перед вечером в сердце её начали закрадываться сомнения: вернётся ли к ней князь, не поступила ли она слишком опрометчиво, не навредила ли себе, вот так, в порыве страсти, отдавшись ему, не разумнее ли было сначала хорошенько разжечь в нём эту страсть, да так, чтобы она насквозь испепелила его, не оставила даже в самом укромном закоулке его души ни одного тлеющего уголька, способного разгореться для другой женщины? «Время ещё есть, — успокаивала она себя. — Ведь он уже почти мой…» Но беспокойство не оставляло её, и, чтобы развлечься, она сняла с рожка трубку телефона, назвала барышне номер и с томной грустью в голосе проговорила в неодушевлённое нутро аппарата:
— Алло! Серж, это вы? Что сегодня дают в Маринке?[26] — И, выслушав ответ, так же томно прибавила: — И, пожалуйста, привезите мне финский крэкер!
3
После ночи, проведенной у Анны Фёдоровны, Навроцкий целый день просидел у себя в квартире. Несколько раз звонил телефон, но он не двигался с места: говорить ему ни с кем не хотелось. Он то закуривал сигару, то тушил её, то брал в руки газету или журнал, то отбрасывал их в сторону, то садился за рояль, то, пробежав пальцами по клавишам, вскакивал и отходил от него. Картина случившегося в будуаре княжны неотступно стояла у него перед глазами и, точно играя с ним, то остро волновала воображение, то вгоняла в краску стыда. Попытки его рассеять эту картину, прогнать её прочь ни к чему не приводили. Приятное сознание одержанной мужской победы, отчасти владевшее им с утра, ощущение триумфа самца, насладившегося близостью не просто с хорошенькой самочкой, но с одним из прелестнейших экземпляров Евиного сословия, постепенно сменились тревогой, страхом потерять что-то важное, бесконечно ценное в себе Вытеснив из него все другие чувства, этот непонятный страх цепко схватил его за горло и душил с безжалостной медлительностью палача-садиста. По капризу ли, по злой ли прихоти судьбы случилось с ним то, что ещё полгода назад могло сделать его безмерно счастливым, но не радовало теперь, когда в двух десятках вёрст отсюда, в тихом загородном доме, его ждала другая женщина — женщина, которая любит и верит, без которой он уже не может жить и которую в одночасье предал?
Только к вечеру вспомнил он о записке Маевского. В ней Константин Казимирович настоятельно просил его никуда не отлучаться из Петербурга, так как намеревался очень скоро встретиться с ним и всё объяснить. В конце записки Маевский прибавлял, что вынужден пока скрываться, так как подозревает, что ему грозит опасность.
Подавленный, измученный переживаниями Навроцкий уже затемно сел в автомобиль и отравился в Осиную рощу.
4
Лотта так увлеклась чтением, что не слышала, как Маша несколько раз позвала её пить чай. И только кода девушка уже ушла домой, кода за окном давно стемнело, кода из тишины вырос звук мотора, кода он заглох где-то поблизости, кода по ступенькам крыльца застучали шаги Навроцкого и скрипнула входная дверь, только года она оторвалась от книги и поспешила вниз, чтобы вместе с ним напиться чаю и расспросить его о поездке к матери.
Увидев её светлое лицо, ясные, весёлые глаза, прочтя в них искреннюю радость его приезду, Навроцкий поспешил отвернуться. Не проронив почти ни слова, он выпил чашку чая из ещё не остывшего самовара и, сославшись на усталость, ушёл к себе.
Наступившая ночь далась ему нелегко: перемежаемые беспокойными минутами пробуждения сны проходили перед ним вереницей кошмаров. Утром он проснулся с головной болью, и, как только вспомнилось ему случившееся накануне, чувство жгучего стыда, точно холодным штыком, пронзило его с новой силой. Он долго лежал в постели, не решаясь подняться и выйти из комнаты. Ему казалось, что он ни за что не сможет посмотреть Лотте в глаза. Возможно, ему было бы легче, если бы он мог считать эту измену случайной, une affaire de canapé[27], но он не мог. Анна Фёдоровна занимала в его сердце своё, отведённое только ей, место, и лишить её этого места он был не в силах. Тем тяжелее было думать ему о Лотте и о любви их, чистой, до сих пор ничем не омраченной.
Он подошёл к окну и долго смотрел на Лотту, сидевшую в саду за мольбертом. Она глядела куда-то вдаль и изредка, точно вдруг вспоминая о своей работе, делала движения кистью. Он спустился в сад и приблизился к ней.
— Как сегодня тепло! — сказала она, не оборачиваясь, когда заслышала его шаги. — Смотри, как струится воздух над полем. Чувствуешь, как тёплый ветер прикасается к щекам? Лето прощается с нами. Это его последний поцелуй.
Навроцкий обнял её за плечи, и если бы она в этот момент обернулась, то увидела бы в его глазах слёзы.
— Знаешь, я не могу сейчас на тебе жениться… — сказал он тихо, поглаживая ладонью её волосы.
— Это не нужно. Я всё понимаю… Для меня это не важно… Главное, что мы вместе…
И ещё горше сделалось ему от этих её слов.
— Я был у матери… — вздохнул он тяжело. — Она лишит меня наследства, если я женюсь…
— На мне?
— Да.
— Ты мне дороже всех денег на свете, — сказала она, обернувшись к нему.
Он отвернулся, не выдержав её взгляда.
— Человеку ведь немногое нужно… Разве ты этого не знаешь?
— Да, знаю, но…
— Нет-нет, я всё понимаю… Неразумно терять то, что принадлежит тебе по праву, ведь так?
— Во всяком случае, всегда находятся люди, готовые ради денег стать несчастными, — не сразу ответил Навроцкий.
И вдруг оба они вскинули головы: там, в вышине, перечеркнув небо и непрерывно гогоча, куда-то на юго-запад летела стая гусей…
5
То, что случилось с ним в Петербурге, с каждым днём отгораживалось от него всё более плотной пеленой тумана, и Навроцкий мало-помалу обретал душевное равновесие. Если же нежелательные мысли начинали настойчиво стучаться в голову, он садился за пианино, погружался в музыку и забывался. За исключением этих всё более редких тревожных минут, ничто не омрачало его существования. Он понемногу укреплялся в мысли, что, несмотря на угрозы и сопротивление Екатерины Александровны, должен как можно скорее обвенчаться с Лоттой. Любовь этой девушки с каждым днём значила для него всё больше, затмевая собой не только возможную потерю наследства, но и все другие радости и печали жизни; да и не верилось ему в глубине души, что мать могла поступить с ним так бессердечно.
Несколько дней подряд Навроцкий не уезжал в Петербург, и всё это время они с Лоттой были с утра до вечера вместе. Стояла тёплая, сухая погода, и в эти благословенные и, по всей вероятности, последние деньки бабьего лета они старались как можно больше времени проводить на свежем воздухе, словно желая напоследок надышаться им впрок. Но неумолимое приближение осени, настоящей, холодной, дождливой, всё явственнее ощущалось в природе, отзываясь в душе каждого из них щемящей ноткой. Так же, как любая сулящая новые радости перемена часто внушает человеку и опасения, и боязнь изменить порядок вещей, так и мысль о необходимости переселения в город приятно возбуждала и в то же время пугала их. Однако ход событий, так или иначе влияющих на их жизнь, в скором времени стал определяться вовсе не листками календаря, не изменениями в природе, не предстоящим переездом и даже не собственной их волей…
6
По случаю окончания дачного сезона Леокадия Юльевна затеяла бал-маскарад. Получив от неё пригласительный билет, Навроцкий тут же бросил его в мусорную корзину: так далёк он был мыслями от всего, что намекало на светскую жизнь. Но почти одновременно с почтальоном, вручившим ему письмо графини, в Осиную рощу явился посыльный с запиской от Маевского, в которой тот просил князя непременно приехать на бал-маскарад. Константин Казимирович хотел сообщить Навроцкому нечто чрезвычайно важное и предупреждал, что разоблачит некую причастную к железнодорожной афере особу. Эта записка и решила вопрос, ехать ли ему на бал. Обвенчаться с Лоттой он надумал после бала.
За день до бала Навроцкий уехал в Петербург, чтобы приготовить маску (обязательное условие участия в маскараде) и другие принадлежности костюма. Тотчас за тем, как его автомобиль, оставив за собой завесу из дорожной пыли, покинул Осиную рощу, туда явился ещё один посыльный. Лотта была крайне удивлена, когда оказалось, что доставленное им послание адресовано лично ей. Писем она не ждала, своего летнего адреса никому не оставила — ни аптекарше, единственному человеку, с которым поддерживала связь в Борго, ни товаркам по институту, уже давно ей не писавшим. Какое-то нехорошее предчувствие всколыхнулось в ней, как только она сорвала синюю облатку с продолговатого конверта без обратного адреса. Внутри конверта она обнаружила отпечатанную на пишущей машинке короткую записку. Сердце у неё сильно забилось, когда она прочла:
Милейшая мадемуазель Янсон! Смею предположить, что Вам небезынтересно будет узнать, что персона, гостеприимством и, очевидно, особым расположением которой Вы пользуетесь и которая Вам, судя по всему, небезразлична, а именно князь Феликс Николаевич Навроцкий, находится в интимной связи с некою княжной. Доказательство тому Вы сможете, вероятно, наблюдать сами, если явитесь инкогнито, под маской, на бал-маскарад к графине Л. Ю. Дубновой.
Сторонний наблюдатель