Глава двадцать четвёртая
1
Выйдя в отставку, Пётр Алексеевич Тайцев первым делом отправился в Борго, чтобы провести несколько деньков на даче Навроцкого — поудить рыбу, попариться в баньке, подумать в тишине о дальнейшем житье-бытье. Он охотно пользовался любезным предложением князя навещать пустующую дачу и взял на себя труд присматривать за ней и поддерживать небольшое дачное хозяйство в исправном состоянии. Приезжая туда, он занимал в доме небольшую комнату внизу и почти всё время проводил на воздухе, развлекая себя рыбалкой и мелкими столярными поделками, а в ненастную погоду — чтением исторических и душеполезных романов. Вот и теперь, прибыв на место в благодушном расположении духа, Пётр Алексеевич по обыкновению тщательно осмотрел дом и двор — всё ли в порядке, всё ли на месте — и, натянув между двумя соснами гамак, устроился в нём, укрывшись шерстяным пледом. Потягиваясь от удовольствия, он принялся разбирать захваченную с собой для коротания досуга пачку петербургских газет, но предаться одному из приятнейших занятий — вздремнуть часок-другой в гамаке — ему так и не удалось: не прошло и получаса, как в одной из газет он наткнулся на статейку о деле Навроцкого. Пробежав её несколько раз, внимательно прочитав и перечитав, он в недоумении стал просматривать остальные газеты и везде находил одно и то же: «Загадочное исчезновение в Осиной роще», «Князь подозревается в убийстве своей любовницы», «Речная полиция выловила тело убитой», — кричали заголовки. Пётр Алексеевич бесконечное число раз вчитывался в жуткие строки и не мог поверить собственным глазам. Он то надевал, то снимал очки, бессознательно протирая их носовым платком, точно желал проверить, не в очках ли заключается причина недоразумения. «Навроцкий убил Лотту Янсон?! О, это невозможно! Это какая-то нелепица, абсурд!» — восклицал он вслух, обращаясь к какому-то невидимому оппоненту. Совершенно сбитый с толку, слезая с гамака, он от волнения чуть не упал. Для того чтобы как-то восстановить способность мыслить, он стал ходить по двору, подбирать с земли мелкие предметы и тотчас отбрасывать их в сторону за ненадобностью. И лишь только он понял, что всё, что написано в газетах, — не злая шутка, придуманная кем-то, чтобы испортить ему отдых, а имеет под собой какое-то пусть и невероятное, фантастическое, трижды нелепое, но всё же основание, он тут же решил, что его святейший долг, — даже если газеты не врут, если и вправду какое-то чудовищное стечение обстоятельств послужило причиной несчастья, — засвидетельствовать в суде, что лично он знает Феликса Николаевича только с самой лучшей стороны и может поручиться за его исключительную порядочность. Он вспомнил также о старом своём приятеле судебном следователе Платоне Фомиче Милосердове и не теряя времени начал собираться обратно в Гельсингфорс, чтобы оттуда первым же утренним поездом выехать в Петербург.
2
В Выборге Пётр Алексеевич вышел на минуту из поезда и купил свежую газету. Из неё он узнал, что во второй половине дня дело Навроцкого будет слушаться в окружном суде, и, как только локомотив, свистя и отдуваясь, зашёл в гавань Финляндского вокзала, поспешил в суд. Когда председатель суда, разъяснив присяжным их права и обязанности и упомянув о лежащей на них ответственности, привёл их к присяге, Пётр Алексеевич уже сидел с краю на последней скамье, переводя дыхание и протирая платком вспотевший лоб. Несмотря на громкие заголовки в газетах, публика в зале была немногочисленной и случайной, пришли, очевидно, лишь самые любопытные и те, кто нашёл здесь временное убежище от осенней непогоды. Увидав взятого под стражу Навроцкого, бледного, осунувшегося, Пётр Алексеевич поздоровался с ним кивком головы, и тот ответил ему усталой, печальной улыбкой, сквозь которую, как показалось полковнику, проглядывала спокойная уверенность, что всё это недоразумение скоро кончится. Пётр Алексеевич немного успокоился.
После оглашения обвинительного акта председатель спросил обвиняемого, считает ли тот себя виновным, на что получил отрицательный ответ. Изложение обстоятельств дела и зачтение материалов предварительного следствия товарищ прокурора, толстенький господинчик с курчавой, густой шевелюрой, закончил следующей речью:
— Господа судьи, господа присяжные заседатели! Преступление, которое мы сегодня здесь разбираем, поражает всякого честного человека своей безнравственностью. Разумеется, господа, любое преступление безнравственно, но здесь мы имеем типичный образчик падения нравов нашего времени! Господин Навроцкий, дворянин, князь, человек с университетским образованием, принадлежащий к лучшей части нашего общества, к его, так сказать, сливкам, соблазнив девицу Шарлотту Янсон, находился с ней в незаконном сожительстве, в котором грубая физическая страсть поругала всё святое, что связываем мы с институтом брака, освящённым церковью, и в конце концов привела к трагической, но, увы, закономерной развязке. Вот, господа, нравы нашего времени! Вот их падение! И если мы не остановим это падение сегодня, если не скажем эрозии общественной нравственности: «Довольно! Довольно!» (на втором «довольно» товарищ прокурора повысил голос и поднял кверху указательный палец), что мы будем иметь завтра? В каком обществе будут жить наши дети?
Уперев глаза в публику, товарищ прокурора на несколько секунд замер. Из задних рядов кто-то крикнул: «Верно!»
— Господа присяжные заседатели, — продолжал оратор, — позвольте мне ещё раз остановиться на мотиве данного преступления. Он очевиден: запутавшись в денежных делах, в биржевых спекуляциях, господин Навроцкий решил во что бы то ни стало исправить положение, и сделать это он мог — как ему, надо думать, это представлялось, — лишь вступив в брак с особой состоятельной. Что же мешало ему? Разумеется, господа, ревность его любовницы, угроза публичного скандала, который та могла учинить.
В голосе товарища прокурора послышались сиплые нотки. Ухватив пухлой, коротенькой ручкой графин и плеснув в стакан немного воды, он неловко его осушил.
— Итак, картина преступления ясна. Шарлотта Янсон, с которой обвиняемый проживал на даче в Осиной роще, из анонимного письма узнала, что господин Навроцкий изменяет ей. Через несколько дней, по возвращении обвиняемого из Петербурга на дачу, между ним и девицей Янсон произошла сцена ревности, закончившаяся ссорой. Обвиняемый выстрелил в девицу Янсон и смертельно ранил её, о чём свидетельствуют пятна крови на полу в её комнате, пуля, застрявшая в оконной раме, нагар в стволе принадлежащего обвиняемому револьвера «Веблей» и, наконец, сквозное пулевое ранение, найденное на теле убитой. Звук рокового выстрела слышали господа Бобровы, хозяева дачи, проживающие в доме по соседству. Совершив убийство, обвиняемый под покровом ночи погрузил труп своей жертвы в автомобиль, отвёз его в город, где и сбросил в Неву. Отчего же он не утопил убитую в ближайшем озере? Причина этому очевидна: озеро — то место, где труп искали бы в первую очередь, где дачники или рыболовы могли натолкнуться на него случайно. В Неве же он очутился бы среди тех многочисленных полуразложившихся утопленников, которых редко удаётся опознать. Но обвиняемому не повезло: мёртвое тело его жертвы было выловлено уже через сутки после совершения преступления. Отрицать, что это была Шарлотта Янсон, он, разумеется, не мог и в состоянии крайнего испуга и нервного потрясения сам же её и опознал. Итак, обвинение считает, что этих очевидных фактов достаточно для определения виновности господина Навроцкого и вынесения ему приговора, соответствующего тяжести им содеянного. Но я прошу вас обратить внимание ещё на одно обстоятельство. Преступление, о котором идёт речь, совершено не под действием аффекта, что часто имеет место в случаях подобного рода, а, вне всяких сомнений, намеренно, со злым умыслом, ибо — ещё раз повторяю — следствию доподлинно известно, что обвиняемый, потерпев крупную неудачу в коммерческом предприятии, домогался, дабы поправить дела, руки особы респектабельной и со значительным состоянием и любовница сделалась для него препятствием. Впрочем, мотивы этого преступления, хотя они и лежат на поверхности, не являются предметом особого разбирательства. Обстоятельства и улики в данном случае так очевидны, что нам нет необходимости дотошно копаться в мотивах. Если говорить о ссоре между обвиняемым и его жертвой, следствие не исключает, что она была хладнокровно спровоцирована господином Навроцким, чтобы, во-первых, разгорячить себя и легче решиться на заранее запланированное убийство, а во-вторых, в случае разоблачения, рассчитывать на смягчение приговора по причине совершения преступления якобы в состоянии аффекта. Обвинению, к сожалению, не известно, кто прислал анонимную записку Шарлотте Янсон, написанную на пишущей машинке «Ремингтон», но не написал ли её сам обвиняемый?
— Господин председатель суда, я протестую! — словно очнувшись, вскричал защитник, до сих пор не проронивший ни слова.
Председатель отклонил протест. Товарищ прокурора сделал паузу, глотнул из стакана воды и продолжал:
— Увы, никто собственными глазами не видел, как обвиняемый стрелял в девицу Янсон. Но можем ли мы в этом сомневаться? Каково алиби господина Навроцкого? А вот каково: никому, кроме него самого, не известно, где он находился в ту ночь. Госпожа Боброва видела обвиняемого накануне вечером. Девушка Маша, нанятая Навроцким приходящая домашняя работница, видела его на другой день утром, когда жертва преступления, девица Янсон, уже исчезла. Кроме того, вечером же, возвращаясь с водой от колодца и проходя под открытыми окнами дачи Навроцкого, госпожа Боброва слышала, как девица Янсон сказала: «Ты бросишь меня?», на что обвиняемый ответил: «Отчего мне тебя бросать?» А чуть позже, со своего крыльца, госпожа Боброва услышала звук, похожий на выстрел. Этот же звук слышал и господин Бобров, находившийся в тот момент в сарае. Таким образом, мы знаем, что между двумя моментами времени, когда свидетели видели обвиняемого, в занимаемом господином Навроцким доме произошла ссора и прогремел выстрел, а вместо девицы Янсон там появились следы крови и застрявшая в оконной раме пуля. Никаких посторонних людей в доме замечено не было. Так кто же совершил это гнусное преступление и где господин Навроцкий провёл эту злополучную ночь? Увы, на этот вопрос у нас есть только один ответ: обвиняемый и есть тот человек, который накануне вечером совершил это ужасное, противное разуму деяние, а наступившей ночью, под покровом темноты, был занят сокрытием его следов.
Господа присяжные заседатели! Наша с вами обязанность, наш долг состоит в том, чтобы не допустить обмана правосудия. Правосудие должно неминуемо настигать преступника, проникать в его душу, в самую тёмную её сердцевину, оно призвано карать самого что ни на есть изворотливого и изощрённого злодея! Данное дело являет собой тот случай, когда очевидный и, я бы сказал, тривиальный мотив преступления вкупе со всеми уликами складываются, как стёклышки мозаики, в ясную и законченную картину. Виновность господина Навроцкого у обвинения не вызывает сомнений. Перед вами преступник, совративший, а затем и погубивший человеческую душу!
Несмотря на столь эмоциональное выступление товарища прокурора и страстную, но бездарную речь защитника, Пётр Алексеевич слушал разбирательство плохо. Он был уверен в невиновности Навроцкого и задал лишь решения присяжных. И когда присяжные, вернувшись из совещательной комнаты, объявили вердикт: «Виновен», Пётр Алексеевич, не удержавшись, громко чертыхнулся с досады и, не пожелав ни слушать прения сторон о последствиях виновности подсудимого, ни дожидаться оглашения председателем приговора, покинул залу суда.
3
Узнав, что Платон Фомич Милосердое пребывает в отпуске на кавказских водах и со дня на день должен вернуться, Пётр Алексеевич решил дожидаться его в Петербурге и снял номер в гостинице. На другой день, позавтракав и погуляв в несколько нервическом настроении по городу, он явился на квартиру Милосердова. Платон Фомич, по счастью, был уже дома и выглядел хорошо отдохнувшим. После приветствии и дружеских объятий, вслед за тем, как полковник изложил суть дела, по которому пришёл, между гостем и хозяином произошёл довольно резкий разговор.
— А я тебе говорю, не может этого быть! — горячо восклицал Пётр Алексеевич, возражая приятелю. — Я Феликса Николаевича знаю. Знаю! Был я у них, видел, как они смотрели друг на дружку. Нет, Платон Фомич, это обвинение против него — дьявольская нелепость, фантасмагория какая-то… Ведь так смотрят… так любуются друг дружкой только когда любят! Любят, я тебе говорю! Нет, не мог Навроцкий этого сделать! Не мог! Я готов биться с тобой об какой угодно заклад!
— Ну, ёжик стриженый, любят! — ухмылялся Милосердое. — Ты уж, Пётр Алексеевич, извини, но я как судебный следователь лучше тебя знаю, чем частенько заканчивается любовь. Убийство на почве ревности — дело обычное. Вот я тебе расскажу один случай из моей практики…
— Платон Фомич! Или ты возьмёшься за это дело, или я тебе больше не друг! — всё сильнее горячился Тайцев, хватаясь за сердце.
— Ты, Пётр Алексеевич, только не волнуйся, успокойся… — испугался за приятеля Милосердов. — Дался же тебе этот князь…
Пётр Алексеевич сел на стул, но не смог усидеть на месте, поднялся и начал быстро ходить по комнате, вздыхая, охая и обиженно качая головой.
— Куда же мне ещё идти? — разводил он руками. — В церковь, что ли? К попу?
Милосердов усмехнулся, несколько минут поразмышлял, хлопая себя по животу подтяжками, на которых держались мягкие домашние брюки, и наконец, смиренно вздохнув, сказал:
— Ладно. Уговорил ты меня, Пётр Алексеевич. Завтра же займусь этим делом. Ну что? Теперь ту доволен?